Редко случалось, чтобы у Кэти не было наготове массы занятных подробностей, которыми ей хотелось бы поделиться с Памелой. По возвращении из Севастополя ей так и не представилось шанса детально обсудить ход развития событий на конференции с отцом. Хотя Рузвельт по-прежнему не интересовался мнением Аверелла и упорно гнул свою политическую линию по всем аспектам взаимоотношений с Советами, послу было чем заняться и в иных, нежели советник президента, качествах. Буквально разрываясь между ежеутренними переговорами госсекретаря Стеттиниуса с министром и наркомом иностранных дел, обедами с Черчиллем и Рузвельтом, послеобеденными пленарными заседаниями, обязательными вечерними обсуждениями их результатов американской делегацией и исполнением добровольно возложенных им на себя функций личного помощника дочери президента, Аверелл был, вероятно, одним из самых загруженных работой членов всех трёх делегаций союзников. Накануне поздним вечером, уже после возвращения дочери с её спутницами из Севастополя, Рузвельт в очередной раз отправил Аверелла с поручениями к местам дислокации двух других делегаций. Аверелл вернулся так поздно, что Кэти до сих пор не разузнала у отца, о чём они там сейчас вообще ведут речь. Но ей многое было понятно и по косвенным признакам. «Они пустились в обсуждение политических вопросов, – писала она Памеле. – Насколько я понимаю, пока что каждая сторона успела лишь подробно изложить свою позицию, – а вот главная работа по устранению разногласий ещё даже и не начиналась»{441}.
Вероятно, Кэти знала больше, чем писала, но особенно не распространялась по соображениям безопасности. При всей расплывчатости формулировки она описала ход событий, по сути, верно. В первые два дня обсуждения за закрытыми дверьми зала Ливадийского дворца споры, если и вспыхивали, то не особо ожесточённые. Необходимость координации действий союзников в ходе военного наступления на Берлин ни у кого сомнений не вызывала, а вопросы оздоровления Германии и взыскания с неё репараций, хотя и были сложными и требующими комплексных решений, всё-таки носили скорее материально-технический и финансово-операционный характер. По этим проблемам будут дебаты и торги, но, в конечном итоге, компромисс неизбежен. Однако лишь во второй половине дня 6 февраля, пока Кэти, Сара и Анна были в Севастополе, три лидера союзников и их советники впервые погрузились в экзистенциальные вопросы – не о том, как им быстрее и эффективнее закончить войну, а о том, как обеспечить долгий и стабильный послевоенный мир.
Франклин Рузвельт был не настолько наивен, чтобы не понимать: периоды мирного сосуществования народов – явление преходящее. На его памяти две мировые войны разразились с интервалом всего-то в четверть века. Но теперь перед союзниками, по его мнению, открывалась уникальная возможность обеспечить беспрецедентно прочный и долговременный по меркам современной истории мир, в частности, в Европе. Как он с пылом заявил в начале обсуждения 6 февраля, «все народы мира едины в желании исключить всякую возможность войны, самое меньшее, на пятьдесят лет вперед. <…> Пятьдесят лет мира, – настаивал он, – цель оправданная и достижимая»{442}.
По мнению Рузвельта, ростки будущего мира нужно взращивать всё на том же поле, где посеял их семена президент Вудро Вильсон после Первой мировой войны, создав Лигу Наций. Первые всходы плодов не принесли, организация получилась не жизнеспособной, как из-за излишней бюрократичности, так и из-за изоляционистской политики США. Однако дремлющие семена в почве остались и, при должном уходе и создании подходящих условий, обещали дать новые ростки и на этот раз принести-таки обильный урожай. Всемирная организация наций, взявших на себя чётко прописанные обязательства по сохранению мира, призвана была стать венцом всей внешнеполитической карьеры Рузвельта. И вопрос о её создании был для него важнее всех вместе взятых прочих вопросов послевоенного мироустройства; ведь под эгидой столь авторитетного международного органа все потенциальные будущие конфликты можно будет урегулировать мирным путем.
Ранней осенью 1944 года представители высшего руководства США, Великобритании, СССР и Китая согласовали предварительные планы в загородной резиденции Думбартон-Окс под Вашингтоном[46]. Изначально в состав задуманной ими организации войдут страны-подписанты Декларации объединённых Наций – все, кто формально объявил войну Германии по состоянию на январь 1942 года[47]. В рамках этой организации большие и малые страны будут иметь равное право голоса в генеральной ассамблее, но реально следить за сохранением мира будут лидеры четырех великих держав, о чем, собственно, и была достигнута договорённость в Думбартон-Оксе. Они получат постоянные места в Совете Безопасности. Вот только в Думбартон-Оксе была достигнута лишь общая принципиальная договорённость о создании подобной организации, а теперь нужно было выработать средства, с помощью которых члены Совета Безопасности будут решать споры, чреватые вооружёнными конфликтами, особенно с участием великих держав. Рузвельт считал, что лучшей гарантией мира будет единогласие решений Совета Безопасности, то есть, каждому из его членов следует предоставить право вето. А решение вопроса о порядке голосования он тогда предложил отложить до следующей конференции, – то есть, до Ялты. На данный же момент надо было обеспечить единодушие союзников во всём, что касается решимости как можно скорее положить конец войне; иначе проект Рузвельта, вслед за Лигой Наций, отправится на свалку истории. Послевоенная апатия и изоляционизм вполне могли быстро прийти на смену духу приверженности американцев международному сотрудничеству.
Черчилль, не будучи принципиальным противником самой идеи этой миротворческой организации, оптимистичной веры Рузвельта в конечный успех этой затеи, однако, не разделял. Возможно, локальные пограничные стычки между странами помельче она и сможет гасить, выступая в роли посредника в процессе мирного урегулирования, но в её способность «устранять в конечном итоге разногласия между великими державами» Черчилль не верил. Эта функция, считал он, «останется за дипломатией». Более того, он высказал опасение, как бы другим странам не показалось, что, закрепляя за собой особое место в Совете Безопасности новой организации, «три великие державы хотят господствовать над миром», а вовсе не избавить его от повторения «ужасов, которые постигли большинство народов в нынешней войне».{443}
У Сталина к пленарному заседанию 6 февраля твёрдого мнения по этому вопросу не сложилось. Хотя экземпляр американских предложений генералиссимус получил ещё в декабре, у него попросту не было времени их детально изучить. Он считал, что на повестке сейчас гораздо более волнующие вопросы, нежели мелочи процедуры голосования. Пока Сталин, Рузвельт и Черчилль живы и стоят во главе своих великих держав, генералиссимус уверен, что войны между тремя державами не будет. Однако через 10 лет всех трёх лидеров может уже не быть в живых. Как в таком случае можно гарантировать мир в течение 50 лет для их государств?{444}
«Единство великих держав – одна из наших первостепенных целей», – ответил Сталину Рузвельт[48], а затем пояснил, почему американские предложения как раз и будут способствовать её достижению: «Если между великими державами возникнут, к несчастью, какие-либо разногласия, то они будут известны всему миру, несмотря ни на какие процедуры голосования. <…> Американское правительство думает, что, разрешая свободу дискуссий в Совете [Безопасности], великие державы будут демонстрировать всему миру то доверие, которое они питают друг к другу»{445}6.
Будто специально для иллюстрации этого тезиса Рузвельт следом же предложил перейти к обсуждению нового вопроса, стоявшего на повестке дня пленарного заседания 6 февраля вторым пунктом. Это было смело, поскольку этот вопрос являлся главным камнем преткновения на пути к согласию лидеров, и до сих пор его избегали обсуждать открыто. И именно этот вопрос стал спусковым крючком механизма развязывания в 1939 году войны в Европе: судьба Польши.[49]
Из-за своего географического положения Польша была обречена на зыбкое существование. Польское национальное самосознание взросло на плодородных равнинах между Одером и Вислой, но польский народ пять веков прожил будто в тисках между двумя заклятыми врагами. Польское государство во многих его монархических и демократических инкарнациях всё это время металось между Востоком и Западом в лице русских и немецких соседей – сначала феодальных княжеств и герцогств, затем монархий и, наконец, империй, – и с обеих сторон веками продолжались ненасытные притязания на польские земли. Несколько раз агрессивные соседи полностью лишали поляков государственного суверенитета и делили их земли между собой. После наполеоновских войн государственные мужи Европы на Венском конгрессе реформировали Польшу и дали ей новую национальную жизнь, но соседи её оперативно снова поделили и поглотили[50]. 11 ноября 1918 года поляки гордо подняли над Варшавой флаг воссозданной Польской Республики – Второй Речи Посполитой, – но в сентябре 1939 года Германия и СССР вновь вторглись в Польшу с тем, чтобы в очередной раз поделить её территорию между собой в соответствии с условиями Секретного дополнительного протокола к Договору о ненападении от 23 августа 1939 года за подписями министра иностранных дел Германии Иоахима фон Риббентропа и его советского коллеги-наркома Вячеслава Молотова, сидевшего теперь одесную от Сталина и курившего папиросу за папиросой