Так началась наша переписка. Когда я собралась в 1955 году ехать в Москву, я сообщила об этом Лене, и она прислала мне копию своего заявления и квитанцию на заказное письмо, отправленное на имя Шатуновской. Ольга Шатуновская вместе с нами отбывала срок на Колыме, одной из первых была реабилитирована и теперь работала в ЦК партии в Комиссии партийного контроля.
Приехав в Москву, я пошла к Шатуновской, передала ей заявление Лены и почтовую квитанцию полугодовой давности. Шатуновская выяснила в экспедиции, что письмо Владимировой было получено, но ей не передано. Попутно выяснилось, что это был не единичный случай противодействия сталинистов. Шатуновская занялась всеми этими делами.
Меньше чем через месяц Владимирова была реабилитирована и по дороге в Ленинград остановилась в Москве. За ту неделю, что она прожила у меня, мы сблизились, как родные сестры. Целыми днями были вместе, перепечатали ее поэму «Колыма».
Потом долгое время мы переписывались, но, к сожалению, больше не встречались.
Лена умерла в 1962 году.
Ольга Адамова-Слиозберг. 1988 год
Раз уж речь зашла о северной повести[3], расскажу, как она создавалась. Это ведь тоже целая повесть, и даже ты, Аля[4], ее не знаешь. Когда мне заменили расстрел каторгой, я попала в горный глухой район, небольшую долину, со всех сторон замкнутую сопками. Такая безнадежность была во всем, что я задумалась: как, на что истратить остаток сил и дней? Работоспособность умственная, это я лишь теперь понимаю, была исключительная, в голове я могла делать все, что хочу, и при любых обстоятельствах. И я решила написать повесть, охватывающую все виденное. Но писать, конечно, было нельзя. Я начала «писать» в уме. Понимала, нужно сохранить сделанное, а на свое долголетие не рассчитывала. Пришла мысль, как будто неосуществимая, но в жизни многое неосуществимое осуществляется. Решила найти молодую женщину, которая возьмет на себя сохранить «написанное». Для этого нужно было со слов запоминать наизусть. Такой человек нашелся, и мы приступили к работе. Вернувшись с лесоповала, мы садились где-нибудь во дворе, делая вид, что просто разговариваем, и занимались нашим делом. Одно слово, услышанное посторонним, могло погубить обеих.
Но нас развели: меня увезли с Колымы, работа прервалась более чем на год. Потом я снова взяла себя в руки и в довольно быстром темпе закончила все. К бумаге прибегала лишь для того, чтобы временно закрепить (начальными буквами строк) рождавшиеся куски, потом выбрасывала. Вещь вышла большая — строк примерно на четыре тысячи. И тут оказалось, что я ею во многом недовольна. Переделывать такую вещь в уме?! Не думала, что это возможно. Но стала делать — и сделала. Это еще труднее, чем «писать». А можно! Очень гибкая штука — человеческий ум! Теперь нужно было «вынуть» повесть в стихах из головы и материализовать. Решила записать на папиросной бумаге и где-нибудь закопать. Конечно, я делала, как поняла потом, бесполезную работу — по неопытности засунула листки в жестяную коробку. Наверное, все проржавело и сгнило, хотя теперь это не имеет значения. Вспоминаю, как писала. Во-первых, делать это надо было обязательно открыто, не прячась — под самым носом начальства, на глазах у всех, но незаметно для них. Я брала иголку, какую-нибудь починку, а также кусочек карандаша и бумагу. Садилась обычно поближе к воде: в случае чего утопить листки в луже, кувшине, ведре — и ограничиться карцером. Помню, ранней весной сидела у нашего «клуба» и писала; позади была большая талая лужа. Вдруг вижу: с вахты бежит дежурный. Бежит ко мне! Я говорю себе: «Выдержка! Не двинусь до последней минуты!» И замечаю (а сердце-то уж черт знает где!): он глядит поверх моей головы. Значит, не во мне дело. Оказывается, кто-то святотатственно повесил сушить белье на крыше клуба. Меня может понять тот, кто знает, чем для человека, уже имевшего «вышку», грозила такая работа.
Наконец я все записала, строк по двадцать, на бумажке, значит, всего было бумажек двести, носила их в марлевом мешочке на шее, берегла, чтобы не очень смять, пока не спрятала в той железной коробочке.
Подстраховывала меня приятельница — большой друг, рисковавшая разделить мою судьбу. Она не разделяла моих взглядов, но никогда — это проверено годами — не воспользовалась во зло моим доверием.
Теперь повесть восстановлена по памяти, передана туда, куда мы, коммунисты, должны передать свои думы и свой опыт[5].
Ну вот, коротко и все.
1956
Лена
Вокруг стояла тишина
Та, что пристала только смерти,
Полярным льдам, провалам сна
И горю… Даже не заметив,
Как тихо тронулся развод,
Матвей, в раздумье погруженный,
Шагнул за всеми из ворот —
И обернулся пораженный.
Почти немыслимая здесь,
Фальшиво, дико, сухо, резко,
Как жесть гремящая о жесть
Звучала музыка оркестра…
В снега уставив свой костыль,
Окоченев в бушлате рваном,
Безногий парень колотил
В тугую кожу барабана;
Худой и желтый, как скелет,
Вот-вот готовый развалиться,
Дул кларнетист, подняв кларнет,
Как черный клюв огромной птицы;
У посиневших мертвых губ
Двух трубачей, стоявших тут же,
Блестела медь огромных труб,
Жестоко раскаленных стужей.
Казалось, призраки сошлись
В холодном сумраке рассвета,
Чтоб до конца наполнить жизнь
Своим неповторимым бредом.
Оркестр старался, как умел,
Жестоким холодом затравлен,
И барабан его гремел,
И сухо щелкали литавры.
Над жалким скопищем людей,
Желавших отдыха и хлеба,
В циничной наглости своей
Бравурный марш вздымался к небу.
Он нагонял людской поток,
Плывущий медленно за зону,
И спины согнутые сёк
Хлыстами звуков напряженных,
Вздымался к небу, тёк назад
И вновь метался по распадку
Среди глухонемых громад,
Застывших в царственном порядке,
Бесстрастно отводивших взор.
Никем не принятый, бездомный,
В блестящей сахарнице гор
Он бился мухою огромной.
Ни в ком ответа не родив,
Он симулировал свободу,
Отвергнут мертвою природой
И полумертвыми людьми…
Развод был долог… На горе
Темнели первые бригады,
А хвост кружился во дворе
И изгибался за оградой.
Берта Бабина-НевскаяПервая тюрьма (февраль 1922 года)
Родилась Берта Александровна в семье инженере в 1886 году. Гимназию она окончила в Петербурге, затем училась на Высших женских курсах.
Еще в старших классах гимназии увлеклась она движением социалистов-революционеров, в двадцать один год стала членом партии эсеров. Берта Александровна занималась пропагандистской работой, исполняла роль «невесты» одного из матросов «Потемкина», заключенного в Петропавловской крепости, носила ему передачи, писала письма. Вышла она замуж за эсера В. М. Головина, уехала с ним в Италию. После его ранней смерти вернулась с сыном Всеволодом (погиб на фронте в 1942 году) в Россию.
В 1913 году она стала женой активного деятеля партии Б. В. Бабина (партийная кличка Корень), с которым и прошла через все последующие испытания. Он погиб на Колыме в 1945 году.
«Это была жизнь,
- писала Берта Александровна, — В 1917 году, после Февральской революции и раскола партии эсеров, муж и жена Бабины примкнули к левым эсерам. Однако экстремизм, проявленный их товарищами по партии в 1918 году, в течение долгих последующих лет вызывал осуждение Берты Александровны. Не раз она упрекала их в разрыве с большевиками, приведшем к ликвидации многопартийности Советского правительства.
В 1922 году в числе многих других эсеров Бабины были арестованы и после Бутырской тюрьмы, следствия и суда высланы.
Во второй половине 20-х годов, вернувшись в Москву, Берта Александровна, прекрасно владевшая европейскими языками — французским, итальянским, немецким, стала переводить необходимые материалы для Коминтерна. Вновь арестована она была в 1937 году. На Колыме, на разных работах, провела Берта Александровна 17 лет. После освобождения в 1954 году жила в Ухте (Коми АССР) вплоть до 1958 года, когда смогла вернуться в Москву. Реабилитирована была в 1964 году.
В Москве в небольшой комнате Берты Александровны — сначала на Зверинецкой улице, а потом на Сиреневом бульваре — постоянно бывали люди. Она была душой «Колымского землячества». Вокруг нее собирались старые и новые друзья; вспоминали, спорили, шутили. Она привлекала своей революционной натурой, живым интеллектом, действенной добротой. Она любила жизнь, любила революцию, сохранила редкое ныне свойство — преданность идеалам своей молодости.
Однажды, 7 ноября, я зашла к ней с приколотой на груди красной ленточкой. «Как это прекрасно!» — воскликнула Берта Александровна и бросилась искать аналогичный символ дней революции. Мне было стыдно признаться, что не революционная дата, а случайно мной одетая кофточка дочери, вернувшейся с комсомольского мероприятия, стала поводом искреннего восторга и волнения человека иного поколения.
Жизнь Берты Александровны была нелегкой, но, безусловно, счастливой. Общественный темперамент не заглушил в ней и женского начала. Прожив более чем 90 лет, она со