При этом, будучи до глубины души тронутой непреходящей любовью севастопольцев к пусть и лежащему в руинах, но родному городу, сама Сара ещё острее и ближе к сердцу восприняла страдания не тех, кто лишился дома и крова, а тех, у кого его тут и не было никогда, – совершенно обособленной и не вызывающей ни у кого ни малейшего сочувствия группы всем здесь чуждых людей. Обзорная экскурсия уже близилась к завершению, когда Сара вдруг заприметила «измызганную очередь»{406} румынских военнопленных. На протяжении всей крымской кампании Третья и Четвертая армии Румынии сражались бок о бок с их немецкими союзниками против советских войск, в том числе, и в боях за Севастополь. При зачистке портового города от оккупантов в 1944 году потери румын оказались сопоставимы с немецкими – 26 000 убитых, раненых и без вести пропавших{407}. Так что пленным, можно сказать, повезло, хотя многие из выживших теперь, вероятно, завидовали павшим. Советы сформировали из румынских военнопленных трудовые бригады, с которыми Кэти уже успела столкнуться при подготовке Ливадийского дворца к приёму американской делегации: часть румын задействовали там на уборке садово-парковой территории{408}.
Но вот этому конкретному отряду военнопленных, встреченному ими в Севастополе, повезло куда меньше, – на их долю выпала адская работа по расчистке города от руин, в которые не без их помощи превратились улицы. Кэти ещё раньше заприметила, как они, медленно передвигаясь от дома к дому, разбирают завалы «камень за камнем»{409}. Сара же впервые обратила внимание на этих пленных доходяг лишь теперь, когда они выстроились в очередь к запряжённой не менее измождённой клячей телеге с грязным жбаном, из которого им зачерпывали и раздавали скудные порции жидкой похлёбки. Помои эти она при ближайшем рассмотрении расценить как нечто хотя бы отдаленно съедобное никак не могла. Румыны явно находились на грани голодной смерти. Сара знала и о том, как людям живется под осадой на голодном пайке, и о колоссальных масштабах военных жертв как из разговоров с отцом, так и по работе, но фотоснимки разбомбленных заводов и транспортных артерий, сделанные с высоты в несколько километров, не шли ни в какое сравнение с увиденными ею теперь воочию последствиями тянущейся вот уже пятый год войны. «Видели мы подобные очереди из потерявших всякую надежду людей и в кинохрониках, – написала она матери, – но в реальности это слишком ужасно»{410}. Сострадать врагу Сара также научилась у отца. Под самый конец долгой и свирепой англо-бурской войны двадцатипятилетний Уинстон писал в Morning Post: «Мудрый и правильный курс – перебить всех продолжающих сопротивление вплоть до последнего человека, но не отказывать в прощении и даже в дружбе никому из пожелавших сдаться. <…> Через это лежит кратчайший путь к “миру без унижения” чести и достоинства»{411}. Советы, очевидно, столь гуманно-прагматичной позиции не разделяли.
Терзавшие Сару муки жалости к военнопленным были настолько остры и нескрываемы, что Кэти написала Памеле: «По-моему, Сара пришла в тихий ужас от их жалкого состояния». Нельзя сказать, что самой Кэти было чуждо сострадание, – она просто успела насмотреться на подобные сцены раньше. С её точки зрения, как она не преминула весьма язвительно сообщить, румыны, похоже, выполняли свою изнурительную работу крайне медленно, «с нарочитой ленцой», будто демонстрируя пассивное сопротивление врагу на грани саботажа. «Да и выглядели они далеко не столь худо по сравнению с тем, что мне доводилось видеть», – добавила она{412}. Опыт жутких переживаний, полученный ею самой годом ранее в Катынском лесу, конечно же, даром не прошел. Просто Кэти научилась бесстрастно взирать на ужасы войны, а Саре подобная бесстрастность была чужда по самой её природе.
Замечания Кэти в письме Памеле по поводу реакции Сары на увиденное в Севастополе отражали, в более широком смысле, сходство мнений обеих о характере личности подруги первой и свояченицы второй из них. За годы знакомства обе успели распознать в Саре человека потрясающей глубины чувств – черта, унаследованная от Уинстона, – и безграничной преданности. И Кэти, и Памела не раз становились свидетельницами искренней и бескорыстной душевной щедрости Сары. Оставив в стороне свои личные чувства, какими бы они ни были, по поводу завязавшегося у Памелы романа с Авереллом Гарриманом, Сара уступила Памеле собственную квартиру, а сама переехала к Гарриманам ради того, чтобы спасти брак свояченицы и репутацию всех замешанных в адюльтере, когда Рэндольф Черчилль прибыл в отпуск домой из Северной Африки{413}. Любить такого человека, как Рэндольф, было отнюдь не просто, однако же Сара дарила брату всю любовь, на какую только была способна, и продолжала его всё так же любить даже после того, как однажды он разбил ей лицо, когда она пыталась утихомирить его во время пьяного дебоша, устроенного в Лондоне за ужином с участием их отца и его начальников штабов.{414} Но и Кэти, и Памела прекрасно знали, что Саре за её любовь и оптимизм далеко не всегда отплачивают взаимностью и благодарностью даже самые любящие её (по их словам) люди.
Вероятно, именно из-за того, что Сара была столь похожа на своего отца, она отчаянно стремилась всячески от него обособиться, зажить собственной жизнью и сделать себе имя. Так ведь и сам Уинстон в молодости отличался неуемным стремлением выделиться из общего ряда, отличиться и запомниться, – отсюда и его тяга к поиску приключений, участие в сражениях за интересы британской короны во всех уголках света, где он исполнял двойную роль – участника имперских баталий и военного корреспондента. Риск окупился: двадцатипятилетний Уинстон прославился и стал национальным героем после его феерически-драматичного побега из бурского плена. При всей любви к отцу Сара в глубине души чувствовала себя обязанной вырваться на волю из пленительной тюрьмы комфортабельной жизни, присуждённой ей по праву рождения, и сделать карьеру самостоятельно и на собственных условиях.
Подобно отцу, Сара была личностью яркой, обладала и способностями, и выразительным красноречием. Вообще-то именно Сара, а не её брат Рэндольф, как истинная наследница талантов отца, должна была бы рассматриваться и в качестве преемницы Уинстона на политическом поприще – в силу действия закона естественного отбора. Но в 1930-х годах для дамы из благородной семьи сделать карьеру в политике почти немыслимо. Исключения были, но единичные. В 1919 году виконтесса Нэнси Астор, американка по рождению, стала первой в истории женщиной-депутатом Палаты общин британского парламента, заняв там кресло своего второго мужа, пересевшего в порядке наследования титулов в Палату лордов[42]. Хотя с тех пор примеру леди Астор успело последовать ещё двадцать дам, само понятие «женщина-политик» по-прежнему оставалось, по сути, революционным. Не поощрялось и получение аристократками, такими, как Сара, университетского образования и выстраивания карьеры в таких областях как дипломатия, медицина или юриспруденция. Фактически же, когда Сара стала приглядываться к внешнему миру, желая найти себе в нем применение, ей представилась открытой лишь одна дорога – в театр.
Для нее, тогда болезненно робкой юной девушки, театральная сцена была не самым желанным поприщем, но после школы семнадцатилетняя Сара сердцем поняла, что «мира дебютанток» ей «недостаточно». У неё была знакомая, которой семья разрешила брать уроки танца в престижной балетной школе. И дедушка той девушки убедил Уинстона и Клементину позволить Саре составить компанию подруге{415}.
Когда Саре было одиннадцать лет, она играла с кузенами в жмурки в семейной усадьбе Чартвелл. Дом стоял на вершине холма, ровно стриженый газон дворовой лужайки был окружён по периметру каменной оградой, сразу за которой шли крутые откосы высотой в пять-десять метров, за ними – простиравшиеся вокруг имения поля. Когда ей пришёл черед водить, Сара с повязкой на глазах добралась до каменной кладки и, уткнувшись в неё, вдруг услышала голоса кузенов с поля внизу за оградой. Она могла бы пробежать вдоль стены до её конца, где был оставлен открытым выход на отлогий спуск, и возобновить погоню оттуда, но кузены к тому времени давно улизнули бы в другое место. И Сара приняла совершенно импульсивное решение. Блестяще исполненным размашистым «прыжком Нижинского» Сара вслепую сиганула со стены в поле. По высоте это было эквивалентно прыжку с крыши высокого одноэтажного дома. Травмами Сара тогда отделалась относительно лёгкими – разрыв мышц плеча плюс ушибы при приземлении. Легко могла и ноги сломать или, хуже того, напороться на что-нибудь острое. Полученный тогда урок, однако, так и не лишил её безрассудной импульсивности и готовности не глядя нырять с головой в неведомое, – и это было также совершенно в духе Уинстона. Ей было отчаянно нужно отвоевать себе место в мире. И едва лишь приоткрылась дверь в мир театра и танца, Сара молниеносно и без тени колебания ринулась туда, хотя ни малейшего понятия не имела, что её может поджидать за кулисами{416}.
Приземление снова вышло жёстким, причём отнюдь не из-за нехватки у Сары таланта. За дебютную роль она удостоилась наивысших похвал от театральных критиков и восторженных отзывов в газетах. И Уинстон её актерских амбиций ничуть не порицал. Зато Сара столкнулась с ершистой критикой со стороны двух людей, от которых ждала безоговорочной поддержки, – матери и супруга.