[66], то жизнь Сталина и коллектива, который сложился вокруг него, приобрела совершенно другой характер. Когда я один на один беседовал со Сталиным, он мне иногда высказывал даже свое недовольство: “Когда у нас не было Берии в Москве, у нас как-то по-другому проходили встречи, по-другому проходили обеды и ужины. А сейчас он обязательно вносит какую-то страсть, соревнование, кто больше выпьет. Создается атмосфера, когда люди выпивают лишнее и нарушается тот порядок, который был у нас”»{555}. Вот и на банкетах наподобие ялтинского дестабилизирующее действие алкоголя вполне могло сыграть на руку Сталину.
Зато Кэти была знакома не понаслышке кое с кем из подчинённых Берии. В первую свою московскую зиму она написала Клементине Черчилль обстоятельное письмо о том, как приспосабливается к жизни в Советском Союзе. «Иногда по воскресеньям, – сообщала она миссис Черчилль, – мы все выбираемся покататься на лыжах. <…> “Мы все” – это, конечно же, мы с отцом плюс четверо приставленных к Авереллу ребят из НКВД. Один из них и сам мастак кататься и всё пытается, хотя и безуспешно, угнаться за Авереллом, а трое остальных просто стоят на наблюдательных пунктах вдоль склона». Кэти прозвала их «ангелами», поскольку они вечно сновали вокруг отца, однако, писала она жене премьера, «всё не могу взять в толк, кого они охраняют – то ли Аверелла, то ли людей от Аверелла. <…> В любом случае, они крайне полезны в роли живой камеры хранения наших вещей, и <…> у них всегда есть при себе спички!»{556} В этих комментариях Кэти за привычной легковесностью явственно читается, что она прекрасно отдаёт себе отчёт, что с НКВД шутки плохи{557}.
Внезапное явление Берии заинтриговало Кэти. Она обратила внимание, что он «маленький и полный, а пенсне с толстыми линзами придаёт ему злодейский вид», но в то же время есть в его облике и «некое добродушие»{558}. Для Кэти присутствие Берии было пусть и неприятным, но не опасным, – ведь она как-никак была защищена дипломатическим статусом, и напрямую он ей никак угрожать не мог. Тем не менее она знала, что перед нею воистину «самый страшный человек» из всех, с кем она когда-либо встречалась. Берия преуспевал за счёт практически повсеместного нагнетания ужаса, готовность вселять который в людей как раз и позволяла ему, а через него и Сталину, и советскому режиму контролировать каждого в отдельности и подчинять себе население в целом. А вот манипулировать иностранцами приходилось с использованием более тонкой тактики. Не мог же НКВД открыто запугивать Черчилля, Рузвельта или Гарримана угрозами ареста и разоблачения, пыток и безвинного или бездоказательного осуждения, которые сделались в СССР стандартными способами борьбы с политическими врагами. Но имелись у НКВД и методы оказания давления на высокопоставленных иностранцев.
Кэти об этом ничего известно не было, а между тем неделями ранее, в январе, Аверелл вынужден был иметь весьма странное дело с одним из заместителей Берии, Павлом Судоплатовым, которого ему представили в Народном комиссариате иностранных дел как Павла Матвеева, ответственного за подготовку конференции от Совнаркома. После знакомства Судоплатов пригласил Гарримана на обед в московский ресторан грузинской кухни[67], чтобы обсудить организационные мероприятия в Ялте поподробнее. За обедом Судоплатов, однако, быстро сменил тему и принялся выведывать у Гарримана американскую позицию по самым щепетильным вопросам повестки предстоящей конференции, в частности, по польскому. НКВД записывало их разговор на магнитную ленту с тем, чтобы проанализировать реакции посла и составить его психологический профиль для Сталина, однако Гарриман был не тот человек, чтобы раскрываться перед первым встречным, и затея сорвалась.
Видя, что фокус не прошел, Судоплатов перешел к дедовской тактике склонения объекта разработки к сотрудничеству. Демонстрируя верх предупредительности, энкавэдэшник посоветовал Гарриману «получше присматривать за своею дочерью и её московскими похождениями, потому что знакомство кое-с-кем из молодых русских может довести её до беды». Но Гарриман, уже вычисливший, что «Матвеев» – агент НКВД, не клюнул и на этот его толстый намёк, что Кэти якобы водит знакомство с непотребными типами. У Кэти, действительно, было среди русских немало знакомых, но исключительно по катку и балету, и все её отношения с ними были сугубо платоническими. Ей, правда, нравилось над ними подшучивать в письмах сестре, называя наиболее приятных представителей советского официоза «мой русский бойфренд» и т. п., но дальше шуток дело не шло. Появления в местном обществе в компании молодых русских были ей разрешены отцом и нужны для совершенствования языковых навыков. Судоплатов же настаивал, что предупреждает Гарримана насчёт Кэти «всерьёз, но чисто по-дружески». Это, дескать, никоим образом не «угроза шантажом». Гарриман пользуется «большим уважением» Сталина, настаивал он. Разговор же на эту тему он завел с «намерением» показать, что Гарриманы могут не опасаться «каких-либо провокаций с нашей стороны» и свободно обсуждать «любые деликатные вопросы, как личные, так и дипломатические». Гарриман в ответ на всё это лишь невозмутимо поинтересовался, в достаточном ли для всех делегатов количестве подвезут в Ялту водки и икры. В конце встречи Павел Судоплатов преподнёс послу чайный сервиз в подарок от правительства и ретировался, не решив ни одной из своих задач{559}.
Хотя запугать Гарриманов у Берии и НКВД не вышло, недостатка в целевых объектах преследования они не испытывали и силки на них расставляли разнообразнейшие. И теперь Берия нацелился на весьма кстати попавшую в его поле зрения мишень в считанных шагах от него, в группе беседующих делегатов.
Подобно Кэти и Анне, прибыла в Кореиз к девяти вечера со своим отцом и Сара. Как всегда, в строгой синей униформе с отдраенными до блеска пуговицами и при галстуке, она на этот раз позволила себе одно отступление от устава и пришпилила на лацкан брошь, присланную ей в подарок Светланой Сталиной. Это малое нарушение она сочла простительным, поскольку явить наглядное свидетельство дружественности британско-советских союзных отношений в данном случае было важнее{560}.
Это Кэти могла испытывать уколы или даже угрызения совести по поводу присутствия на подобном мероприятии, – Саре же подобная щепетильность была чужда. Она у отца за столом кого только не перевидала из сильных мира сего, начиная с легендарного британского дипломата, офицера и востоковеда Томаса Эдварда Лоуренса и заканчивая американской звездой немого кино Чарли Чаплином. К тому же Сара бывала на подобных банкетах и раньше, к примеру, на той же Тегеранской конференции. Если сталинский банкет хоть наполовину сравнится с тем, что закатили в Тегеране её отец с Рузвельтом, грех было бы отказываться от приглашения на него.
В ожидании приглашения к столу Сара разговорилась с «очень дружелюбным» Иваном Майским, с которым познакомилась ещё в его бытность советским послом в Лондоне в начале войны. Вдруг к ним присоединился некто третий. В пенсне, с желтыми зубами, ростом не выше неё человечек, при всей его вроде бы безобидной наружности, самим своим появлением каким-то мутным образом сразу же омрачил их беседу. Сара быстро осознала, что это Берия, глава ОГПУ (она была не в курсе, что советскую тайную полицию перекрестили в НКВД){561}.
Во второй половине дня, пока шло пленарное заседание, Сара в сопровождении отцовского адъютанта командора Томми Томпсона и приставленного к ним советского гида-переводчика посетила дом-музей Антона Чехова – тот самый, где Кэти успела побывать в ожидании прибытия в Ялту западных делегаций. Добравшись до «Белой дачи», как ещё называют это «государственное историко-культурное учреждение», они нашли его крайне обветшалым, а сад – заросшим диким бурьяном. Их встретила Мария Чехова, сестра классика. Как и Кэти, Сара быстро уяснила, что старушке боязно беседовать с иностранцами через переводчика-соглядатая. Сара, памятуя о том, что до революции в русском дворянстве[68] принято было общаться по-французски и сама владея французским в совершенстве, благо школу заканчивала в Париже, попыталась перейти с Чеховой на этот общий для них и, к счастью, непонятный переводчику язык. Увы, глубоко въевшийся страх и выработавшуюся за десятилетия привычку к закрытости из чувства самосохранения отбросить нелегко. И даже говоря по-французски, Чехова всё так же нервничала и отказывалась говорить что-либо мало-мальски существенное при переводчике, – просто на всякий случай{562}.
Скрытность Марии Чеховой являла собой превосходный пример страха, вселённого в сердца русских Берией и его воинством, страха столь всепроницающего, что он лишал дара речи даже почтенную сестру одного из самых прославленных сынов России. И вот теперь прямо под локтем у Сары стоял главный шпик Сталина – и дожидался, чтобы она что-нибудь сказала. А что ей было сказать? Общего между ними – ровным счётом ничего, а к пустопорожней «дружеской» болтовне она не склонна по самой своей природе. Сара порылась в памяти в поисках чего-нибудь достаточно пресного, чтобы просто заполнить неловкую пустоту, и память ей услужливо подсказала, что британские делегаты нарыли кое-какие русские разговорники. В последние дни Питер Портал их штудировал за завтраком, обедом и ужином, и Сара почерпнула от него с дюжину полезных слов и фраз. За неимением других идей для поддержания разговора, она решила попрактиковаться в русском. Собравшись с духом и призвав на помощь актерский дар и подсказки Майского, Сара выдала Берии тираду из первых пришедших ей на память русских слов