[80]. Кратко очерчивался и круг вопросов для дальнейшего обсуждения тремя министрами иностранных дел, включая будущий суд над военными преступниками и порядок урегулирования территориальных споров и международных отношений с (и между) балканскими странами, Персией и Турцией{673}.
Три лидера остались, в целом, довольны подготовленными проектами и выразили согласие за ланчем их подписать после внесения незначительных правок. Ко всеобщему облегчению, Черчилль ограничился преимущественно стилистическими возражениями, в частности, против злоупотребления эпитетом «совместные» в текстах трёхсторонних соглашений. «Совместными, – заявил он, – бывают воскресные семейные шашлыки из баранины»{674}.
Оставался, однако, не урегулированным ещё один важнейший вопрос, обсуждавшийся союзниками ещё с лета 1944 года: соглашение о репатриации военнопленных. Красная армия в ходе победного наступления на Германию открывала на зачищенной от нацистов землях всё новые и новые лагеря, где содержались также и американские, и британские военнопленные. Вскоре Советы оказались с 60 000 вызволенных из нацистского плена западными солдатами и офицерами на руках{675}. Тем временем британские и американские войска в ходе продвижения на восток таким же манером освобождали из концлагерей советских военнопленных. При этом, поскольку западным союзникам немецкие войска сдавались «охотнее», чем на Восточном фронте, на руках у англичан и американцев оказались сотни тысяч советских граждан, включая как освобожденных из немецкого плена красноармейцев, так и взятых в плен советских пособников нацистов, добровольно или по принуждению сражавшихся на стороне вермахта; были ещё и такие категории, как гражданские лица, угнанные нацистами на принудительные работы, и просто беженцы, попавшие в плен из-за прифронтовой неразберихи. Сталин требовал стопроцентной репатриации всех советских подданных. Черчилль сознавал, что международная ситуация рискует стать «постыдной»{676}. Если западные союзники по каким-либо причинам не вернут часть советских военнопленных на родину, Советы могут начать использовать остающихся у них британских и американских военнопленных в качестве заложников для торга и обмена. Казалось бы, что мешает простому обмену всех на всех? Но тут-то и была вся загвоздка: многие советские пленные просто умоляли не отдавать их на растерзание сталинскому режиму. Некоторые от безнадежного отчаяния даже покушались на самоубийство во избежание репатриации{677}. Но для британского и американского правительств возвращение на родину собственных военнопленных так или иначе оставалось в приоритете. Так или иначе, утром 11 февраля три стороны оперативно подписали британско-советское и советско-американское соглашения по делам военнопленных и гражданских лиц, предусматривающие безоговорочный обмен репатриантами. С советской стороны обеспечить исполнение соглашений было получено Лаврентию Берии{678}. От Великобритании соглашение подписал Энтони Иден, а вот от США – генерал-майор Джон Рассел Дин из военной миссии в Москве[81]. Госдеп не пожелал переводить вопрос о военнопленных в дипломатически-политическую плоскость{679}.
Забота британцев и американцев о жизни и правах своих военнопленных вынудила их занять сугубо утилитарную позицию перед лицом того факта, что Советы на своих военнопленных смотрят иначе. По советским меркам любой попавший в плен врагу считался изменником родины; бойцам полагалось сражаться до последней капли крови, а в безвыходных ситуациях кончать с собой, но не сдаваться. Собственный сын Сталина Яков, попавший в немецкий плен в июле 1941 года, также был причислен к категории предателей. Сталин не только отказался выменивать его за немецкого фельдмаршала, но и жену Якова отправил в тюрьму в силу действия печально известного Приказа № 270, чтобы разделила позор мужа, якобы перешедшего на сторону врага{680}. Западным союзникам не помешало бы задаться вопросом о причинах, по которым сотни тысяч советских граждан предпочли стать пособниками немцев или вовсе перейти на их сторону и сражаться против Советского Союза. Среди них было много казаков и представителей других этнических меньшинств, претерпевших гонения от Советской власти. Возвращение в СССР для тех же казаков означало бы предъявление обвинения в военной измене и смертный приговор.
Всего лишь пару дней назад Саре казалось, что они застряли в Ялте «на всю оставшуюся жизнь». Но теперь «снова завертелась карусель!» После пыточной дороги в Ялту и дней застоя вместо прогресса, бесплодных споров и сплошной фрустрации всё вдруг во мгновение ока завершилось. Ближе к концу ланча коммюнике подписали, последние правки к протоколу за подписями министров иностранных дел согласовали – и осталось лишь чисто технически их внести и передать документы по телеграфу своим правительствам. Делегаты, собиравшиеся теперь в мраморном фойе Ливадийского дворца, находились, по наблюдению Сары, в «высочайшем расположении духа» – как от сознания хорошо сделанной работы, так и от предвкушения скорого возвращения по домам{681}.
Вероятно, никто так не рвался всем сердцем из Ялты домой, как Анна; впервые за эти дни на её лице появилась искренняя улыбка. Она беседовала с Эдом Стеттиниусом в фойе с шубой внакидку, чтобы незамедлительно прыгнуть в авто, как только его подадут{682}. Но уезжать американцам предстояло поэтапно. Вопреки собственному настойчивому желанию срочно вылететь на Ближний Восток, Рузвельт вдруг почему-то решил, что американская делегация по пути должна заехать в Севастополь и провести вечер и ночь на борту штабного корабля «Катоктин». Ведь нужно отблагодарить находящихся на его борту офицеров ВМС США за их усилия и поднять их боевой дух, а в Египет можно вылететь наутро. Черчилль, не желавший, чтобы без него обсуждали судьбы стран, традиционно относившихся к сфере британского влияния, вдруг решил и сам свидеться с Ибн-Саудом по дороге домой, в Лондон, – и поспешно договорился об этой встрече с королем. Заехав на ошвартованный в Севастополе собственный логистический корабль «Франкония», британцы планировали вылететь в Афины, а оттуда отправиться в погоню за Рузвельтом и его командой и настигнуть их через сутки в Египте на Большом Горьком озере, удобно расположенном посреди Суэцкого канала между Средиземным и Красным морями{683}. Выходило, что лишь после этого рандеву суждено было по-настоящему попрощаться Уинстону и Саре с одной стороны, и Франклину и Анне с другой.
«Даже не вижу, как мы теперь можем добраться домой раньше 26-го, – сообщала Анна мужу. – Боюсь, что скорее 28-го». Анне не терпелось поскорее вернуться не только из-за тревоги за здоровье отца. «Почти не нахожу тут возможности отвязаться от людей, чтобы хоть что-то написать без того, чтобы кто-то подглядывал из-за плеча! Ну и как всегда у меня бывает с OM, эти “кто-то” – всё та же его банда из Б[елого] Д[ома]». Как Анна ни пыталась улизнуть от этой компании старых заговорщиков в окружении Рузвельта, всякий раз кто-нибудь из них оказывался у неё за плечом – и подглядывал, что она там пишет. Писать о том, какие именно соглашения были достигнуты в Ялте, Анна смысла не видела, сообщала она мужу, поскольку коммюнике об этом всяко опубликуют раньше, чем он получит её письмо. «Прочла тут одно, подсказанное всей нашей толпой и написанное Госдепом. Ну так и сразу видно, кто писал. По мне, так это блестящий фантик с пустышками общих мест внутри, но Стив [Эрли] клянётся, что это вау как эпохально!» – Анна привычно злословила по адресу пресс-секретаря Белого Дома, не задумываясь, что «блестящий фантик с пустышками общих мест внутри» – то есть многострадальное коммюнике – плод трудов её отца, опубликованный за его же подписью. «Милый мой сладкий, – писала она в заключение, – я точно знаю, что была OM в помощь, и, конечно, от всего этот опыта бросает в дрожь – в острую дрожь!»{684}
После подписания коммюнике дело оставалось за малым – дипломатично обменяться подарками: часами и перьевыми ручками от западных делегатов советским и горами икры с фруктами и морем шампанского с водкой вкупе с россыпями папирос на память британцам и американцам. Но Анну ожидал особый подарок от Аверелла Гарримана. Будучи дипломатом до мозга гостей, тот отставил в сторону накопившееся раздражение в адрес своего президента и преподнёс его дочери самый что ни на есть искренний и памятный знак признательности. Действуя в соответствии с полубессознательными планами и замыслами, Рузвельт, конечно, перегрузил дочь, и в первые дни конференции Анна никак не способствовала достижению послом стоящих перед ним целей, но ведь то была не её вина. А тут Гарриман где-то отыскал лепную фигурку матери с младенцем в крымско-татарском национальном костюме и решил, что это будет отличный подарок для её дочери Элли. Безделушка была грубо слеплена и расписана по-детски неумело, но Анна была тронута безмерно как самим подарком, так и тем, что Аверелл оказался столь мил. Он оказался одним-единственным из всех присутствовавших в Ялте на той неделе, кто хоть как-то и чем-то облегчил ей жизнь{685}.
Авереллу и Кэтлин Гарриманам предстояло отбыть из Ялты вместе с Рузвельтами и также провести ночь на «Катоктине», а уже на следующий день вылететь в Москву. Эд Стеттиниус и его госдеповская свита, включая Фримана Мэтьюза и Уайлдера Фута, отправлялись с ними одним бортом и планировали пару дней погостить в посольстве США в Москве перед отправкой на родину. За это время Стеттиниус и Гарриман собирались в деталях обсудить с Молотовым кое-какие аспекты послевоенных советско-американских отношений, например, принципы экон