{14}. Тегеранская конференция стала триумфальной вершиной сотрудничества союзников, западные лидеры приняли решение массированно десантировать свои войска в Нормандии и открытием Второго фронта упростить Советам задачу нанесения мощного контрудара по нацистам на Восточном фронте. Дух доброй воли, казалось, витал над триумвиратом мировых лидеров, и Сара испытывала воодушевление. «Что бы за этим ни последовало, – писала она матери, – нельзя было не почувствовать зарождения искреннего и страстного стремления к дружбе»{15}.
Теперь союзные войска медленно, но верно теснили нацистов на восток, к Германии. Волна побед союзников в Европе, одержанных тем летом, как раз и побудила тройку лидеров созвать ещё одну конференцию, чтобы согласовать планы по окончательному, как они надеялись, завершению войны. Конференция, по предложению Черчилля, получила кодовое название «Аргонавт»: Ясон и его спутники из древнегреческого мифа плыли за золотым руном как раз на северное побережье Чёрного моря. В начале января Сара узнала, что в числе «аргонавтов» предстоит быть и ей. Впрочем, её и на этот раз просто вызвали к командиру и поставили перед фактом, приказав собираться в путь. Она снова потребовалась отцу для участия в «сверхсекретной» поездке. Попросив надёжную подругу заместить её на разведывательной станции ВВС в Медменхэме, Сара распустила слух, что заболела, чтобы никто не заподозрил истинной причины её отсутствия на службе, а сама 29 января под покровом ночи прибыла на авиабазу Нортхолт, откуда они с отцом вскоре и отбыли на Мальту.
Победа в Европе была уже не за горами, что должно было бы вселять оптимизм, но предстоящая конференция вызывала у Сары большое беспокойство. Началось с погоды. Из Нортхолта они вылетали из-под надвигающейся снежной бури{16}. Даже на борт пришлось бежать бегом, чтобы успеть взлететь, прежде чем ветер по-настоящему разыграется, но в полёте тут же возникли новые проблемы. С терморегулированием обогрева салона дело обстояло хуже некуда. В разреженной раскалённой атмосфере Сара с попутчиками чувствовали себя как «шипящие томаты на медленном огне без воздуха», а отец выглядел точь-в-точь как «розово-красный от жара младенец, готовый вот-вот разреветься». И страдал он не только из-за раскалённого, как сковородка, салона, – у него самого температура поднялась до 39 °C. Уинстон ухитрялся серьёзно простужаться чуть ли ни при каждом выезде на зарубежные конференции, и всякий раз он волевым усилием принуждал свой организм к скорейшей поправке; однако на обратном пути из Тегерана он на две недели слёг в Тунисе с пневмонией, и с тех пор его твердокаменное здоровье явно пошатнулось. Вот и теперь премьер-министр сказал дочери среди ночи на полпути к Мальте, что абсолютно уверен, что «встрял во что-то»{17}.
Снежная буря, гнавшая их на восток, и дурное предчувствие отца вызвали у Сары некое суеверное чувство, сродни актёрскому мандражу перед премьерным спектаклем, и чувство это только усиливалось с приближением начала конференции. Она всё чаще задумывалась о том, что такое судьба. По прибытии на Мальту она задала сопровождавшему их лорду Морану, личному врачу отца, странный вопрос: «Возможно ли предсказать будущее человека по линиям на ладони?» Такая постановка вопроса лорда Морана, человека естественнонаучных взглядов, просто-таки вывела из себя. «Однозначно нет! – заверил он её. – Отчётливые узоры на ладонях каждого – всецело результат анатомии и генетики». – «Значит, по-вашему, ничего такого нет?» – переспросила Сара с ноткой разочарования в голосе. Но лорд Моран просто перевёл разговор на другую тему{18}.
К счастью, отоспавшись несколько ночей, Уинстон полностью выздоровел, вернулся в привычно жизнерадостное расположение духа и даже пропел, идя на ужин, сочиненный на ходу рифмованный куплет, дабы заверить Сару, что с ним всё в порядке: «Температура упала, живот не тревожит нимало, все прочие функции в норме; я снова в прекрасной форме!»{19}.
Но ко времени сбора британского контингента на палубе для встречи Рузвельта от благодушия не осталось и следа. В восемь утра поступило жуткое известие: ночью у итальянского островка Лампедуза разбился самолёт с экспертами британского МИДа, следовавшими на конференцию. По предварительным данным, из девятнадцати пассажиров и членов экипажа выжили семеро, однако об именах и состоянии выживших ничего не сообщалось. Британская делегация была в шоке{20}.
Уинстона, вышагивавшего взад-вперед по палубе, реально трясло. Ведь он изначально высказывал серьёзнейшие опасения относительно выбора черноморского региона как места проведения планируемой конференции, и чем ближе становилась дата её открытия, тем крепче он убеждался, что опасения его были оправданными. Аверелл Гарриман сообщил, что советская сторона передала неверную информацию о длине взлетно-посадочной полосы аэродрома, куда следующим утром предстояло прибыть делегациям союзников. Её, вопреки обещаниям, так и не удлинили, и ни американские Douglas C-54, ни британские Aver York’и на неё приземлиться не смогут. Вместо этого им предлагается посадка на другом аэродроме, но и там взлетно-посадочная полоса на две тысячи футов короче нормативных требований. И автомобильная поездка от аэродрома до Ялты обещает быть нелёгкой. Офицер ВВС, загодя прибывший в Ялту во главе британских квартирьеров, живо описал экстремальный шестичасовой маршрут по заметённым снегом горным дорогам. Мало того, что от аэродрома до места размещения шесть часов езды, так ещё и «Франкония», океанский лайнер на службе ВМС с центром защищенной связи на борту, продравшийся в Крым через минные поля, вынужден был ошвартоваться в Севастопольской бухте, в трёх часах езды к западу от Ялты. Один британский майор из того передового отряда сообщал, что конференцию предстоит проводить с использованием трёх пунктов сосредоточения, «разнесённых по разным уголкам территории, по площади сопоставимой с Уэльсом, и связанных плохими горными дорогами, покрытыми снегом, льдом и слякотью».{21}
Премьер-министр также испытывал и опасения другого рода, касающиеся его отношений с Франклином Рузвельтом. За последние четыре года между Черчиллем и Рузвельтом успела сложиться искренняя дружба. Даже выбор Мальты в качестве места встречи был ещё и трогательным напоминанием об их товариществе. В начале войны Италия и Германия на пару контролировали всё Средиземноморье и Северную Африку, за исключением этого островного форпоста. С Мальты британцы атаковали итальянские военные суда и караваны вражеских транспортов, лишая генерала Эрвина Роммеля и вермахт возможности установить полное господство над Северной Африкой. Но к маю 1942 года Мальту едва не сломили. Методично пуская ко дну один за другим конвои с поставками из Британии, враг поставил мальтийское население на грань голодной смерти. На острове не было материалов для ремонта изрядно потрепанных в постоянных воздушных боях самолётов, и союзная авиация фактически утратила способность противостоять врагу. В какой-то момент в составе британских ВВС на Мальте осталось всего пять годных к боевым вылетам истребителей{22}. Авианосец с партией новых Supermarine Spitfire, на смену выбывшим из строя, до острова так и не добрался, получив повреждения, и остров был обречен. Черчилль в отчаянии телеграфировал Рузвельту о сложившейся ситуации. Президент откликнулся незамедлительно, отправив в Средиземное море американский авианосец, гружёный британскими истребителями Spitfire, – причём не единожды, а дважды, – и тем самым спас Мальту от тотального уничтожения, а британские силы от капитуляции перед полностью снаряженной и всем обеспеченной немецкой армией в Северной Африке{23}.
В последние месяцы, однако, Рузвельт явно стал более осторожно относиться к выказываемым Черчиллем опасениям относительно перспектив трёхсторонней конференции. Черчилль был этим остро уязвлен и весь январь настойчиво вытягивал из Рузвельта согласие предварительно встретиться на Мальте, чтобы выработать в общих чертах единую позицию по вопросам, которые будут обсуждаться в Ялте{24}. Особенно тревожили Черчилля гарантии независимости Польши. Американцы, по его мнению, недооценивали все тонкости этой деликатной проблемы, в то время как Советы постоянно держали их в уме, не озвучивая. Сталин, конечно, был беспощадным и коварным автократом, но Черчиллю хотелось верить, что он окажется человеком слова. «Будь у меня возможность еженедельно встречаться со Сталиным за обедом, никаких проблем не было бы вовсе», – заявил он однажды{25}. В октябре 1944 года Черчилль и Сталин встретились в Москве. Тогда два государственных мужа достигли тайного соглашения, по которому Советы после освобождения Балкан не будут вмешиваться в дела Греции, где традиционно сильно британское влияние, а Великобритания взамен обязуется держаться подальше от Румынии и Болгарии. Сталин пока что данное тогда обещание выполнял. Черчилль, однако, всё так же насторожённо относился и к людям в сталинском окружении, и к историческим силам, веками формировавшим Россию. Как и в эпоху государей-императоров, Кремлю нужно было доминировать в Восточной Европе. Глубоко укоренившаяся в национальном сознании озабоченность защитой западных рубежей России от врагов, угрожающих вторгнуться и хлынуть вглубь страны по бескрайним равнинам, накрепко засела и в умах советских вождей. Гитлеровское нападение на СССР в 1941 году – операция «Барбаросса» – стало последней и самой наглядной материализацией страха перед подобным вторжением и одновременно примером его обоснованности, поскольку вполне могла бы увенчаться успехом. Преследуя свои национальные интересы, Советы готовы были эксплуатировать малейшие разногласия между двумя западными партнёрами. Польша для России исторически была предметом вожделения. Но именно статус гаранта суверенитета Польши вынудил Великобританию объявить войну гитлеровской Германии. А потому именно по польскому вопросу британцам и американцам следовало заранее прийти к твердому соглашению.