Когда я вернулась в камеру и сказала, сколько мне дали, кругом заохали, запричитали, а я сказала:
— Человек живет в среднем семьдесят пять лет. Пятнадцать из семидесяти пяти — это не очень большой кусочек…
В одиннадцати тюрьмах побывала я, прежде чем была отправлена в Котлас.
В Котласе, выйдя из вагона, я вдохнула такой воздух, каким никогда не дышала и у себя на родине. Настолько он был свеж, чист и прозрачен, что хотелось пить его, как воду. (Теперь, говорят, это один из самых задымленных и грязных городов Севера.)
Огромная зона Котласской пересылки. Был конец зимы, на дворе еще держался крепкий морозец, но в дощато-брезентовом бараке было тепло. Жарко пылал огонь в железной бочке.
На пересылке я пробыла полтора месяца. В середине мая вместе с десятком интеллигентных старичков меня направили в Коряжму. Они еле плелись от зоны до машины, в которой нас должны были везти. Особенно отставал один. Согнувшись пополам, он прижимал к животу небольшой узелок с вещами и, как ни старался, отстал от всех шага на полтора. И тут произошло то, из-за чего я мерзавца не могу назвать собакой из боязни оскорбить собачий род.
Конвоир, мальчишка, у которого еще недавно сопли через губу висели, подскочил к старику и с размаху ударил прикладом в спину. Тот покачнулся, но удержался на ногах. Не оглянувшись, с тем же отрешенным выражением лица, тем же заплетающимся шагом дошел до машины, куда мы помогли ему взобраться. Старик умер через три дня. Говорили, что был крупный ученый-юрист. Фамилии его я не запомнила.
В Коряжме я задержалась недолго. Недели через две, уже в смешанном этапе, то есть вместе с бытовиками, меня отправили на трассу. Пешком через тайгу.
Нас встретили щелястые бараки, нары из круглых жердей. Пол тоже из жердей, немного выровненный слоем грязи. Отвратительная баланда из сечки, приправленная постным маслом.
Прибыли мы вечером. Вместо полагавшегося послеэтапного отдыха нас на второй день распределили по бригадам и отправили очищать трассу от сучьев и завала.
Сперва мне работа даже понравилась. Ничего страшного! Бери бревно или сук себе по силе и тащи в сторону от трассы в кучу. А кругом — сосны и ели, солнце и трава, птицы и бабочки.
Только вот беда: для такой работы нужны шаровары и ботинки, а их нам никто не дал. На мне были домашние парусиновые туфли на босу ногу и легкое платьице. К вечеру кожа на руках и ногах покрылась глубокими кровавыми царапинами.
На следующий день была уже «настоящая» работа. Нас погнали в болото снимать растительный слой.
Этот слой, толщиной в полметра, пропитанный гнилой болотной водой, лопатами резали на куски и на носилках, где по щиколотку, а где по колено в воде, несли метров за сорок-пятьдесят в сторону.
Я оказалась в паре с седовласой, очень худой женщиной. Задыхаясь, она торопливо накладывала на носилки целую гору торфяника и, спотыкаясь, тащила носилки за передние ручки, а я спотыкалась следом за ней. Руки у меня отрывались от непосильной тяжести, болели вчерашние ссадины, которые за ночь не подсохли, наоборот — покраснели и загноились.
— Зачем вы так надрываетесь? — спросила я у своей напарницы. — Ведь так мы не дотянем до вечера.
— На днях на разводе, — сказала она, — начальник объявил, что ударники получат досрочное освобождение. А я — коммунистка. Хотя меня и так долго держать не будут. Я здесь по ошибке, и партия разберется… — Помолчав, она добавила: — Если бы партия приказала мне ехать сюда добровольно, разве я бы не поехала? Только сына взяла бы с собой.
В тот же день на трассе побывал начальник лагпункта Малахов. В лагере он прославился как человек жестокий и беспощадный. Особенно ненавидели его блатные, они дали ему кличку Комар.
Посыпались робкие просьбы. Просили ботинки, брюки, рукавицы. Он молчал, щурил один глаз, из-за чего лицо казалось перекошенным, и смотрел поверх голов направо и налево, оценивая сделанную работу. Наконец он процедил:
— Ботинок и брюк — нет. Рукавиц — тоже нет. Через три дня этот участок должен быть закончен. Через двенадцать дней здесь уже будет насыпь. — И, повернувшись к нам спиной, пошел к другим бригадам.
К концу дня моя горевшая энтузиазмом напарница стала выдыхаться. Все меньше кусков торфяника ложилось на носилки, сильнее становилась одышка. Мне было не лучше. Туфли раскисли и сваливались с ног, пришлось привязать их веревочками. Ладони покрылись мокрыми волдырями.
Утром я не вышла на развод. Через полчаса после развода нарядчик повел меня к начальству.
На вопрос, почему не вышла на работу, ответила:
— Потому что меня не предупредили, чтоб я из дому захватила сапоги. И еще потому, что ваши нормы для меня непосильны.
— У нас для отказчиков есть карцер — яма с водой. Там через три дня загнешься.
— А мне все равно погибать, так уж лучше поскорей.
Я была ошарашена, когда вместо карцера нарядчик привел меня в портняжную, где возле кучи рванья сидело несколько стариков и старух и ковыряли иголками лохмотья, нашивая заплаты на рубахи, кальсоны, брюки и рукавицы.
На третий день моей работы в портняжной я услышала новость: Малахова переводят на новый участок вместе с рабочими, которых он будет отбирать для себя сам.
Доходяги, больные и вообще люди, неугодные ему, останутся здесь. Лагпункт превращается в сангородок. Сюда свезут пришедших в негодность зэков.
И каждый молил Бога, чтобы Малахов забраковал его, не взял на новую каторгу.
После ужина все население лагеря было построено на площадках возле бараков. Пришел Малахов в сопровождении нарядчика с формулярами, и начался отбор.
Взмахом руки Малахов сортировал людей: «своих» — направо, остающихся — налево.
Отобрав мужчин — человек двести, он подошел к женскому строю. Мы, около сорока женщин, ждали своей участи. И опять: взмах руки — направо, взмах руки — налево.
Дойдя до меня, он, даже не взглянув, махнул рукой — и я очутилась на правой стороне.
…Новый лагпункт отличался от старого тем, что действительно был новенький, с иголочки.
Наспех построенные щелястые бараки сочились живицей. Кругом торчали невыкорчеванные пни. Валялась щепа, мусор.
Отдохнуть не дали. Не успели поесть наспех сваренной бурды, как всех погнали на уборку территории. А вечером нарядчик зачитал списки бригад и обслуги. Я для себя ничего хорошего не ждала, но как же я была изумлена, когда услышала, что меня определили на селектор телефонисткой! Самая легкая, самая чистая, самая-рассамая что ни на есть «придурочная» работа!
Селектор помещался на вахте. По утрам, сидя за аппаратом, я видела процедуру развода.
Большинство заключенных болело цингой, несмотря на разгар лета. Пища с каждым днем становилась хуже. Часто по три дня и хлеба не бывало. Дважды в день литр жидкой сечки на первое и пол-литра густой — на второе.
На ногах появлялись твердые на ощупь, багровые пятна, вскоре превращавшиеся в гнойные язвы. Многие по утрам не могли подняться с нар, их тащили к вахте, как кули с картошкой, подталкивая пинками. За вахтой некоторые, сделав над собой усилие, поднимались и вставали в строй, а другие так и оставались лежать на земле. Тогда появлялась лошадь с трелевочными волокушами, больного привязывали к волокушам и по пням и кочкам волокли до тех пор, пока он или не отдавал богу душу, или не вставал на ноги. Большинство вставало.
Мне было страшно. Страшно и стыдно. Стыдно сидеть на вахте с наушниками на голове, когда другие разбиваются на кочках, из последних сил выдают кубики и изнывают на трассе от усталости, жары и голода. Я знала, что уйду туда, к ним, но все оттягивала уход, как купальщик оттягивает прыжок в холодную воду.
После развода Малахов иногда заходил на вахту.
Сидя за своим столиком с наушниками на голове, я исподтишка наблюдала за ним и однажды решилась спросить:
— Как можно вот так с людьми? Они же больные.
Он ответил:
— У нас пока шестьдесят процентов больных. А скоро будет девяносто. Так что ж, трассу из-за этого закрывать? Цингу лежаньем не вылечишь. При цинге нужно больше двигаться.
Однажды с пристани позвонили: для нашего лагпункта прибыли мука и тачечные колеса. Что раньше доставить?
— Давайте колеса! — приказал Малахов, хотя хлеб кончился накануне и работяги в тот день сидели на одной баланде.
И я не выдержала.
— Гражданин начальник, — обратилась я к нему. — Я уже достаточно окрепла и могу пойти на трассу.
— Хорошо, — коротко бросил он и вышел.
Женщин на лагпункте было немного, всего одна женская бригада, остальные были в обслуге. Поэтому я, не спросясь нарядчика, утром следующего дня стояла у ворот в женском строю. Нарядчик молча взглянул на меня, внес в список. Вместе со всеми я вышла на работу на трассу.
Карьер, тачки, лопаты. Истощенные, покрытые цинготными язвами зэки, у которых нет сил выполнить и половины нормы.
Была принята еще одна мера воздействия на невыполняющих норму: из особо отстающих тут же, на трассе, создавались бригады. Их оставляли на трассе, без сна и отдыха, на всю ночь. Менялся только конвой. Нечего и говорить, что это помогало как мертвому припарки. Чуда не происходило, сил у доходяг не прибавлялось, кубиков — тоже. Только по утрам к зоне начали подвозить покойников.
На лагпункт приехала медицинская комиссия. Отобрали целый этап доходяг и отправили на поправку в сангородок. У меня тоже нашли зачатки скорбута, и комиссия рекомендовала включить меня в этап. Малахов не согласился, а перевел учетчицей в тракторную бригаду.
На трассе все шло своим чередом. Работа в зной и в дождь, в морозы и в пургу. Кличи «Давай, давай!», скверная похлебка, рваные лохмотья и зеленые лица зэков. Ударная стройка железной дороги, соединяющей страну с ухтинской и воркутинской нефтью и углем.
Время шло. В местах, еще недавно покрытых непроходимой тайгой и болотами, пролегла железная дорога, схоронившая под собой многие тысячи людей. (Под каждой шпалой покойник — арифметика бывалых лагерников.) Вырастали новые поселки.