После выкрика Алика все стихли и вокруг него образовалась пустота. Он сошел со стула, понимая, что этого уж ему не простят, что этим воспользуются, чтобы погубить его.
И потом часто Вера вспоминала глаза Алика и то, как она промолчала. Она стонала по ночам и плакала, завернувшись с головой в одеяло. Алик был арестован и осужден на 5 лет исправительной колонии для малолетних преступников по статье 58–10 (антисоветская агитация). Ему вменялась клевета на советский суд. Воспитательница потом сказала Вере: «Видишь, хорошо, что я тебя остановила».
В 1940 году детдом, где жила Вера, перевели на восток, за Ташкент. К ее радости, случилось так, что Юлин детдом перевели в поселок, находящийся всего в 50 километрах от Вериного. И вот однажды из Юлиного детдома приехал шофер, который знал и Ольгу Арсеньевну, и Юлю. «Сестренка твоя сильно болела дизентерией, — сказал он. — Тоненькая, как былинка, и вся запаршивела. Конечно, ей бы сейчас питание, а какое там питание».
Верочка незадолго до этого получила первую посылку от матери. В ней был сахар, яичный порошок, три плитки шоколада, пачка витаминов, блузочка и вязаный шарф. Она решила, что, обладая таким богатством, она выходит Юлю, спасет ее. И вот девочка убежала ночью из детдома и пошла к Юле. Она очень боялась, что ее поймают, боялась бродячих собак и злых людей.
Шла она пять ночей, а днем спала в кустах. На шестой день дошла. Юлю она действительно нашла бледной и худенькой, всю покрытую какой-то экземой. Сестры бросились друг другу в объятия и не отпускали друг друга, боясь, что их разлучат. Ольга Арсеньевна увела их в свою комнату, а сама пошла к заведующей просить, чтобы Веру оставили в их детдоме. Это ей удалось, и Вера действительно выходила Юлю. Она уступала ей свой сахар и масло, добывала иногда на работе в совхозе фрукты, меняла вещи, присланные матерью, на яйца и белый хлеб.
Когда Верочке исполнилось 16 лет, она ушла из детдома ученицей токаря на завод. Время было военное, и подростки заменяли ушедших на фронт рабочих. Верочка стала квалифицированным токарем и немного погодя взяла Юлю из детдома к себе на койку в общежитие. Маленькая мама воспитывала Юлю очень строго, следила за ее учебой. Софья Михайловна систематически посылала посылки, и девочки кое-как жили.
В 1945 году Софья Михайловна, которая уже работала в Магадане вольным врачом и имела большие связи, так как лечила детей у всего начальства, сумела достать пропуск, и девочки приехали на Колыму к матери. Какие счастливые они были, когда дождливым днем в августе 1945 года пароход привез их в бухту Нагаева!
После семи бесприютных лет их встретила мать, изменившаяся значительно меньше, чем они ожидали: те же длинные, блестящие каштановые волосы, те же нежные руки, те же добрые глаза!
У матери была хорошая комната, где все, начиная с кроватей с новыми ночными рубашками под подушкой и кончая духами на туалетном столике и вышитыми украинскими кофточками, было приготовлено для них. Мать варила им украинские борщи, вареники со сметаной, ласкала их, не могла с ними наговориться. Месяц прошел в блаженной суматохе, воспоминаниях детства, рассказах о семи годах разлуки, во взаимном узнавании. Первого сентября Юля пошла учиться в школу, и встал вопрос о том, что делать Вере. Она было заикнулась, что имеет квалификацию токаря по металлу и пойдет работать на авторемонтный завод, но мать в ужасе заткнула уши. «Хватит, мы с тобой намучились. Теперь все будет по-другому. Я устрою тебя на легкую работу секретарем в Управлении Дальстроя, и ты поступишь в десятый класс школы рабочей молодежи. (Верочка окончила только девять классов.) А потом посмотрим. Ты ведь хочешь учиться, чтобы быть врачом. Это и моя цель — дать вам образование, как хотел папа».
И Верочка поступила секретарем в Управление Дальстроя. На новой работе Вера столкнулась с нравами, специфическими для Колымы. Там были две категории работников: бывшие заключенные и договорники. Бывшие заключенные работали, как правило, за двоих. Бывало так, что главный бухгалтер был договорник, а его помощник — бывший заключенный. Работал помощник, а зарплату получал вчетверо ниже своего начальника, который представительствовал. В плановом отделе заведующей была жена начальника отдела кадров, которая не только ничего не смыслила в работе, но не считала нужным даже высиживать свои восемь часов. Часто в рабочее время ее можно было встретить в магазинах или найти дома, наблюдающей, как дневальный (у ответработников были дневальные из заключенных) убирает квартиру. Но работа от этого не страдала, так как у этой заведующей, получавшей тысячи три зарплату, рядовым плановиком работал бывший экономист из Госплана. Это был тихий, запуганный человек, готовый сидеть в отделе день и ночь и работавший, наверное, не за двоих, а за троих.
Договорники приняли Верочку как свою. Но Вере чужды были интересы новых знакомых, сводившиеся к романам и нарядам, ее коробило пренебрежительное их отношение к бывшим заключенным.
Делами в бухгалтерии Управления заправлял помощник главбуха Андрей Петрович Шелест, красивый добрый человек, всеобщий любимец. Он не имел в прошлом политической статьи — сидел за растрату. Бытовики чувствовали себя гораздо более полноправными людьми, чем «враги народа».
Напротив Андрея Петровича за двумя небольшими, тесно поставленными столами сидели счетоводы: Симочка — красивая молодая женщина, жена договорника-инженера, и Ольга Ивановна — женщина лет пятидесяти, недавно вышедшая из лагеря, бледная и плохо одетая.
Шел обычный рабочий день. Андрей Петрович щелкал костяшками, а Ольга Ивановна заполняла картотеку. Симочка весело болтала с Офицеровым — блестящим и нарядным лейтенантом МГБ, который Верочке ужасно не нравился, потому что казался ей похожим на Дантеса.
Офицеров, нагнувшись к уху Симочки, рассказывал ей что-то смешное, поглядывая уголком глаза на Ольгу Ивановну. В это время Ольга Ивановна встала с места и подошла к Андрею Петровичу за какой-то справкой. Тотчас же Офицеров сел на ее место и, развалясь на стуле, продолжал болтать с Симочкой. Ольга Ивановна вернулась и попросила Офицерова освободить ей рабочее место, а он, кинув: «Подождете», продолжал болтать с Симочкой. Ольга Ивановна стояла растерянная с красными пятнами на лице. Она и возмущена была его наглостью, и боялась вступать с ним в пререкания. Наконец она все же решительно сделала шаг к своему столу, но в это время Андрей Петрович, наблюдавший всю сцену, самым любезным тоном позвал ее: «Будьте любезны, Ольга Ивановна, дайте мне проводку за октябрь 1942 года, номер такой-то…»
Ольга Ивановна поискала проводку, подала ему и хотела опять пойти к своему столу, прочно занятому Офицеровым, но Андрей Петрович крепко ухватил ее за руку и начал что-то длинно объяснять, а сам время от времени шептал: «Стойте. Не связывайтесь!» Потом он попросил Ольгу Ивановну составить картотеку по всем проводкам материальных ценностей за 1941 год и далее до 1944 года. «Изволите видеть, они нам понадобятся для проверки баланса…»
Наконец, выдержав какое-то время, достаточное, по его мнению, чтобы проучить «обнаглевшую» Ольгу Ивановну, Офицеров встал, поцеловал руку Симочке и вышел из бухгалтерии, оставив после себя запах духов, вина. Все продолжали работать, как будто ничего не произошло. Минут через 20 после ухода Офицерова кончился рабочий день.
Все это время Вера ерзала на стуле и не знала, как ей подойти к Ольге Ивановне, в каких словах выразить свое возмущение Офицеровым и Симой, свое сочувствие.
Первой, как и всегда, упорхнула Симочка. Ушел Андрей Петрович, помахав на прощание рукой Ольге Ивановне и весело сказав: «Учитесь колымской жизни. То ли еще бывает».
Ольга Ивановна собиралась тоже уходить и натягивала какой-то старый плащ поверх лагерной телогрейки. И тут Верочка подошла к ней, обняла, ткнулась губами в щеку и стремительно выбежала на улицу.
К ее удивлению, мать не очень возмутилась, когда вечером она рассказала о случае в бухгалтерии. Софья Михайловна только грустно покачала головой: «Да, Верочка, такая здесь жизнь. Когда я прихожу лечить ребенка, они — сама любезность, а в глубине души считают нас последними людьми. Приходится делать вид, что не замечаешь их хамства. Иначе жить на Колыме нельзя».
В вечерней школе у Веры появился приятель — Иван Колосов.
Иван с начала войны был на фронте. В начале 44-го, тяжело раненный, попал в плен. Его освободили американцы. Иван рассказывал Вере, как сильно тянуло его на родину. Как ползли слухи, что всех, кто возвращается из плена, отправляют в лагеря. Как он, комсомолец, спорил, доказывал, что это вражеская пропаганда, что не может он отвечать за то, что, тяжело раненный, попал в плен, что надо верить тому, что говорят советские офицеры. А они говорили: «Родина ждет вас. Ваши семьи ждут вас». И Иван смело вышел вперед, когда советский представитель спросил: «Кто хочет вернуться на родину?»
Репатриантов посадили в поезд, украшенный лозунгами: «Родина ждет вас». В Негорелом пересадили в теплушки, заперли и повезли на Колыму. Во Владивостоке они — кто пять месяцев, а кто и дольше — сидели в следственной тюрьме. Большинство потом попало в лагерь. А Ивану повезло: ему разрешили жить на Колыме вольно, но без права выезда.
И вот Иван, провоевав почти четыре года, вместо того чтобы жить с матерью и братьями в станице на Кубани, работал слесарем на авторемонтном заводе в Магадане, жил в общежитии, где, кроме пьянства, не было других развлечений, и с ужасом чувствовал, что его все больше затягивает водка. Обида, попранное чувство справедливости кипели в его душе. Случалось ему тяжело срываться. Как-то в ответ на довольно обычную фразу: «Зря у нас не сажают» — он избил пожилого человека, договорника, просидел 15 суток и твердо заработал репутацию хулигана. Зимой 1945 года он решил поступить в 10-й класс вечерней школы и там подружился с Верой. Дружба их переросла в любовь. Софья Михайловна, конечно, узнала об увлечении дочери. Она с ней говорила, убеждала ее, что Иван — малограмотный парень, пьяница и хулиган, что у него в жизни нет никаких перспектив. Но Вера не поддавалась. И тогда Софья Михайловна с помощью своих знакомых в Управлении Дальстроя сделала так, что Ивана срочно отправили на отдаленный прииск. Верочка показала мне его письмо, оставленное перед разлукой: