Дебаты о будущем Польши предстояли двоякие. Во-первых, после стольких разделов и переделов, пережитых страной за её историю, в каких границах поляки могли теперь претендовать на воссоздание суверенного государства, – и как эти границы, наконец, зафиксировать? На Тегеранской конференции 1943 года три лидера союзников вроде бы договорились предварительно, что восточная граница Польши с СССР будет демаркирована по прежней линии Керзона, названной так в честь предложившего её по завершении Первой мировой войны министра иностранных дел Великобритании лорда Керзона.[51] И Рузвельт, и Черчилль надеялись на то, что Сталин согласится пойти на «великодушный жест» и отступить чуть восточнее этой линии на южном участке, отдав Польше населённый в основном поляками город Львов (Lwów по-польски, Львів по-украински) на территории, планируемой им к включению в состав Советской Украины, но мечта эта быстро развеялась кольцами дыма из трубки Сталина{447}. С проведением новой границы по линии Керзона Советский Союз так или иначе получит огромные территориальные уступки со стороны Польши, по сравнению с межвоенной границей со Второй Речью Посполитой. В обмен на это союзники предложили компенсировать Польше территориальные потери на востоке присоединением к ней новой территории на западе – вплоть до Одера и Нейсе, – хотя это и будет означать значительное перемещение этнических немцев дальше на запад Германии и продолжение вражды между проживающими по разные стороны новых границ поляками и немцами{448}.
При всей критичности вопроса о границах куда более остро стоял вопрос о суверенитете и государственном устройстве послевоенной Польши. Процветание нации немыслимо вне суверенного государства. Признанное Великобританией и США законное польское правительство с 1940 года пребывало в изгнании в Лондоне. И, в то время как для большинства европейцев конец войны подразумевал и конец вражды, поляков впереди ждали новые проблемы. Свет надежды, пригрезившийся полякам на волне Варшавского восстания 1944 года, померк, уступив место мрачной реальности новой угрозы, на этот раз исходящей от восточных соседей. Красная армия, изгнав нацистов, по сути, тут же заместила у себя в тылу их оккупационную администрацию новым правительством из прокоммунистических деятелей. И теперь Сталин хотел, чтобы союзники признали законным именно это подконтрольное СССР люблинское правительство. Телеграмма премьер-министра польского правительства в изгнании с грозным предостережением против этого, поступившая из Лондона от Уайнанта, вот уже четвертый день лежала без ответа{449}. Пока что в Ялте о самом её существовании было известно лишь двум представителям Госдепа – Фриману Мэтьюзу и Элджеру Хиссу, – которые сочли за благо хода ей не давать и никак на неё не реагировать до тех пор, пока не завершатся прения по польскому вопросу. Но, невзирая на это, Рузвельт и Черчилль были тверды в своем отказе признавать люблинское правительство с первого же дня его формирования. Великобритания и в войну-то вступила исключительно во исполнение своего долга гаранта суверенитета Польши. Оба западных союзника поклялись признавать за всеми народами право на самоопределение, и признание люблинского правительства в свете этого было бы лицемерием, – ведь это означало бы дать Советам карт-бланш на то, чтобы вершить судьбу давнего врага и обратить в фарс саму идею самоопределения[52].
Рузвельт в который раз занял промежуточную позицию и попытался выступить в роли посредника между британской и советской делегациями. По польскому вопросу, начал он, у них, американцев, имеется преимущество удаленности от места событий, так что, возможно, полезнее будет дать европейцам самим разобраться со своими разногласиями. Он бы предложил продолжить диалог с той точки, на которой они, в целом, сошлись [в Тегеране]: восточную границу Польши вполне уместно прочертить по линии Керзона{450}.
Но Черчиллю не хотелось заводить предложенную Рузвельтом канитель с обсуждением границ и откладывать на неопределенное время переход к наиважнейшему вопросу, тем более что расплывчатая позиция Рузвельта изрядно выводила его из терпения. Вот премьер-министр и решил пресечь обсуждение границ и разом перейти к главному. Британское правительство в действительности целиком и полностью поддерживает идею проведения восточной границы Польши по линии Керзона, как она есть, тем более что британцы же её изначально и прочертили. «Однако, – заявил Черчилль, возвысив голос, – меня намного больше интересует вопрос независимости и свободы суверенной Польши, нежели точные линии её границ. <…> Именно за это мы пошли войной против Германии – чтобы Польша была свободной и суверенной. <…> И меня никоим образом не устроит решение, при котором Польша не будет свободным и независимым государством». Всё это он говорит не из враждебности к Советскому Союзу, подчеркнул он. Просто это дело принципа. Народ Польши должен иметь возможность избирать собственное правительство на свободных и честных выборах. Пока же нужно учредить временное правительство, составленное из законных представителей польского народа. Польша, настаивал он, должна быть «хозяйкой в собственном доме и капитаном корабля своей души»{451}.
Черчилль быль совершенно искренен, считая защиту суверенитета Польши делом чести, однако это не мешало ему одновременно руководствоваться и стратегическими соображениями. Никак нельзя было допускать, чтобы Советы взяли под контроль всю Восточную Европу.
Сталин, выслушивая аргументы своих визави, продолжал на протяжении всего третьего пленарного заседания что-то рисовать на разложенных перед ним листах бумаги. О пристрастии Сталина к подобной детской графике было хорошо известно. Даже столь неискушенные в большой политике люди, как Кэтлин Гарриман, которым ни разу не доводилось сидеть со Сталиным за столом переговоров, знали об этой его привычке. Как рассказывал ей Аверелл, если дискуссия складывалась в его пользу, Сталин становился улыбчив и принимался набрасывать красным карандашом милые фигурки, а если вдруг сердился, то и зарисовки сразу становились злобно-враждебными, и из-под кончика чёрного карандаша нескончаемым потоком выходили сплошь волки да лисы{452}. На заседании же 6 февраля Сталин, по рассказам американских участников, рисовал как никогда много{453}.
Вообще-то Сталин имел обыкновение предлагать последнее слово Молотову, чтобы тот сформулировал жёсткие советские требования. Однако на этот раз глава государства лично оторвался от зарисовок, встал и повел речь о главном:
– Премьер-министр только что заявил, что для британского правительства вопрос о Польше является вопросом чести, – начал он неторопливо, дожидаясь, чтобы Павлов всё честно перевел. – Мне это понятно. Со своей стороны, однако, должен сказать, что для русских вопрос о Польше является не только вопросом чести, но также и вопросом безопасности. <…> На протяжении истории Польша всегда была коридором, через который проходил враг, нападающий на Россию. Достаточно вспомнить хотя бы последние тридцать лет: в течение этого периода немцы два раза прошли через Польшу, чтобы атаковать нашу страну. Почему враги до сих пор так легко проходили через Польшу? Прежде всего потому, что Польша была слаба. Польский коридор не может быть закрыт механически извне только русскими силами. Он может быть надежно закрыт только изнутри собственными силами Польши. Для этого нужно, чтобы Польша была сильна. Вот почему Советский Союз заинтересован в создании мощной, свободной и независимой Польши. Вопрос о Польше – это вопрос жизни и смерти для Советского государства{454}.
Произнося всё это, Сталин мерно расхаживал взад-вперед, будто закачивая свою точку зрения в головы присутствующих{455}.
– Меня вот все они называют диктатором, однако у меня достаточно демократического чувства для того, чтобы не пытаться создавать польское правительство без поляков, – продолжал он. – Польское правительство может быть создано только при участии поляков и с их согласия.
Однако лондонские поляки ведут себя неразумно, заявил Сталин, публично называя люблинское правительство «собранием преступников и бандитов». Разумеется, бывшее люблинское, а теперь варшавское правительство не остаётся в долгу и квалифицирует лондонских поляков как предателей и изменников. При таких условиях как их объединить? Он, Сталин, этого не знает{456}.
Сталин говорил очень долго, часы мерно отсчитывали уходящее в прошлое минуты, Павлов всё переводил, и переводил, и преводил… Гарри Гопкинс украдкой взглянул на часы и передал Рузвельту записку: «Г-н президент, пора бы и закругляться на сегодня, и – как Сталина пронесёт, – сказать, что поговорим обо всём завтра. Времени-то уже 19:15». Обсуждение и впрямь приняло решительно не тот оборот, так что всем пошло бы на пользу отложить продолжение переговоров по польскому вопросу до следующего дня и приступить к нему со свежей головой.
Но Сталин ещё не закончил. Ему нужно было предъявить свою основную претензию к лондонским полякам:
– Как военный, я требую от страны, освобождённой Красной Армией, лишь одного: чтобы её правительство обеспечивало порядок и спокойствие в тылу Красной армии, чтобы оно предотвращало возникновение гражданской войны позади нашей линии фронта. В конце концов, – продолжал он, – военным все равно, каким будет правительство; важно лишь, чтобы им не стреляли в спину.