— Мама, не надо…
Натуся, однако, уже кричала:
— Петенька! У вас есть музыка? Ну, какая-нибудь…
— Да-да. Есть.
Жених кинулся в угол, где стоял магнитофон. Наверное, он просто забыл о том, что нужно завести музыку и начать танцы.
Забренчали гитары, зазвенели тарелки, застучал барабан. Юношеские голоса — наивные, чистосердечные — затянули песню.
— Фу, битлы, — сморщилась Натуся.
Но сосед, Николай Авдеевич, уже встал и, одернув манжеты, поклонился ей.
Танцевал он, прямо скажем, паршиво. Он, видно, предполагал, что это танго, а это было совсем не танго. Да уж ладно. Натуся боялась только, что он наступит на ее новые красные туфли.
Добрый почин нашел последователей. Петя повел Аню. Владимир Игнатьевич — Ольгу Степановну. А тот, которому так и не дали произнести тост, утешился тем, что вывел танцевать свою жену. И еще поднялась какая-то пара…
Но в этот самый момент Натуся решительно бросила посреди комнаты своего кавалера, отделила Петю от Ани и потащила его к магнитофону.
— Петенька, милый! Ну, зачем эта тягомотина?.. У вас есть что-нибудь такое? — Натуся нетерпеливо прищелкнула пальцами.
— Да-да, — заверил жених и нажал клавишу. — Твист или шейк?
— Ну, хотя бы твист.
Петя нашел твист.
И с первых же звуков Натуся, как цирковая лошадка, уловившая знакомый ритм, затрепетала всем телом. Уже пританцовывая на ходу, обострив локотки, она двинулась к Николаю Авдеевичу.
Но тот лишь испуганно замахал руками:
— Нет, извините… я не умею этого.
Будто он что другое умел.
— Эх! — укорила Натуся.
И направилась к жениху.
Петя тоже отступил в смущении. Но гости одобрительно зааплодировали. И ему пришлось подчиниться.
Теща с зятем танцевали твист.
Петя, надо отдать ему должное, несмотря на свои очки и на свою чопорную тройку, оказался достаточно искусным в этом танце. Он старательно выворачивал ступни, выбрасывал поочередно кулаки, будто работал с боксерской «грушей». Натуся повернулась спиной, и Петя повернулся спиной. Натуся присела к самому полу, и он, вслед за ней, сделал то же самое.
Но уже через минуту волосы его взмокли, белая сорочка отсырела, а движения его делались все мельче, все затруднительней, все бездыханней…
А Натуся только входила в раж.
Ее маленькие ноги выделывали черт знает что. Она высоко задирала одну, будто в старинном канкане, и каким-то чудом продолжала танцевать на другой. Она закручивала немыслимые вензеля. Она наклонялась влево, а ноги между тем танцевали вправо, потом наоборот: она — вправо, а ноги — влево. И все это у нее получалось так легко, что вызывало представление о невесомости.
Посрамленный жених отошел в сторонку.
Натуся осталась одна. Теперь она солировала.
И, вертясь волчком, успевала еще следить за окружающими.
Аня нюхала белый цветок, приколотый к ее платью.
Ольга Степановна и Владимир Игнатьевич с пристальным вниманием смотрели на нее.
Гостьи в серьгах сидели, поджав губы. А гости, все как один, — и седые, и плешивые, — восхищенно улыбались.
Николай Авдеевич с гордостью взирал на остальных.
Напоследок, уловив, что музыка идет к концу, Натуся выдала самый высший класс.
Она откинулась назад, будто переломившись в пояснице, так, что голова едва не касалась пола, и, продолжая выделывать ногами немыслимые па, стала мелко креститься в такт музыке…
Пожалуй, лучше она никогда не танцевала.
Вернувшись за стол, Натуся подняла рюмку и, воскликнув: «Горько!» — вылила водку себе в рот, а потом — согласно традиции, на счастье — разбила эту рюмку об пол.
Наутро она силилась вспомнить, как попала домой. Кажется, ее привезли на такси. Да, на такси… Потому что — это осталось в памяти — пришлось очень долго стоять на улице, ждать машины. А машин не было. Наконец, какая-то остановилась…
И еще Натуся припомнила, что ехала в такси не одна. Кто-то провожал ее… Но кто? Владимир Игнатьевич, Петя?.. Или этот, как его… ну, сосед по столу…
Она испуганно вскочила: оглядела свою постель, комнату… Нет, как будто все в порядке.
Только вот голова раскалывается. Пошарила в тумбочке, нашла пакетик анальгина, проглотила таблетку.
Раздался телефонный звонок.
Кто бы это мог в такую рань?
Но, обувая шлепанцы, Натуся посмотрела на часы и обнаружила, что уже четверть первого. Ничего себе — рань. Я вас умоляю…
— Алло.
— Наталья Александровна?
— Я…
Она охрипла, и сейчас у нее не вышло «мяу». Откашлялась, прикрыв ладонью трубку.
— Наталья Александровна? — переспросил мужской голос.
— Я-у…
— Здравствуйте. Это Петя звонит.
— Ах, Петенька? Доброе утро… то есть, добрый день. Я только что встала.
— Мама…
Сердце Натуси вздрогнуло. Она впервые в жизни услышала это слово, обращенное к ней не дочерью, не Аней. Басовитый мужской голос сказал ей: «Мама».
Но это не показалось ей неприятным. Даже наоборот. Ей вдруг сделалось очень тепло, хотя она и стояла неодетая в холодной передней.
— Мама… — повторил басовитый голос.
— Да, Петенька, я слушаю. Ну, как вы там поживаете? Воображаю, сколько у Ольги Степановны хлопот со вчерашнего, а сегодня — опять. Может быть, надо…
— Мама, знаете, — перебил Петин голос. — Вы, наверное, тоже очень устали… а сегодня у нас будет одна только молодежь… студенты…
Он умолк в нерешительности. Трубка будто опустела. Совсем стихло. Только дыхание. И Натусе показалось, что она слышит там еще одно дыхание — взволнованное, порывистое, очень знакомое ей.
— Алло.
— Мама… так если вы…
И она, все вдруг поняв, заторопилась, чтобы он не договаривал:
— Да, Петенька, я очень устала. Голова, знаете, прямо на части… Только что приняла таблетку.
— Так вы отдыхайте сегодня, ладно? — раздался приободренный голос Пети. — А мы вам завтра позвоним. Или даже приедем. Аня вам передает привет… Ну, до свиданья.
Войдя в комнату, Натуся бросилась ничком в постель. Разрыдалась. Она прятала рыдание в подушку, хотя и никто не мог его услышать — ведь теперь она осталась одна в этой комнате. Она плакала долго, отчаянно, будто решила выплакать все свои горести до дна. И уже подушка была совершенно мокра от слез.
Натуся подняла голову, глянула на подушку: вон какое пятно… Она озабоченно нахмурилась. Но не из-за подушки, нет.
Встала, подбежала к зеркалу, заглянула в него.
М-да. Личико. Я вас умоляю… Вспухшее, зареванное, одутловатое после вчерашнего.
Она похлопала себя по щекам, пригладила всклокоченные волосы. Ну, ничего. Ничего. Все это поправимо. Принять душ — и сразу вернется свежесть. А потом потратить еще часок — сделать себе лицо. Времени, слава богу, еще достаточно. До вечера далеко…
Какого вечера?
Натуся присела на пуфик.
Потом опрометью бросилась к телефону. Быстро набрала привычный номер.
Длинный гудок. Длинный гудок. Гудок… Ну, скоро ли? Неужели тоже еще дрыхнет? Пора бы уж…
Или она ошиблась какой-нибудь цифрой?
Натуся раздраженно надавила на рычаг. И стала набирать снова — медленно, внимательно. Вот так.
Длинный гудок. Длинный гудок. Гудок…
Она до боли вжимала ухо в холодный эбонит.
Гудки. Гудки.
Хлопоты
1
Царев прилетел из Ясногорска поздней ночью.
Он не успел созвониться оттуда ни с институтом, ни с домом (Москву не дали даже по срочному), и поэтому в Домодедове его никто не встречал. Автобуса, конечно же, не оказалось, а полуночные таксисты рядились, отнекивались, что-то выгадывали им одним лишь ведомое, — не везли. В конце концов Цареву удалось подцепить тихого левака на черной «Волге», и уже в третьем часу он добрался к себе на проспект Мира.
Однако он отлично выспался в оставшееся до побудки время. Потому что он умел спать: сосредоточенно и серьезно, будто дело делал. И потому, что не было ничего слаще, чем уткнуться в мягкое Женькино плечо, — к тридцати пяти годам она, его Женька, сделалась чудо как уютна. И еще, должно быть, потому, что его командировка в Ясногорск вышла на редкость удачной: все, за чем он ездил, утряслось легко и быстро.
Он встал в половине восьмого и побрился «первым номером» — безопаской, с горячей водой и мылом; а назавтра он будет бриться «вторым номером» — электрической жужжалкой, послезавтра же — снова «первым»; такой у него был заведен порядок, вносивший некоторое разнообразие в эту ежедневную повинность.
Царев позволил в гараж, вызвал машину.
Девочки, Наташа и Вера, уже ушли в школу — школа была неблизко, зато специальная, с английским уклоном. Он так и не успел повидать их. Ну, да ничего — встретятся вечером.
На кухне Женька скребла о жестяную терку кусок сыра. К макаронам, стало быть. Хорошо.
Взяв ключ, он спустился на лифте к почтовому ящику. Писем не было, только газета. И — снова вверх, на девятый этаж. Кое-кому, вероятно, и пришлось в тягость это нововведение, облегчившее жизнь почтальонам, но Царев не роптал: это стало для него тоже привычной частицей бодрого утреннего церемониала.
За столом, насовав полон рот горячих и пахучих макарон, он развернул газету.
На первой странице ничего из ряда вон выходящего не оказалось. И он сразу же обратился к последней странице.
Вчера был тур хоккейного чемпионата… ах, черт, «Спартак» проиграл. И кому!..
Царев в сердцах грохнул кулаком по столу.
— Что? — испуганно спросила Женька.
— Ничего.
Царев заглянул еще в программу телевидения, в сводку погоды. Хотел отшвырнуть газету — она его не порадовала нынче. Но взгляд задержался на черной рамке в верхнем углу листа, на фамилии, заключенной в эту траурную рамку.
«Г. М. Зяблов».
То есть как?.. Он не поверил собственным глазам.
Еще раз, медленно, по буквам, прочел: «Г. М. Зяблов». Но, может быть, другой — однофамилец, тезка?.. Нет, не другой. Он самый. Георгий Михайлович Зяблов.
Царев протяжно присвистнул.