Однако нацисты заявляли, что сами обнаружили эти захоронения лишь годом ранее. По их версии, лишь весной 1943 года в ходе ожесточенных боев вермахта с Советами на Восточном фронте нацисты вдруг наткнулись на нечто подозрительное в Катынском лесу, а именно – на молодые сосновые насаждения поверх массового захоронения польских офицеров, числившихся без вести пропавшими с 1940 года. Нацисты не могли упустить такую возможность посеять раздор между союзниками, и они официально объявили о своей находке, прямо возложив ответственность за зверские казни на Советы в расчёте вызвать у британских и американских союзников отвращение к восточному партнёру. Советы отвергли обвинение нацистов и, в свою очередь, возложили вину за массовые казни поляков на оккупантов. Преисполненные решимости доказать свою непричастность, советские власти предложили аккредитованным в Москве зарубежным журналистам выехать на место и самим ознакомиться с доказательствами, которые они им там предъявят, – и пусть сами делают выводы, воочию убедившись, что именно советская версия соответствует действительности.
Хотя советское приглашение и было явным образом адресовано журналистам, посол Гарриман хотел, чтобы и кто-то из его людей пронаблюдал за ходом действия и доложил ему. Если бы он попросил разрешения выехать на место для независимой проверки информации американскому врачу или офицеру медслужбы, отказано ему в этом было бы однозначно. Авереллу нужен был кто-то, кому он и сам бы доверял, и Советы не посмели бы отказать. И он обратился к своей двадцатишестилетней дочери.
Кэти, как дочери посла союзной державы и уважаемой в московских дипломатических кругах личности, едва ли откажут в месте в журналистской группе. А сама она, как бывший военный корреспондент, достаточно насмотрелась на раненных и изувеченных бойцов в лондонских госпиталях, чтобы отчасти утратить чувствительность к виду последствий кровавой бойни. К тому же отправится она туда за компанию с семнадцатью знакомыми ей западными журналистами из разных стран – от США и Великобритании до Испании, Чехословакии и даже Польши, – хотя и будет среди них единственной женщиной{363}. Гарриман отправил советским властям запрос на включение в число участников поездки Кэтлин, а также вызвавшегося её сопровождать Джона Мелби, работника секретариата его посольства. Запрос был удовлетворен{364}.
Кэти взялась за это важное задание с энтузиазмом. Недостатка в работе она в Москве не испытывала. Все три месяца своего пребывания там она не покладая рук трудилась и за дипломата, и за хозяйку, и за пресс-атташе, и за переводчицу, компенсируя тем самым острую нехватку штатных сотрудников в ожидании никак не прибывавшего пополнения от Управления военной информации и Государственного департамента. Работа такого рода редко бывала занимательной для ума, и ей не терпелось посмотреть на Россию, как она есть, за пределами московского Садового кольца. Тут же ей как раз представился такой шанс вырваться из-под сени Кремля на настоящие российские просторы{365}.
Поезд с Кэти, Джоном Мелби и западными корреспондентами медленно выполз из Москвы. Ехать до Смоленска было всего-то четыреста километров, но ехали больше восемнадцати часов из-за сильной загруженности дороги{366} Товарные составы с боеприпасами пропускали в первую очередь, а поезд Кэти на каждой промежуточной станции загоняли на боковые пути и держали там часами. Из-за того же, что январский день в местных широтах короток, большую часть пути проехали в темноте, и ознакомиться с пейзажами Кэти возможности не имела.
Когда же измотанные журналисты наконец добрались до Смоленска, то, что они увидели, их ужаснуло. Разрушения, причиненные бомбардировками Лондону, по сравнению с развалинами Смоленска выглядели просто детской истерикой. Из восьми тысяч зданий в этом небольшом русском городе уцелело не более трёхсот. «По сравнению с разбомбленными английскими городами, – писала Кэти Мэри и Памеле, – этот оставил ощущение совершенно мертвого и покинутого». Население разорённого Смоленска сократилось вшестеро относительно довоенного. И выжившие влачили жалкое существование в подвалах под руинами своих домов. Единственным признаком жизни был стелющийся по улицам дым из «печных труб, торчащих из полуподвальных окон»{367}.
В Смоленске Кэти и журналистов встретил назначенный им в гиды чиновник, титул которого даже немцам, вероятно, показался бы длинноватым: секретарь Специальной комиссии по установлению и расследованию обстоятельств расстрела немецко-фашистскими захватчиками пленных польских офицеров{368}. После краткой экскурсии по Смоленску секретарь пригласил западных наблюдателей занять места в машинах, и через полчаса езды в западном направлении они свернули вглубь недавно высаженного сосняка, где Советы и приготовили для них главное «шоу».
Вылезавших из машин журналистов с ходу чуть не наповал разил чудовищный запах{369}. Вместо ожидаемого аромата зимней сосновой хвои они почувствовали трупный смрад. Комиссия успела вскрыть семь массовых захоронений и эксгумировать более семисот тел. В общей же сложности, сообщили Кэти советские чиновники, в мёрзлой земле могли покоиться останки до пятнадцати тысяч человек{370}.
Вероятно, Аверелл переоценил степень готовности Кэти к столь тяжелой сцене, ведь писала же она очерки с заголовками вроде «Пластическая хирургия творит чудеса с обгоревшими лётчиками ВВС». В этой статье Кэти живописала страдания сбитых лётчиков со страшными ожогами с их собственных слов. «В прошлом сентябре я нежилась на солнце на пляже Лог-Айленда, – делилась с читателями Кэти, – и портативное радио доносило до моего слуха лишь обрывки сообщений из Англии. Далекие голоса что-то говорили о сбитых и горящих пилотах-защитниках своей страны. <…> Больше ничего в Америке слышно не было»{371}. В Англии она с этими чудом выжившими познакомилась лично. Дабы не оскорблять деликатных чувств читателей, Кэти решила взять оптимистичный тон и всячески подчеркивала «свет надежды в глазах» сбитых лётчиков, «явственно видимый за шрамами от ожогов на их лицах». Но сестре она описала всё по правде: у одних лица обезображены огнём до неузнаваемости, а то и вовсе стёрты; у других обгоревшие пальцы скрючились и срослись, если вовсе не ампутированы. «Нелегко беседовать с безухим, без глазных век двадцатилетним мальчиком, у которого даже от носа практически ничего не осталось, – делилась она с Мэри. – При этом ведь ещё и ни в коем случае нельзя показать свои истинные чувства»{372}.
На долю Аверелла, кстати, в юности выпадали не менее пронзительные переживания – и не единожды, в том числе и в куда более нежном возрасте, чем у Кэти на момент её прибытия в Лондон. Тринадцати лет от роду он, путешествуя со своим отцом по миру, оказался в Японии, охваченной бурными протестами после завершения Русско-японской войны, – и они сами там чудом не пострадали. На глазах Аверелла камни, брошенные из толпы разъярённых японцев, угодили в головы двух американских спутников отца. Нападавшие были в ярости из-за того, что президент Тедди Рузвельт, взявшийся на себя роль посредника на мирных переговорах, был заинтересован лишь в том, чтобы как следует проучить Японию, и в итоге оставил их, японцев, по сути дела ни с чем[34]. В ходе того же «визита» Аверелл стал свидетелем того, как озверевшая толпа сожгла дотла дом какого-то японского министра, судя по всему, из числа подписантов или участников позорных мирных переговоров, – а сам он в итоге чудом спасся не менее позорным бегством через задний двор{373}.
Но по складу мышления Аверелл всегда был прежде всего человеком дела. И в данном случае он нуждался в дочери именно как в надежном человеке и свидетельнице, словам которой можно доверять. Выбрав Кэти для выполнения этой миссии, Гарриман получал и ещё один бонус. Статус посольской дочери придавал вес всем её сообщениям с места, а значит, к её отчётам будут прислушиваться. При этом формально она американское правительство там не представляла и высказываться от его имени права не имела. Таким образом, если бы что-то в её репортажах вдруг поставило под угрозу добросердечные отношения с Советами – ключевой пункт текущей повестки президента, – Гарриман и администрация Рузвельта могли легко сделать вид, что это не имеет к ним ни малейшего отношения, и тем самым свести ущерб к минимуму.
Замыслы замыслами, а по факту Аверелл обрёк свою дочь стать свидетельницей полного, неимоверного ужаса. Кэти застыла на самом краю очередного раскопанного в рыжей песчанистой почве могильника. Каждый из них имел метров десять в длину, а по глубине варьировался от метра до трёх. Глядя себе под ноги, Кэти рассмотрела, что часть тел уложена аккуратными штабелями по шесть-восемь трупов, просто-таки как дрова в поленнице, а часть – свалена в ямы беспорядочными кучами. При этом находились эти трупы «на различных стадиях разложения», а значит, все эти люди погибли «достаточно давно».
Затем советский гид препроводил Кэтлин, Джона Мелби и западных журналистов к обогреваемым палаткам полевого госпиталя, где одиннадцать медико-санитарных бригад во главе с квалифицированными патологоанатомами неустанно производили по 160 вскрытий в сутки. Сотни тел на анатомических столах… Каждый патологоанатом желает первым высказать свое мнение дочери посла… Так, в итоге, Кэти и сделалась свидетельницей самой невероятной по многочисленности и недоступной другим журналистам серии посмертных вскрытий. Одна экспозиция особенно крепко врезалась в память. Врач