И тогда Инна решила, что сделает все сама: прибегнет к древнему ритуалу. В давние времена, боясь навлечь на себя гнев духов, мужчины часто отдавали «право первой ночи» каменному или деревянному ножу. Были и другие способы соблюсти традицию – откопав в библиотеке книги Пьера Гордона, Инна тщательно изучила все ритуалы, – но большинство из них оказались настолько же дикими, насколько и невероятными. А ей нужно было лишь одно: накрепко и навсегда привязать к себе Конунга.
– Ой, – пискнула Машка, случайно сев на рюкзак Инны, валявшийся в траве, – что там у тебя?
– Ничего, – буркнула она, но было поздно. Любопытная черная мышь уже ощупывала края длинного предмета сквозь ткань.
– Можно посмотреть? – глаза ее загорелись.
Тем летом вся их компания сходила с ума по средневековым реконструкциям, и каждый что-то пилил, выстругивал и вытачивал. Инна обреченно кивнула. Машка развязала тесемки на рюкзаке, извлекла искусно вырезанный деревянный нож. Рукоятка его была украшена резьбой и покрыта лаком, а толстое лезвие, затупленное на конце, оставалось гладким и чистым.
– Класс, – прошептала девушка, – ты сама?
– Да, – снова кивнула Инна и едва удержалась от того, чтобы выхватить ритуальное оружие из рук соперницы.
– Красивый, – похвалила Маша и, к облегчению Инны, сама тут же убрала его на место.
И только через год, когда в права вступило второе лето знакомства, Инне наконец повезло – Машку положили в больницу.
Конунг ходил сам не свой и уже не со второй на третью, а каждую вечеринку напивался до беспамятства. В ту ночь он, как обычно, свалился в середине очередного дня рождения – лег в дальней комнате Инкиной дачи и уснул. А она, улучив момент, оставила гостей одних и пробралась к нему.
Павел лежал, раскинувшись на узкой кровати, могучий и бесчувственный. Подстрекаемая светом луны, она раздела его, разделась сама. Потом решила, что гораздо лучше им будет в постели, – осторожно вытянула из-под Конунга покрывало, кое-как втиснулась рядом со своим великаном и накрыла одеялом обоих.
Она не хотела навлекать на него гнев духов и все предусмотрела заранее. Порылась в брошенном на пол рюкзаке, нащупала деревянный нож и, крепко обняв Павла за шею, чтобы не было страшно, справилась с обрядом сама.
Почти не было боли. Всю ее – от макушки до пят – охватило чувство великой и жертвенной любви…
– Иннушка! – Она вздрогнула и очнулась. Прямо перед ней в высокой траве стоял Конунг, загораживая макушкой солнце. – Хочешь на море?
– С тобой? – встрепенулась она.
– Да.
– Пойдем. Только купальник надену.
Солнце уже садилось, и море стало похожим на радугу: синий, зеленый, оранжевый, красный – все соединилось в единый яркий крик. Берег был устлан крупной галькой, на которой тут и там, на цветных полотенцах, распластались припозднившиеся туристы. Инна шла и шла вслед за Конунгом вдоль моря – он вел ее в какое-то «особое» место. Прошлепав последние триста метров по мелкой воде, они попали на укромный крохотный пляж между скал.
Море было теплым и сильным – Инне показалось, что она, несмотря на усилия, никуда не плывет, зато сами волны несут ее в бесконечную даль. Устав сопротивляться им, она легла на спину и стала любоваться потемневшим небом и черным контуром громадной горы, притаившейся в полумраке. Ей хотелось мысленно запечатлеть эту картину, чтобы потом видеть ее, просто закрыв глаза. И она тренировалась: смотрела, запоминала, а потом прикрывала веки и мысленно разглядывала полюбившийся пейзаж. Очертания Кошки в темноте казались ей еще более таинственными и хищными.
Потом они долго сидели на берегу. Вспоминали концерты, болтали о будущем. Через год, после консерватории, Павел должен был ехать в Болгарию – приглашали работать в средневековый театр.
Сказав о приглашении, он резко замолчал: вспомнил о ребенке. И те же слова, как в роковое утро, когда он сумасшедшими глазами смотрел на Инну, лежавшую в его постели на окровавленных простынях, вырвались из его уст.
– Какое же я чудовище! – проклинал он себя. – Иннушка, прости! Что же я натворил?!
– Не надо, – попросила она его тихо и прижалась лбом к широкому и горячему плечу. Он обнял ее.
– Бедняжка, – начал нежно укачивать, – сломал тебе жизнь…
– Нет, – уверенно возразила она и, помедлив, добавила: – Ты моя жизнь!
Восхищенный ее преданностью и бесстрашием перед судьбой, он взял в ладони детское лицо и поцеловал. Его огромные руки заскользили по хрупким плечам, нервно стиснули острые локотки.
– Что я творю?! – прошептал он дрожащими губами.
– Теперь уже все равно, – четко произнесла Инна и прикоснулась губами к его губам, – я люблю тебя!
Он осторожно опустил ее на песок и накрыл собой.
Впервые почувствовав его внутри, Инна едва слышно застонала и подалась навстречу. Под закрытыми глазами метались радужные огни, губы дрожали от счастья. Он забился над ней, глубже вдавливая в песок. В этот момент Инне показалось, что она слышит размеренный плеск – словно кто-то идет по воде. Но она уже не могла его остановить – Конунг стал ураганом, сметавшим все на своем пути. Инна услышала тонкий вскрик, закричала сама, и весь мир закружился в блаженном вихре.
«Девочка, – шептала она, едва шевеля губами и гладя откатившегося на бок, тяжело дышавшего Павла, – дочь Конунга». Она уже чувствовала, что теперь судьба на ее стороне.
– Я тебе сделал больно? – спросил он, как только сумел заговорить.
– Нет!
– Ты кричала.
– Это не то, – она смущенно спрятала лицо на его груди.
– Первый крик, – произнес он задумчиво, – был от боли.
– Нет-нет, – снова повторила она.
Павел с Инной лежали, обнявшись и накрывшись влажными полотенцами. Он то засыпал, то просыпался, а Инна даже и не пыталась прикрыть глаза – любовалась любимым, который отныне и навсегда принадлежал только ей. Счастье, фундаментом которому стали фантазия и любовь, зацементировалось новой жизнью внутри нее. И чувством собственницы.
Утро согрело озябшие за ночь тела ласковыми лучами.
– Искупаемся? – Конунг весело потянулся.
– Да, – Инна не могла отвести взгляда от его сияющей, словно бронзовой, фигуры.
– А потом завтракать! – Он вскочил на ноги и побежал к морю. – Я голоден, словно волк!
Домой они возвращались весело. Павел то болтал без умолку, то начинал в полный голос петь, и тогда его мощный искрящийся голос разносился чуть ли не по всему поселку.
– Позавтракаем, – сам себя прерывал он, – и покажу тебе гору!
Сердце Инны застучало сильнее – то ли от быстрой ходьбы, то ли от тайного предвкушения.
– Кошку?
– Ее, – он кивнул, – а знаешь, откуда название?
– Догадываюсь, – улыбалась она.
– Нет, не то! «Кош» в переводе с крымско-татарского означает «парный», «кая» – скала. Так что все просто.
– А как же форма?
– Форма повлияла на то, что русские стали коверкать язык. И получилась Кошка.
– Здорово.
– Здорово будет потом. – Он крутил в руке оранжевое полотенце, отчего стал похож на рыжую мельницу. – Увидишь самый большой таврский могильник. Дольмены. Здесь люди жили уже в девятом веке до нашей эры.
– Представляю, – Инна почувствовала, как по телу пробежал холодок, – а в Средние века?
– Еще как. – Павел остановил кружение и закинул полотенце на шею. – Сохранились даже остатки крепости Лимена-Исар. Восьмой век.
– А я слышала про Лимена-Кале, – зачарованно прошептала она.
– В тринадцатом веке была и такая крепость, – согласился он, – но этот замок разрушили в четырнадцатом веке.
– Фундамент хотя бы, – девушка дрожала от нетерпения, – или стены остались?
– Частично, – ласковая улыбка не сходила с его губ, – но обычный турист ничего не найдет. А тебе повезло! На этих древних развалинах прошло мое детство.
Они добрались до дома уже знакомой тропинкой, Павел распахнул дверь и увидел, что Инна застыла в нерешительности.
– Ты что? – удивился он.
Она растерянно пожала плечами.
– Твоя мама-
– Смешная, – он потрепал ее по влажным волосам, – она же все знает. Даже о нашем ребенке.
– Я не могу! – Она вдруг испугалась, что мать Конунга посмотрит на нее и тут же раскроет обман. Все поймет.
– Тогда стой здесь, Иннушка, – скомандовал он, – я сейчас.
Когда Инна вошла наконец в дом, Елены Андреевны нигде не было видно. Но и прежний Конунг пропал – на стуле перед накрытым столом сидел немощный старец с низко опущенной головой.
– Что-то случилось? – испуганно спросила Инна у Павла, которого словно заколдовали.
– Нет, – он поднял на нее затуманенные глаза, – позавтракай. Тебе надо.
Потом резко вскочил, с грохотом отодвинув стул, и скрылся в комнате. Минут через двадцать появился, но уже в другой одежде, с большим, почти пустым рюкзаком за спиной. Покидал в него, не глядя, яблоки, груши, хлеб со стола и встал у двери в ожидании.
Инна тут же вскочила. Он не обратил внимания даже на то, что на ней вчерашнее легкое платье, под которым проступает влажный купальник – сходить переодеться она так и не решилась, боясь в глубине дома наткнуться на его мать. Они молча вышли.
– Есть два пути, – безразличным тоном начал объяснять он, – один через трассу, другой от кипарисовой аллеи.
– А в чем разница? – Инна задала вопрос, чтобы его расшевелить.
– Первый годится даже для пенсионеров, – с прежней интонацией произнес он, – второй сложнее: между отвесными скалами.
– Первый, – выбрала она без колебаний. Ей было все равно: идти, карабкаться или лезть. Лишь бы оставаться с ним наедине как можно дольше, и пенсионерская тропа подходила для ее цели больше всего.
– А ты трусиха, – бросил он без тени шутливости, – не то что Ma…
И тут же захлопнул рот.
Они шли по старым улочкам Симеиза, вверх, в сторону трассы. Потом еще минут двадцать ползли до самой горы, пока не оказались на первой смотровой площадке.
– Здесь начинается экологическая тропа, – объяснил Конунг голосом, звучавшим словно из прошлого, – пойдем.