р и поработать над речью по дороге домой.
И Анне пришлось смириться с поражением.
– Гопкинс не уламывается, – доложила она отцу.
– Пусть убирается, – резко ответил он.{720}
Внутренне Анна вся кипела от злости на советника и обиды за отца. «Я теперь вполне убеждена в том, что этот Гарри Г. – очень неприятный мужик», – сообщила она Джону{721}.
Когда они пришвартовались в Алжире, Гопкинс заглянул попрощаться. Рузвельт был погружён в бумаги и оторвался на секунду, чтобы подать ему руку на прощание и буркнуть: «До свидания»{722}. Гопкинс поднялся из скромных соцработников до высот и славы одного из влиятельнейших американцев и в качестве министра торговли, и в качестве направляющей руки, стоявшей за двумя самыми амбициозными программами в истории США – Новым курсом и ленд-лизом. Рузвельт доверял Гопкинсу служить его ногами, глазами, ушами и голосом на встречах за океаном с Черчиллем и Сталиным в мрачнейшие дни войны. На протяжении пятнадцати лет именно Гопкинс более всех остальных способствовал претворению смелых мечтаний президента в реальность. И последние полтора десятилетия своей жизни вкупе со здоровьем Гопкинс отдал служению Рузвельту.
И вот теперь его списали на берег бесцеремонно и без тени благодарности за былые заслуги. Больше им с Рузвельтом увидеться было не суждено.
Прислушавшись, однако, и к последней подсказке Гопкинса, президент привлёк себе в помощники для написания обращения к Конгрессу бывшего судью и вполне толкового речеписца Сэма Розенмана, вызвав его из Лондона в Алжир на борт «Куинси». Тот не видел президента целый месяц, и его облик Сэма встревожил. Президент исхудал до крайности; да и столь измождённым он его прежде не видел. Следующие несколько дней Розенман провёл за составлением речи о конференции, на которой не был, да и мало что о ней знал. Когда же он попытался привлечь самого Рузвельта к участию в написании текста, президента такая перспектива не обрадовала{723}. Вместо этого он сидел днями на палубе, греясь на солнышке, но жизненная энергия его всё иссякала, и всё, на что он был теперь способен – это читать, курить и смотреть на бескрайний океан. Пока отец скорбел по своему другу Уотсону, в работу с Розенманом впряглась Анна – и прилежно исчеркала три черновика речи острым карандашом, будто снова почувствовав себя редактором Seattle Post-Intelligencer{724}.
Наконец 27 февраля в 22:15 они пришвартовались в виргинском порту Ньюпорт-Ньюс, том самом, откуда и пустились в плавание тридцатью пятью днями ранее. На следующий день на Арлингтонском национальном кладбище под дождем состоялись похороны Па Уотсона. А ещё днем позже Рузвельт выступил перед Конгрессом. Там Анна стала свидетельницей того, как её отец впервые позволил выкатить себя перед Палатой представителей в инвалидном кресле. «Надеюсь, что вы извините меня за необычную позу во время представления того, что я хочу сказать, – заявил он Конгрессу, – но я знаю, вы поймете, что мне много легче не таскать десять фунтов на голенях; и к тому же я только что завершил путешествие протяжённостью в четырнадцать тысяч миль»{725}. Министр труда Фрэнсис Перкинс, первая в истории женщина в составе американского правительства, сидела на почётном месте в первом ряду. За три десятилетия знакомства с Рузвельтом она прежде ни единожды не слышала от него ни публичного признания в собственной немощи, ни извинений за неё. Однако речь, произнесённая им из инвалидного кресла, звучала чётко и убедительно, а главное – дарила надежду на мирное будущее. И он был преисполнен решимости оставаться его частью{726}.
Сразу же после выступления президента американская пресса принялась на все лады превозносить Ялтинскую конференцию как великое достижение. В New York Times писали, что трёхсторонние соглашения «оправдывают и превосходят большинство надежд, возлагавшихся на эту судьбоносную встречу», а в New York Herald Tribune отмечали, что «Конференция послужила ещё одним великим доказательством единства, силы и волевой решимости союзников». Washington Post аплодировала лично Рузвельту, заявляя: «Президенту причитаются поздравления за его роль в этом всеобъемлющем достижении»{727}. Но не минуло и недели после обращения президента к Конгрессу, как тон публичных оценок ялтинских договорённостей начал меняться на куда более скептический. Уже 5 марта журнал Time опубликовал занятный материал, жанр которого определил как «политическую сказку». Её автором был штатный фельетонист Time Уиттекер Чемберс, перевоспитавшийся коммунистический шпион, шесть лет назад напрасно предупреждавший Госдеп о предательстве делегата конференции Эдджера Хисса. В этой сказке муза истории Клио и призраки расстрелянных Николая II и его семьи взирают с крыши Ливадийского дворца на проходящее внизу заседание Большой тройки. Призрак государя Николая восхищён речами Сталина: «Какая державность! Какое видение! Какая мощь! Сталин снова сделал Россию великой!»{728} Вся эта сатира, напечатанная в одном из ведущих американских журналов, пронизана острейшим неприятием именно того, что Рузвельт надеялся выдать за свое величайшее достижение.
Тем временем в Лондоне реакция на конференцию была изначально негативной. До Сары, вернувшейся к работе в подразделении воздушной разведки на авиабазе в Медменхэме, долетали лишь отголоски уничижительной критики, которой подвергся её отец в Парламенте. После того, как он зачитал в Палате общин доклад о конференции и попросил поставить на голосование вопрос о вотуме доверия к премьер-министру по поводу ялтинских резолюций, многие почтенные парламентарии незамедлительно решили, что то, что им было представлено, – откровенная капитуляция перед Советами, особенно по вопросу о будущем Польши. После трёхдневных дебатов Черчилль всё-таки получил вотум доверия, но без письменного протеста за подписью двадцати пяти членов парламента и отставки ещё одного, причём из его собственной партии, не обошлось. Потоками хлынула в Лондон и острая критика со всех концов Британской империи. Хотя Черчилль и пытался публично выдавать ялтинские итоги за успех, куда более искренним выглядел его письменный ответ премьер-министру Новой Зеландии на упрёки по поводу сдачи Польши: «Мы не в том положении, чтобы получить именно то решение, которого желаем. Великобритания и Британское Содружество очень сильно уступают Советской России в военном отношении, и при этом не имеют иных средств, кроме ещё одной всеобщей войны, для отстаивания своей точки зрения. Не можем мы игнорировать и позицию Соединённых Штатов. Мы не можем пойти дальше в оказании помощи Польше вопреки желанию Соединённых Штатов, или не переубедив их»{729}.
В свете нарастания волны критики ялтинских соглашений Белый дом вскоре столкнулся и с ещё одной проблемой в части связей с общественностью. Пресса вдруг обратила внимание на самое невероятное в контексте текущих событий лицо – на Анну. Весь год после прибытия в Белый дом Анна тщательно избегала публичности. Для публики она должна была оставаться обычной дочерью, женой и матерью, такой же, как и все, – частным лицом, без официального мандата и политических амбиций. Однако за январском выпуском «Вашингтонской карусели» Дрю Пирсона, где написали, что Анна вертит отцом, как ей вздумается, последовали фотографии с борта «Куинси», где Анна непременно присутствует при президенте, и публика принялась обсуждать, насколько велико влияние Анны на Рузвельта. По пути из Ялты Анна получила от Джона письмо с предупреждением, что журнал Life и агентство Associated Press хотят о ней написать. Пока что и там, и там изъявляют готовность к сотрудничеству, если она пожелает дать им интервью или письменно поделиться впечатлениями от поездки в Ялту, но если она им в этом откажет, они всё равно о ней что-нибудь опубликуют. Анна с Джоном решили, что ей лучше «по мере возможности избегать публичности и уж, во всяком случае, самой к этому руку не прикладывать»{730}. Но ускользать от всеобщего внимания и дальше стало воистину невозможно после публикации в Life восьмистраничной статьи о ней в один день с выходом в Time «Привидений на крыше». Life не допускал открытых критических выпадов ни лично в её адрес, ни в отношении занимаемого ею места в Белом доме или её влияния на то, что там происходит, а просто констатировал, что Анна – не пассивный наблюдатель событий. Автор Джон Чемберлен намекал, что именно Анна косвенным образом ответственна за номинирование Гарри Трумэна кандидатом в вице-президенты. «На публике, – заключал он, – она может и дальше изображать, что она находится в Белом доме просто в затянувшемся отпуске из газеты. Но что бы там ни говорили пресс-агенты Белого дома, можно биться об заклад, что <…> папина дочка давно подыскала себе другую работу, буквально скроенную под неё, – заправлять папой»{731}.
В первые недели по возвращении Анне, однако, было не до того, чтобы «заправлять папой». У её сына Джонни развилась острая железистая инфекция, и его положили в военно-морской госпиталь в Бетесде на курс лечения новомодным средством – пенициллином. И Джонни всё ещё лежал там и 29 марта, когда Рузвельт отбыл на несколько недель для восстановления на воды в Уорм-Спрингс, штат Джорджия[84]. Оттуда он звонил Анне по телефону ежедневно. Позвонил и вечером 11 апреля. «Привет, девочка, – сказал он. – Как там Джонни?» К великому облегчению Анны, сын наконец пошел на поправку. Отец в ответ на это радостное известие сообщил, что и сам на следующий день планирует барбекю, благо чувствует себя получше, – и голос его звучал вполне бодро и жизнерадостно. Единственная проблема, по его словам, была в том, что он там всенепременно переест, а доктор Брюэнн будет по этому случаю брюзжать, но он твердо решил «вкусить радости сполна!»