ании на оккупационные зоны и взыскания с неё репараций, затем огласить противоречивые решения о судьбах освобожденной Европы, в целом, и Польши, в частности, и под конец объявить о планах учреждения задуманной Рузвельтом всемирной организации по поддержанию мира и безопасности, а также о созыве 25 апреля в Сан-Франциско конференции объединённых Наций для выработки её Устава. Впрочем, в раздел «Декларация об освобождённой Европе» сразу договорились включить подтверждение приверженности принципам Атлантической Хартии, включая право народов и наций всего мира на самоопределение. Единственным ключевым моментом, не подлежавшим огласке, было достигнутое Рузвельтом и Сталиным соглашение о вступлении СССР в войну на Дальнем Востоке; оно оставалось строго секретным.
Тут в кои-то веки Черчилль и Сталин неожиданно для самих себя выступили единым фронтом против Рузвельта. Нюансы формулировок в этом коммюнике слишком важны, чтобы набрасывать его второпях, настаивали они. Этот документ будут изучать во всём мире самым доскональным образом. Хотя в общих чертах они пришли к согласию по всем основным вопросам, для сверки формулировок в некоторых разделах потребуется время, не говоря уже об официальных переводах. Назначать крайним сроком 15:00 следующего дня неразумно, настаивал Сталин. В крайнем случае, предложил он, можно сейчас прервать ужин и вернуться к работе. Трёхсторонняя редакционная комиссия так или иначе уже составляет проект коммюнике, если необходимо, они могут работать всю ночь. В качестве компромисса Большая тройка решила совместить приятное с полезным и превратить свой неофициальный ужин в рабочий, поскольку состав присутствующих – главы государств, министры иностранных дел и переводчики – это позволял, у всех был допуск к строжайшим государственным тайнам[77]. Так что в свой последний вечер на Ялтинской конференции три дочери приглашения за общий стол со старшими не получили и ужинали отдельно{663}.
Да и Рузвельт мыслями был уже за тысячи миль от Ялты. Сидя за заливной осетриной, ухой из белуги и шашлыком из серны{664}, он размышлял, оправдан ли его выстраданный оптимизм насчёт возможности преодоления разногласий с идейным противником за счёт хорошего личного знакомства с ним. А затем решил проверить.
– Когда я был помоложе, – обратился Рузвельт к Черчиллю и Сталину, – была у нас в Соединённых Штатах организация под названием Ку-клукс-клан, объединявшая людей, люто ненавидевших католиков и евреев. – Сам он по каким-то причинам был тогда не в курсе, что главный объект их ненависти – «негры» (афроамериканцы, если по-современному). – И вот пришёл я как-то в маленьком южном городишке на приём к председателю местной Торговой палаты, – продолжал Рузвельт, – и оказался за столом между итальянцем с одной стороны, и евреем с другой, ну и спросил невзначай у председателя Торговой палаты, не члены ли они все Ку-клукс-клана, на что тот мне ответил, что да, члены, но здесь у них это в порядке вещей, поскольку главное – что все они всем известные и уважаемые люди в местном обществе. Вот хорошая иллюстрация тому, – подытожил Рузвельт с явным удовлетворением, – как трудно было иметь какие-либо предубеждения – расовые, религиозные, да какие угодно, – против людей, которых реально хорошо знаешь.
Ни Черчилль, ни министры иностранных дел не нашли, что ответить на этот неуместный и бестактный рассказ. Сталин же, возможно, плохо знал, что собою представлял Ку-клукс-клан, чтобы по достоинству оценить чистосердечное признание Рузвельта в собственной наивности и некомпетентности.
– Очень верно сказано, – ответил Сталин и тут же завел разговор с Черчиллем о британской политике в свете грядущих всеобщих выборов{665}.
Позже, когда стали подавать блюда британской кухни (индейку, перепелов и куропаток с зеленым горошком – единственный овощной гарнир в этот вечер){666}, Сталин спросил у Рузвельта, нет ли у того «намерений пойти на уступки Ибн-Сауду», то есть попытался осторожно прозондировать почву относительно намерений США заключить после войны соглашения с Саудовской Аравией на предмет поставок или совместных разработок месторождений нефти. Рузвельт с улыбкой ответил, что у него на уме лишь «одна концессия» – «передать [Ибн-Сауду] шесть миллионов евреев из Соединённых Штатов», – и попытался втянуть Сталина в обсуждение проблемы сионизма. И эта пошлая реплика под соусом привычного для элит антисемитизма стала единственным за всю Ялтинскую конференцию упоминанием о многострадальном еврейском народе, миллионы представителей которого были истреблены нацистами в ходе развернутого ими геноцида, – хотя и Рузвельт, и остальные лидеры прекрасно были об этом осведомлены.
Сталин в ответ попытался вернуть Рузвельта к обсуждению главных вопросов, стоявших на конференции, и настоятельно попросил его задержаться в Ялте до их окончательного урегулирования. Личным уговорам Сталина президент поддался, но лишь отчасти, согласившись задержаться на несколько часов после 15:00, но лишь в случае крайней необходимости{667}.
Тем временем в одной из малых столовых Воронцовского дворца три дочери вели беседу о своём. Во время послеобеденной прогулки они наблюдали местные нравы и обычаи, но потом вернулись к привычным ролям дочерей и помощниц своих отцов на конференции. Вполне поняв, что за время их отлучки отцы достигли компромисса с Советами по главным вопросам, они теперь озаботились тем, как им лучше подготовиться к отъезду из Ялты. Так что темы для беседы за столом и у отцов, и у дочерей во многом пересекались.
Анна объявила, что завтра во второй половине дня они уезжают:
– У президента, – сказала она, – назначены важные встречи, которые никак нельзя срывать.
Сару это взбесило. С тех самых пор, как Рузвельт телеграфировал, что не планирует задерживаться на конференции дольше, чем на пять-шесть дней, Уинстон более всего опасался, что его американский партнёр недопонимает всей важности вопросов, о которых пойдёт речь, и попытается сорваться в первую же удобную минуту и умчаться подвязывать концы в какой-нибудь регион, выпавший из сферы британского влияния. Теперь выходило, что он как в воду глядел: его худшие опасения оправдались сполна[78].
– Будто конференция, – парировала Сара, – не особо значимое, а рядовое событие. – И слова эти были произнесены ею намного резче, чем мог бы себе позволить её отец{668}.
На заключительном пленарном заседании 11 февраля[79] в воздухе витал сдержанный оптимизм. Ни одна из трёх сторон, конечно, не могла констатировать, что достигла всех поставленных целей, но многим делегатам верилось, что ялтинские компромиссы предвещают возрождение духа сотрудничества между тремя союзниками. А кое-кто питал надежды и на большее. Тот же Гарри Гопкинс, к примеру, поначалу пикировавшийся с Анной из-за пренебрежения её отцом нуждами и интересами англо-американского сотрудничества и потерявший за минувшую неделю около десяти килограммов веса и остатки физического здоровья{669}, теперь, отринув былой скептицизм, расценивал конференцию как невероятный успех и даже «зарю новой эры в дипломатии». Он считал, что русские «показали, что способны присушиваться к голосу разума», и президент теперь уверен в том, что можно «жить в мире» с восточными союзниками. Гопкинс был уверен, что принес своё здоровье в жертву не понапрасну, а на алтарь мирного сосуществования народов{670}. Даже обычно сдержанный генерал Джордж Маршалл сказал Эду Стеттиниусу, что несмотря на переизбыток алкоголя и нехватку санузлов, «ради того, что мы здесь обрели, <…> с радостью задержался бы тут хоть на целый месяц»{671}.
Сара с отцом прибыли из Воронцовского дворца в Ливадию около полудня. Анна и Рузвельт только что вернулись с автомобильной прогулки по Ливадийскому парку{672}. Ни та, ни другая больше ни словом не обмолвились о состоявшемся между ними накануне за ужином обмене мнениями. Отцы в восьмой и последний раз проследовали в бальный зал, оставив дочерей за створками глухих дверей.
Последнее совещание изначально планировалось коротким – не дольше часа. Затем был назначен ланч в царской бильярдной, переоборудованной под личную столовую Рузвельта. Оставшиеся дела касались принятия даже не одного, а двух итоговых документов, проекты которых были спешно собраны редакционными комитетами за шестнадцать часов, прошедших с момента завершения предыдущего пленарного заседания: во-первых, «Коммюнике о Крымской конференции» для синхронной публикации в США, Великобритании и СССР на следующий день; во-вторых, официальный «Протокол работы Крымской конференции» для служебного пользования, доступ к которому получат лишь высокопоставленные члены правительств трёх союзных держав. Второй документ включал описание некоторых деталей, не затронутых в коммюнике или изложенных там чисто декларативно, таких, к примеру, как система голосования в Совете Безопасности будущей Организации объединённых Наций, поскольку публиковать их было нельзя до согласования с другими постоянными членами Совбеза, а именно, Францией и Китаем. Протокол содержал также дополнительный пункт требований для включения в акт безоговорочной капитуляции Германии: «Соединенное Королевство, Соединённые Штаты Америки и Союз Советских Социалистических Республик будут обладать по отношению к Германии верховной властью. При осуществлении этой власти они примут такие меры, которые они признают необходимыми для будущего мира и безопасности, включая полное разоружение, демилитаризацию и расчленение Германии». Союзники опасались, что, узнав о такой формулировке, нацисты, даже осознав тщетность сопротивления, будут ожесточенно биться до конца, в надежде отсрочить столь жестокое наказание. Обсуждался в «Протоколе» и вопрос о репарациях на сумму 20 млрд долларов, половина из которых причиталась Советскому Союзу, хотя Черчилль возражал, «что впредь до рассмотрения вопроса о репарациях Московской Комиссией по репарациям не могут быть названы никакие цифры репараций»