<…> личных нападок» на отца, особенно со стороны его бывших соратников по коалиционному правительству военного времени{780}. Ближе к выборам злоба, источаемая в его адрес усталой и голодной публикой, всё усиливалась. В последний день кампании дошло до того, что двадцатитысячная толпа на лондонском стадионе «Уолтемстоу» встретила его улюлюканием. Наконец 5 июля британцы явились на избирательные участки и проголосовали, но результаты выборов должны были быть оглашены лишь тремя неделями позже, поскольку предстояло ещё доставить бюллетени и учесть голоса британских военнослужащих за океаном. Тем временем Черчилль отбыл в Потсдам близ освобожденного Берлина на встречу со Сталиным и новым президентом США Гарри Трумэном. Конференция планировалась продолжительнее Ялтинской – на две с лишним недели. Главной задачей ставилось достижение четких и конкретных договорённостей о порядке управления послевоенной Германией и санкциях, которые на неё будут наложены. На этот раз Уинстон дал шанс исполнить роль своей личной помощницы младшей дочери Мэри. «Надеюсь, встреча пройдет хорошо, и лично Трумэн тебе понравится не меньше его посланий», – написала Сара готовящемуся к отъезду в Потсдам отцу. – Странно вам там будет в первый раз втроем – и без Рузвельта»{781}.
Потсдамская конференция выдалась необычной не только по причине ухода из жизни Рузвельта. Через неделю после начала её поставили на короткую паузу, и 25 июля Уинстон и Мэри отбыли в Британию на оглашение результатов выборов. Премьер-министр, вопреки враждебности публики в последние недели, не сомневался в том, что страна подтвердит его право возглавлять её и в послевоенное мирное время. Он ожидал отпраздновать на родине день победы и без промедления вернуться в Потсдам, к делам.
Утром 26 июля Сара сходила в парикмахерскую. Она взяла увольнительную на сутки по семейным обстоятельствам, чтобы быть при отце в день оглашения результатов подсчёта голосов. Ей лично такое начало столь важного дня показалось «трогательно банальным», но именно чего-то такого она и хотела, дабы развеять тревогу ожидания результатов. По радио, пока ей делали укладку, играл джаз, перемежающийся рассказами диктора о прошедших выборах. Осмысленные прогнозы давать было по-прежнему преждевременно. Но к тому времени, когда Сара вынырнула из-под колпака шумного фена, тон диктора успел измениться. Предварительные результаты подсчёта голосов свидетельствовали о том, что лейбористы одержали «сокрушительную победу». Выйдя от парикмахера, Сара огляделась по сторонам, присмотрелась и прислушалась к прохожим. Молва о том, что лейбористы лидируют, и с большим отрывом, уже распространилась. Народ «выглядел ошеломленным, как дитя, нажавшее из шалости кнопку пожарной тревоги и не успевшее спрятаться до приезда пожарных»{782}.
По прибытии в дом № 10 по Даунинг-стрит она прошла прямиком в Картографический зал. Теперь там вместо карт театров военных действий висели карты избирательных округов Великобритании. Во главе стола восседал отец; по бокам от него – остальные члены семьи Черчиллей. По мере оглашения и фиксирования на карте результатов выборов по округам, он лишь задумчиво кивал и никак их не комментировал. Много времени для ясного понимания того, что лейбористы идут к победе неотвратимо как «приливная волна», не потребовалось. Изыскивая внутренние резервы для того, чтобы смириться с реальностью своего сокрушительного поражения, Уинстон вдруг принялся отпускать шутку за шуткой, но желающих понимать его юмор на этот раз не нашлось. Вскоре подали ланч.
Беседа за столом не клеилась. Клементина, пытаясь хоть как-то разрядить обстановку, сказала, обращаясь к мужу:
– Уинстон, может, оно и к лучшему – просто нам этого не видно.
Пристально посмотрев ей в глаза, Уинстон ответил:
– Слишком уж хорошо замаскировано это «лучшее» – вот его и не видно{783}.
Вечером, когда поражение было прочно зафиксировано на настенных картах, а прошение об отставке подано королю, премьер-министр собрал свою семью – Клементину, Сару, Мэри, Рэндольфа, Диану с мужем Дунканом Сэндисом и своего младшего брата Джека – и принялся вслух мечтать о возвращении в родовое имение Чартвелл с его пасторальной идиллией. Может даже, грезил он наяву, вся их семья сможет там более никогда не разлучаться. Каждому из детей с их семьями можно построить по собственному коттеджику ниже по склону холма от главного особняка, мечтал он. И назовут они своё поселение «колонией Чартвелл»{784}.
Так они и просидели весь вечер допоздна, и каждый мучительно искал, как и за счёт чего примириться с мыслью о том, что они разбиты наголову. Сара и Мэри к ужину надели модные вечерние платья, чтобы придать семейному сборищу хоть немного праздничности, но яркими нарядами мрачные чувства не осветлишь{785}. Лишь Клементина, как всегда, держалась с чопорным достоинством, а вот Диана была устрашающе бледна, а Мэри – откровенно сокрушена и подавлена. «После матери, – сказала Мэри, – Сара у нас самая стойкая». И действительно, Саре даже удалось почти не выдать родным подергивание верхней губы, пока она силой воли удерживала на лице характерное для неё выражение уверенности в лучшем будущем. Ну да и к чему теперь муссировать поражение, подумала она и подключилась к мечтаниям отца о буколическом фамильном рае{786}.
Хотя результаты выборов и были для отца разгромными, Сара ничуть не сожалела о том, что и как пережила за минувшие пять лет. Да, война явилась сокрушительной трагедией, но именно она странным образом подарила ей некоторую способность довольствоваться имеющимся, которой она была начисто лишена в детстве, особенно в такие моменты, как этот, когда она сидела рядом с родителями. «Реальным счастьем в эти последние годы, – написала она Клементине вскоре по возвращении из Ялты, – было то, что я всё ближе подбиралась к пониманию и тебя, и папы – любить-то я тебя всегда любила, но далеко не сразу познала тебя такой, какая ты есть, – и это внезапное открытие <…> было подобно тому, как вдруг набредаешь на золотую жилу!»{787} Для девочки, с раннего детства привыкшей чувствовать себя «одиноко» и настолько робевшей перед отцом, что подменяла разговоры с ним записками, это было бесценное и восхитительное открытие не только отца, но ещё и себя самой.
И на следующее утро за письмом Уинстону её сковывала отнюдь не боязнь обратиться к отцу. Просто ей хотелось сказать ему нечто слишком важное, что трудно облечь в слова. Она хотела, чтобы отец увидел и подержал в руках всё то, что именно означали для неё эти последние военные годы.
«Мой дорогой-дорогой-дорогой папа, – начала она. – Ты же не забудешь всё то, что говорил прошлым вечером, – о колонии Чартвелл? Правда? Нет на свете ничего милее, и там будет много-премного простора, и мы там могли бы и возделывать землю, и доить коров, и кормить цыплят, а ты бы нас созывал ударами в свою огромную рынду, когда хочешь нас повидать. А мы бы мигом всплывали к тебе наверх из наших коттеджиков <…> и проводили бы вечер все вместе – да и когда ещё нам будет по-настоящему лучше, чем такими вечерами?»
Затем она обратилась к горькому разочарованию результатами выборов. Хотя сам факт отказа страны и далее следовать за флагманом, проведшим её через бурю войны, и был шокирующим, Сара по-прежнему верила, что народ лично против её отца ничего не имеет. Она ещё раз повторила, что они просто истосковались по лучшей жизни и сочли изменение курса ключом к тому, чтобы её достигнуть. «Какие бы судороги их ни терзали, – снова убеждала она его, – я доподлинно знаю, что в их сердцах ты всё так же занимаешь столь же высокое место, как и раньше». Пребывание бок о бок с ним в эти последние годы принесло Саре величайшую в её жизни радость, но в данный момент Сара меньше всего думала о себе. Она считалась только с отцом и заботилась исключительно о нём. Самым важным для неё стало то, что он всегда будет занимать наивысшее место в её сердце.
«Ты же помнишь твоё собственное высказывание: “На войне – решимость, при мире – добрая воля, при победе – великодушие, при поражении – непокорность”, – ну так вот ты мне вчера преподал великий урок, и я поняла, что правильно будет: “при поражении – юмор!” – написала она. – Другая вещь, которая теперь у меня крутится в голове безостановочно, – это отрывок из моей любимой молитвы: “Давать, с ценою не считаясь, / Сражаться, позабыв о ранах, / Трудиться, не ища покоя, / Работать, не спросив награды…”.[87] – Ведь это же просто твой послужной список за годы войны».
Все эти озарения стали для Сары наградой за военные годы, проведённые бок о бок с отцом. Война вознесла её из нижней точки её жизненного пути к вершине мира, но что было для Сары на порядок значимее светских банкетов, путешествий на край света, доступа к закрытой информации или шанса лично встретиться с лидерами, чьи имена надолго останутся в истории – война помогла ей выстроить отношения с отцом.
И Сара завершила письмо излиянием чувств, которые так давно хотела донести до отца и теперь, наконец, оформила в связный текст адресованного ему совершенно официально письма, вовсе на дрожащей рукой на мятом от волнения листе бумаги, а с твердой и уверенной припиской: «Благослови тебя Бог, мой дорогой. Вся моя любовь – тебе! <…> ты потрясающий! <…> Вау, вау и вау-вау вовеки веков!»{788}
После Ялты
«Ялтинское соглашение сделалось чем-то легендарным, – заявил радиокомментатор ABC Чет Хантли 28 июня 1951 года. – Иногда Ялтинское соглашение защищают, но в большинстве случаев его критикуют и даже указывают на него как на яркий пример грубой ошибки в американской дипломатии»