Крымская война, памятная сегодня британцам скорее по усилиям Флоренс Найтингейл в роли сестры милосердия и организатора первых в истории военно-полевых госпиталей в современном понимании, и по явлению миру новых профессий – военного репортера и фотографа, – велась объединёнными силами Великобритании, Франции и Османской империи против России с осени 1853 по весну 1856 годов. Расширение и укрепление России побудили британцев и французов к попытке военного сдерживания восходящей империи, чтобы сохранить устоявшийся баланс сил на международной арене. Два с половиной года продолжались развязанные ими ожесточенные бои на западных рубежах Российской империи, но самая драматическая битва развернулась именно в Крыму.
Крымская война намертво срослась в культурной памяти англичан с катастрофическим разгромом бригады их легкой кавалерии в составе 670 бойцов утром 25 октября 1854 года, при попытке атаковать позиции российской батареи в верхней части долины. В громовом шуме и смятении боя командир кавалеристов ошибочно принял приказ британского главнокомандующего прикрыть отход османской артиллерийской батареи за приказ идти в лобовую атаку на российскую. Ослышка эта имела самые убийственные последствия. Выросшую вдруг перед ними в чистом поле вражескую конницу русские выкосили как спелую пшеницу серпом[39]. Потери бригады легкой кавалерии составили свыше 40 % от общей численности личного состава, а оставшиеся в живых были вынуждены отступить. Таким образом, решающий бой того сражения при Балаклаве продолжался от силы четверть часа. Хотя репутация их командиров в результате такого исхода и была бесповоротно испорчена, сами кавалеристы через месяц с небольшим стали в Британии настоящими национальными героями благодаря поэтическому дару лорда Альфреда Теннисона, воспевшего их в незабываемом стихотворении. С тех пор кавалеристы из его «Атаки легкой бригады» прочно вписались в пантеон героев военно-патриотической мифологии:
«По коням – и вперёд!»
Никто не устрашён?
Солдатам невдомёк,
Что кто-то оплошал:
Не им нести ответ,
Не им и обсуждать,
Почто им дан приказ;
Их дело – исполнять.
И скачут все шестьсот
Вперёд – в Долину смерти.
Подобно всем англичанам его поколения, получившим образование в знаменитой лондонской школе Харроу и Королевской военной академии в Сандхерсте, Уинстон Черчилль проходил «Атаку легкой бригады» Теннисона, как минимум, дважды – в детстве и юности{398}. Несомненно, образ этих героев империи и его вдохновлял на подвиги – смелые, а то и безрассудные вылазки на поля колониальных сражений на Кубе, в Индии, Судане и – самое знаменитое его приключение – в Южной Африке, где ему довелось побывать в плену у буров, со второй попытки бежать из лагеря и, счастливо ускользнув от массы желающих получить обещанное за его поимку вознаграждение, вырваться за пределы этой страны.
Вероятно, и его дочери, и её американским подругам при виде панорамы Балаклавы пришли на память эти строки классика. Хотя «Долина смерти» теперь не отличалась от других перепаханных войной крымских полей, она служила напоминанием о бесчисленном множестве человеческих жизней, бессмысленно пущенных в расход за века военных конфликтов. Теперь вокруг преобладали артефакты последней бойни: воронки от бомб; немецкие противотанковые орудия, ещё недавно стрелявшие, в отличие от старых добрых пушек, не ядрами, а бронебойными или противопехотными осколочными снарядами, а теперь сорванные с колесных лафетов и валяющиеся грудой металлолома; свежевырытая могила рядом с обломками самолёта… Попадались кое-где и скелеты павших в более ранних боях, вывороченные из крымской земли взрывами бомб и снарядов последней войны{399}.
Пока женщины взирали на эти немые свидетельства кровавых сражений, их шофёр сориентировался на местности, – и вскоре они вернулись на главную дорогу. Впереди лежал последний отрезок автопробега до Севастополя, а призраки Балаклавы остались позади.
На юго-западной оконечности Крымского полуострова эстуарий реки Чёрной образует глубоко вдающуюся в сушу естественную гавань – Севастопольскую бухту, на берегах которой и стоит со времен Екатерины Великой город-порт стратегического для российского Черноморского флота значения. Жемчужиной Севастополя некогда была крепость, спроектированная ещё основателем города и флота, выдающимся государственным и военным деятелем Григорием Потёмкиным[40]. Но когда Сара, Кэти и Анна вышли из машины в центре Севастополя, то не увидели практически ничего похожего на обычную кипучую жизнь портового города. Куда бы они ни кинули взгляд, повсюду были лишь развалины и кучи мусора.
Севастополю, как и Балаклаве, не суждено было выстоять в Крымской войне. В конце 1854 года ряды защитников осажденного Севастополя пополнил двадцатишестилетний офицер-артиллерист по имени Лев Толстой; то, что он там увидел, впоследствии узнали читатели «Севастопольских рассказов». Это был город, где «дома по обеим сторонам улицы необитаемы, вывесок нет, двери закрыты досками, окна выбиты, где отбит угол стены, где пробита крыша. Строения кажутся старыми, испытавшими всякое горе и нужду»{400}. За минувшие с той поры девяносто лет, казалось, ничего и не изменилось. С осени 1941 года до лета 1942 года осаждённый город-порт держал оборону против нацистов и их союзников, нанесших по Севастополю первый сокрушительный удар. А второй – ответный – удар нанесла по городу уже сама Красная армия, выбивая оттуда врагов в апреле – мае 1944 года.
Анну, Кэти и Сару встретил лично командующий ВМФ, уроженец Севастополя[41], и тут же предложил трём зарубежным гостьям обзорный тур по городу. Давать именитым особам сопровождающих высокого ранга было ещё одной стародавней местной традицией, унаследованной Советами от Российской империи. Путешествуя по России в 1839 году, французский маркиз Астольф де Кюстин высокомерно отметил в своих дневниках: «Вам хочется взглянуть на достопримечательности какого-нибудь дворца? К вам приставят камергера, который заставит вас отдать должное всему дворцу, сверху донизу, и присутствием своим вынудит разглядывать всякую вещь в подробностях – то есть на все смотреть его глазами и восхищаться всем без разбору. Вам хочется пройтись по военному лагерю <…>? Вас будет сопровождать офицер, а то и генерал; в госпитале вашим проводником будет главный врач; крепость вам покажет – вернее, вежливо её от вас скроет – комендант. <…> Вам ни в чём не отказывают, но повсюду сопровождают: вежливость здесь превращается в разновидность слежки»{401}.
Возможно, советский флотоводец искренне желал бы показать гостьям родной город с наилучшей стороны, однако былое великолепие южных морских ворот России сильно потускнело. Практически все здания были разрушены. Кэти писала Памеле, что из тысяч домов на улицах Севастополя крыши уцелели лишь на шести. Мало того, что городская застройка была изуродована до неузнаваемости, так ещё и все «статуи были обезглавлены. Наводку проверяли, надо полагать», – мрачно съязвила она{402}.
Кэти, успевшая насмотреться на подобные нынешнему Севастополю города-призраки ещё по дороге в Крым, взирала на увиденное весьма отрешённо, а вот для Анны открывшееся её взору зрелище оказалось настоящим шоком. И не исключено, что она лично там ничего не подсчитывала, а просто пересказала в письме мужу наблюдение, сделанное Кэтлин: «Немцы, в буквальном смысле, оставили стоять всего шесть зданий во всём городе». Всего-то днями ранее, на Мальте, где восстановительные работы уже шли полным ходом, наглядные представления Анны об ужасах войны ограничивались лишь кадрами военной кинофотохроники, а тут – Крым, как он есть. «Милый, – писала она Джону, – я тут добрую половину Крымского полуострова объехала – и насмотрелась такого, что, если бы не видела всего этого собственными глазами, то в жизни бы не поверила, что люди способны учинять столь бессмысленные массовые разрушения. Ничегошеньки не пощадили, вплоть до отдельно стоящих хуторов и амбаров вдали от торных дорог»{403}. Последнее Анне, как рачительной хозяйке, явно казалось особой гнусностью.
Да и для Сары – хотя она и Лондонский блиц пережила, и всяческих аэрофотоснимков разбомбленных до основания городов насмотрелась, севастопольские разрушения и их человеческая цена стали глубочайшим потрясением. Профессиональный опыт, вероятно, позволил Кэти, как репортеру, и Анне, как редактору, развить в себе умение эмоционально отстраняться от описываемых трагедий и не принимать их слишком близко к сердцу. (Питер Портал в одном из писем сделал Кэти комплимент по поводу её умения стоически относиться к жестоким реалиям военного времени: «Видно, журналистика дает отменную выучку по части готовности к любой подобной жути»{404}.) Или, возможно, Сара просто была экспрессивнее её спутниц в силу открытости характера. В то время как Кэти и Анна в своих письмах старались в деталях и без излишних эмоций передать масштабы разрухи, очень личные наблюдения Сары производят тягостное впечатление. Унаследованное от отца красноречие и острое восприятие человеческих чувств вступают в мощный резонанс и производят убийственный эффект в оставленных ею описаниях разорённого зимнего Севастополя в письмах к матери.
Сару ошеломили не только разрушения, но и весьма странная, чуть ли не жизнерадостная реакция на них со стороны местных жителей. Экскурсовод, писала Сара матери Клементине, «показывал нам город так, будто там всё было в целости и сохранности, а не лежало в руинах! “Вот, – говорит он с гордостью, – красивейший храм”. – Смотрим на полуразрушенный остов и согласно киваем. “О да! – восклицает он, – Севастополь – дивно красивый город…” – Так мы и дивились в немом ужасе на бескрайнюю пустошь с поваленными деревьями и воронками от бомб». Показав им один за другим множество разрушенных домов, памятников, церквей и парков, командующий флотом вдруг остановился и, резко обернувшись к Саре, спросил: «Ну как, нравится Севастополь?» – Сара сразу даже и не нашлась, что ему ответить, – да и о чем тут говорить-то? Он же принял эту её заминку за выражение недовольства – и весь как-то сник. Чтобы не обижать его, она тут же что-то понесла в том духе, что ей, действительно, очень понравилось увиденное, вот только шрамы войны на теле города пробуждают в ней самые скорбные чувства… «Но почему-то, – поведала она Клементине, – всё мною сказанное звучало фальшиво. А он взирал на Севастополь как человек, который вроде бы и любит ближних, но при этом присматривает за ними, дабы с ними не стряслось ещё более устрашающей физической трагедии, – и в этом непоколебим и непреклонен»