Черчилля известие о смерти Рузвельта застало в Лондоне около полуночи 13 апреля, после чего он так и просидел всю ночь, понурившись, в своем кресле, – а поутру на нём лица не было, и голос его лишился привычной зычности и экспрессии{771}. Он хотел было отправиться в Вашингтон на похороны, но в последнюю минуту передумал, хотя самолёт был уже готов к вылету. В США и так хватало министров из его кабинета, успевших загодя прибыть туда к назначенному на 20 апреля открытию в Сан-Франциско конференции объединённых Наций, а в Британии тем временем всё громче звучали призывы к проведению сразу же по завершении войны всеобщих выборов, да и взрывоопасная внутриполитическая обстановка делала его отлучку из Лондона невозможной. В Америку вместо Черчилля отправился Энтони Иден в качестве полномочного представителя премьер-министра, а сам Черчилль решил ограничиться присутствием на панихиде в лондонском соборе Св. Павла{772}.
Среди высокопоставленных лиц, присутствовавших тем утром в соборе на поминальной службе, были, помимо премьер-министра, четыре европейских монарха в изгнании (норвежский, югославский, греческий и голландский) и два дражайших друга Черчилля военных лет – посол Уайнант и король Георг VI. Последний прибыл в сопровождении королевы и их восемнадцатилетней дочери, наследной принцессы Елизаветы. И король, и наследница престола явились почтить память усопшего в строгой военной форме: Георг – в мундире адмирала флота, Елизавета – в скромном цвета хаки платье механика Вспомогательных территориальных служб{773}.В синей униформе Королевских ВВС сидела на скамье рядом с отцом и Сара Черчилль. Клементина всё ещё находилась в Советском Союзе с визитом доброй воли по линии Красного Креста, и Уинстон снова отозвал Сару с авиабазы в Медменхэме послужить ему поддержкой и утешением: кончина Рузвельта была без преувеличения «горькой утратой для всего человечества». Под занавес между двумя лидерами, конечно, возникли разногласия, но Франклин Рузвельт всё равно оставался для Уинстона Черчилля «самым большим американским другом, какого мы когда-либо знали».{774}
По завершении службы посол Уайнант сопроводил премьер-министра по чёрно-белому мраморному полу нефа на выход. Следом шла Сара с программкой в руке. Выйдя на свежий воздух, её отец остановился с чёрным шелковым цилиндром в руках. Его облачённую в подобающий траурному случаю чёрный фрак видную фигуру в обрамлении колонн вдруг озарило солнце. И едва лишь яркие лучи упали на лицо премьер-министра, что-то бисером заблистало на его щеках. Черчилль плакал. Но через какое-то мгновение он собрался, водрузил цилиндр на голову, попрощался со спутниками и с достоинством прошествовал вниз по ступеням в сопровождении тактично приотставшей на три шага Сары. Завершать войну Уинстону предстояло так же, как он в неё и вступил – решительно и в гордом одиночестве{775}.
В 1940 году, когда Черчилль выступил за бескомпромиссную битву против нацистской напасти, в то время как его коллеги изыскивали возможности для замирения со злейшим врагом на континенте, британский народ его поддержал и преисполнился решимости не сдаваться до победного конца. Теперь же и те, кто в ту пору поспешил его поддержать, начали массово дезертировать, невзирая на то, что до военной победы было рукой подать. Многие коллеги-парламентарии осудили премьер-министра за принятые в Ялте геополитические решения, но Сара знала, что столь тревожное развитие событий никак не связано с происходящим за тысячу миль к востоку от Лондона. Большинство людей не интересуются тем, что происходит дальше ближайших окрестностей, а кое-кто – и не дальше собственного дома, если таковой у них, на счастье, по-прежнему имеется.
За без малого шесть лет войны британцы выдохлись – изголодались на скудных пайках в нетопленном жилье, которое к тому же из-на немецких бомбежек было по всей стране в остром дефиците. Конец войны поднял волну страха перед грядущей массовой безработицей. Сара остро чувствовала панические настроения своих коллег, понятия не имевших, куда им податься, когда в Европе настанет мир. Хорошо, если перебросят на Тихий океан, а что, если просто демобилизуют? В вооружённых силах можно рассчитывать на стабильное денежное довольствие, крышу над головой и трёхразовое питание. А после демобилизации – где и какую работу искать вчерашним героям боевых действий и никем не воспетым работникам тылового обеспечения{776}?
После присутствия на поминальной службе в Лондоне Сара вернулась на авиабазу в Медменхэме и оттуда неделями наблюдала за отчаянной политической борьбой своего отца. Чем громче звучали призывы ко всеобщим выборам, тем яснее становилось, что избиратели всё более склоняются на сторону Лейбористской партии Клемента Эттли с её социалистическими идеалами. 23 мая, ровно через две недели после безоговорочной капитуляции нацистской Германии, члены коалиционного правительства военного времени от Лейбористской и Либеральной партий подали в отставку, оставив Черчилля во главе временного кабинета министров консерваторов до формирования нового правительства по итогам назначенных на 5 июля всеобщих выборов. Предвыборную кампанию Черчилль начал за месяц до выборов, открыв её 4 июня пламенной речью с осуждением набирающих в Британии популярность идей социализма. Он отчаянно, но тщетно надеялся отбить у новоявленных приверженцев Лейбористской партии охоту голосовать за её программу, сулящую неисчислимые опасности под видом гуманной и благонамеренной формы социалистического управления государством. Сара у себя в Медменхэме внимала тем вечером речи отца по радио. При социалистическом режиме, грозно предупреждал Уинстон, британская демократическая традиция свободы слова и речи уступит место полицейскому государству. История показала, что подобное правительство неизбежно приводит к тоталитарному государству, которому придётся «опираться на некую форму гестапо» для принуждения к исполнению своих программ и затыкания рта критикам. Гражданские служащие «перестанут быть как служащими, так и гражданскими». За этими гневными инвективами Черчилля стояла тревога, пробуждённая ходом развития событий в Восточной Европе{777}.
Сара, слушая, отмечала, что налицо редчайший случай, когда риторика её отца звучит фальшиво и цели не достигает. Она-то, в отличие от него, день за днём работала бок о бок с людьми самых разных взглядов. Ему бы надо было с ними поговорить, прежде чем готовить речь. По завершении трансляции Сара сразу же позвонила отцу. У него к ней был один вопрос: если бы она была сторонницей Лейбористской партии, убедила бы Сару его речь пересмотреть свои взгляды? К сожалению, связь была плохая, и ответа дочери Уинстон не расслышал.
На следующее утро Сара проснулась всё с тем же острым желанием поделиться с отцом своим мнением о его речи. За годы войны её уверенность в себе сильно окрепла, и теперь она не боялась высказывать свою точку зрения с предельной откровенностью. «Ты вот спросил, убедила бы меня твоя речь, – написала она в первых строках своего весьма обстоятельного письма. – Если бы я мыслила по-лейбористски, то сомневаюсь, что она побудила меня проголосовать за консерваторов». Она понимает страхи отца в отношении социализма, особенно учитывая опыт Ялты. Но, хотя его речь и может заставить задуматься о некоем абстрактном социализме, как таковом, и принять его точку зрения, абстракции малозначимы для людей, испытывающих трудности с тем, чтобы хоть как-то прокормить собственных детей.
«Из моих знакомых [сторонников] лейбористов никто не голосует за лейбористские идеалы или убеждения, а голосуют они просто потому, что жизнь у них сделалась такой тяжёлой, – объясняла она. – Они же в одном только голосовании за лейбористов и видят надежду на облегчение ежедневных тягот. <…> Социализм в том виде, в каком он практиковался в войну, никому вреда не причинил, а многим, напротив, сослужил весьма добрую службу. <…> Сколько бы ни было молока, всем доставалось поровну, и богатые не умерли от того, что их мясной рацион уравняли с рационом бедняков; и нет сомнений, что вот это чувство общности тягот и жертв сплотило всех нас. Так почему бы, говорят они, нам не солидаризоваться на почве этого чувства общности жертвы и в мирное время?» Затем Сара чуть умерила пыл своей риторики: «Ты не подумай, что я бунтарка!» И в социалистки она записываться не собирается. Просто она пытается ему объяснить, что имеется две основные категории электората лейбористов. Есть ученые и интеллектуалы, клюнувшие на лейбористские идеи, – этих, по её мнению, никому не переубедить. Но, писала она: «Мне тревожно за широкие массы бездумной или поверхностно мыслящей публики, которые, повторюсь, стали лейбористами только потому, что верят: только голосуя за них можно как-то обуздать неравенство возможностей в силу классовых привилегий знатных и богатых. Не думаю, что они мыслят глубже этого, но и на дым мечты о мире, построенном всецело на всеобщем равенстве, они едва ли ведутся. Но они-таки действительно хотят большего – и много большего, нежели совокупность всего того, что когда-либо имели»{778}. Подобно простым ялтинцам и севастопольцам рядовые британцы уповали на то, чтобы в один прекрасный день их жизнь стала полегче, а блага доступнее.
Через неделю Сара получила весточку от матери. «Отец твой показал мне блестящее письмо, которое ты ему написала по поводу его радиовыступления, – писала ей Клементина. – На него оно произвело огромное впечатление. <…> …это очень мудрый и добротный политический текст»{779}. Но, увы, народные настроения, в целом, обернулись решительно и против правительства, проведшего страну через войну к победе, и главы этого правительства. За десять дней до выборов Сара получила возможность целый день сопровождать отца в ходе его предвыборной кампании. Увиденное и услышанное за тот день ранило её в самое сердце. Она пришла в «гнев и недоумение от грубости и злобности