хранила все качества обаятельной женщины: была благожелательна к людям, общительна, красива, к лицу одета. Она сохраняла то человеческое достоинство, которое помогает воспринимать превратности жизни и неизбежность смерти. Не раз повторяла стихи Афанасия Фета:
Не жизни жаль с томительным дыханьем,
Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем,
И в ночь идет, и плачет уходя.
С 50-х годов Берта Александровна стала заниматься литературой народов Крайнего Севера и Дальнего Востока. Она пропагандировала их культуру, следила за появлением новых талантов, писала о них под псевдонимом Невская литературно-критические статьи в «Новом мире», «Дружбе народов», «Литгазете». Интересовали ее и молодые таланты в других национальных регионах. Так, одна из первых она оценила творчество Ч. Айтматова, Ю. Рытхэу, Вл. Санги…
Свою культурную миссию Берта Александровна исполняла с большим увлечением почти до конца своей жизни. Работать она, по существу, перестала только в больнице, где провела последние месяцы и где скончалась 17 февраля 1983 года.
Слова, сказанные ею перед смертью, удивили сестру милосердия, пытавшуюся помешать больной подняться с постели.
— Конвой ждет, — сказала она.
Наталия Пирумова
Мы легче миримся с разореньем
нашего гнезда, чем с гибелью
наших воздушных замков.
Утром, лишь только мы успели выпить чай, в камеру вошел комендант с длинным списком в руках. Одну за другой он называл наши фамилии, к каждой добавляя: «С вещами!»
Едва он успел выйти и в дверях звякнул ключ, у нас поднялся радостный шум. «В Бутырки! В Бутырки!» — слышалось изо всех углов. Со стороны можно было подумать, будто нас вызвали, чтобы отпустить на свободу, или приглашали на веселый пир. Еще бы! Ведь Бутырки — это совсем не то, что Внутренняя тюрьма! Бывалые сидельцы нас информировали, что там мы увидим наших мужей и близких, кроме того, там существуют всякие льготы, которых здесь нет и в помине, — свидания, прогулки… В радостном возбуждении мы принялись собирать свои нехитрые пожитки.
Остальные обитательницы камеры тоже были довольны. «Наконец-то мы избавимся от этих социалисток! — с облегчением вздыхали они. — Хоть какой-то покой будет». Действительно, мы по всякому поводу устраивали обструкции: требовали то лишней бани, то прогулок, то свидания, то есть заведомо невозможного. И уж каждый день вызывали к себе начальника тюрьмы, настаивая на скорейшей отправке в Бутырки, что, конечно, зависело вовсе не от него, а от следователя. Все это сильно портило нервы смирным и боязливым обывательницам, нашим сокамерницам — спекулянткам, растратчицам. Они всегда старались держаться тихо и незаметно и во всех случаях от нас отмежевывались…
У нас забрали постельные принадлежности, и мы уселись на своих узелках. Потянулись долгие часы ожидания. За обедом почти никто не дотронулся до каши и баланды. Вызвали нас из камеры только к вечеру. Во дворе стоял «черный ворон». В те времена это был еще настоящий «честный» ворон, не то что пятнадцать лет спустя, когда он скрывался под псевдонимами «Мясо», «Молоко», «Сухофрукты», был раскрашен в яркие цвета, а внутри представлял собою форменную душегубку. Нет, тогда, в 1922 году, это была черная машина, напоминавшая собачий ящик, с крохотным решетчатым окошком на задней стенке и с длинными скамьями по бокам. Внутри царила почти полная тьма. Но лишь только мы туда вскарабкались, как раздались радостные восклицания. Там уже сидели мужчины, а также несколько женщин из других камер. Встретились жены с мужьями, сестры с братьями. Мы тоже увиделись с Борисом после трехнедельной разлуки. Она нам показалась такой долгой! А ведь когда-то совместная наша жизнь тоже началась с разлуки! Борис просидел тогда полгода и поехал в ссылку, так что сын родился без него. Но то было в царские времена. Теперь мы еще пока мерили жизнь по другим масштабам, а грядущее «таилось во мгле»!..
Не было конца расспросам и рассказам… Конвой помещался в кабине и нам не мешал. «Товарищи! — вдруг раздался чей-то молодой голос, покрывая весь наш приглушенный гул. — Сейчас нас посадят в карантин, где могут продержать дней десять. Не соглашайтесь на это, требуйте немедленно осмотра врача и отправки в социалистический корпус!» — «Конечно, будем требовать, обязательно будем!» — закричали со всех сторон.
Машина въехала в ворота тюрьмы.
Было уже совсем темно на дворе, когда всех нас ввели в большое, почти пустое помещение и там заперли. «Это „вокзал“», — объяснили опытные люди, среди которых преобладали наследники Мартова[6] — юные меньшевики.
«Вокзалом» называли нечто вроде сортировочной, откуда уже разводили по корпусам. Все мы порядком устали, замерзли и проголодались, но радость свидания с близкими заставляла об этом забыть. Прошло часа полтора, прежде чем к нам вошел комендант.
— Товарищи, — обратился он к нам (о времена, когда в тех местах к нам так обращались!), — вам придется некоторое время пробыть в карантине. Это будет недолго. Там вас осмотрит врач, и тогда всех, кто здоров, отправят в камеры. Это делается в ваших же интересах, чтобы не занести в тюрьму каких-либо опасных заболеваний.
Надо признать, что в словах его имелся кое-какой резон: то было время, когда по нашей стране еще бродил сыпной тиф, да и всякие другие болезни. Но мы были молоды и чувствовали себя отлично. Карантин нас не устраивал.
— Не согласны, не согласны! — закричали все хором. — Если нужен медицинский осмотр, у нас есть свой врач. Позовите доктора Донского!
Дмитрий Дмитриевич Донской, эсер с давних дореволюционных лет, член ЦК, вскоре ставший участником процесса правых эсеров, уже давно сидел в тюрьме.
Отличный врач, фанатически влюбленный в свою профессию, он, будучи впоследствии сослан в Нарым, остался там до конца жизни. Огромные северные пространства, почти не знавшие до той поры медицинской помощи, получили прекрасную больницу, выстроенную в Парабеле по инициативе Донского и под его руководством. Он организовал целый ряд курсов для среднего медицинского персонала, где сам вел занятия, и подготовил много квалифицированных медсестер. Ему даже удалось преодолеть предубеждения местного национального населения против «русских шаманов» с их врачеванием. Так, женщины-националки стали нередко приходить рожать в больницу. Имя Донского не раз уважительно поминалось на съездах врачей в Москве.
В 1937 году, когда Дмитрий Дмитриевич понял, какая участь его ожидает, он покончил с собой.
Так вот в феврале 1922 года, сидя на «вокзале» Бутырок, мы все в один голос требовали, чтобы нас без промедления осмотрел Донской.
— Я не могу решить это сам, — сказал наконец комендант, — вызову начальника тюрьмы.
Примерно через час к нам явился Попов. Эта колоритная фигура стоит того, чтобы о ней сказать несколько слов.
Высокий, широкоплечий человек лет сорока (по моим тогдашним понятиям, почти старик!), участник Гражданской войны, принадлежащий к дореволюционной когорте большевиков, он, в общем, тогда неплохо относился к заключенным социалистам всех оттенков, особенно к левым эсерам. Потом в тюрьме товарищи уверяли, будто он неравнодушен к моей подруге Соне Богоявленской, рыженькой и некрасивой, но на редкость обаятельной, веселой умнице и остроумнице. Во всяком случае, он даже разрешил ей держать в тюрьме собачонку! И когда нужно было добиться какой-нибудь мелкой поблажки, дипломатические переговоры обычно поручали вести Соне. С большим пиететом относился он к Б. Д. Камкову[7], иногда пытался даже заводить с ним беседы на политические и философские темы. Где ты сейчас, Сонечка, милая моя? Конечно, погибла, в лучшем случае умерла в какой-нибудь лагерной больнице. В последний раз мы виделись осенью 1936 года, когда она приезжала в Москву из Туруханского края, где жила в ссылке со своим мужем Мишей Самохваловым. Миша, левый эсер, сражавшийся во время Гражданской войны в отрядах Красной Армии, нашел свой конец на Колыме, на проклятом прииске Золотистый. Там, будучи уже доведен до состояния полной инвалидности, он в последнее время работал санитаром в медчасти. Там упал он как подкошенный на глазах пришедшего навестить его Давида Шермана, нынешнего мужа Бэллочки Якир. Через десять минут, не приходя в сознание, он скончался на руках Давида, которому за несколько дней до того дал адрес Сониных родных в Москве. Через много лет искалеченным инвалидом Давид попал в Москву, но по этому адресу он, разумеется, никого не нашел…
Что касается судьбы нашего бутырского начальника Попова, то и она сложилась так же трагично, как у огромного большинства старых большевиков. Когда начался период «закручивания гаек», ему пришлось активно закручивать их самому, что он исправно и выполнял, пока в 1937 году не оказался узником «своей» же тюрьмы и был выведен затем в расход сталинскими палачами.
— Товарищи, — сказал он, войдя к нам, — поймите, ведь сейчас ночь. Доктор Донской уже спит. Ну что вам стоит подождать хоть до утра!
— Разбудите его! — кричала молодежь. — Они, врачи, к этому привычные!
После довольно долгого препирательства соглашение было достигнуто, и вскоре к нам привели Донского.
Я тогда увидела его впервые, и он показался мне почему-то очень похожим на водяного из старых немецких баллад. В длинной, до полу, шубе-дохе, с длинными прямыми светлыми волосами, с длинной узкой бородкой и усами. Но «водяной» приветливо улыбался и вообще был очень весело настроен. Врачебный осмотр закончился быстро.
— Все здоровы! — объявил доктор.
Конвой нас вывел и повел куда-то, уж не помню куда. Было, вероятно, около двух часов ночи, на дворе царила зимняя тьма.
Со звоном отперли какие-то двери, мы поднялись по лестнице, открылась еще дверь… И внезапно, после тьмы, холода, долгих часов ожидания, меня ослепил яркий электрический свет и оглушил громкий слаженный хор многих голосов, певший «Мы — кузнецы». Тут же к нам навстречу бросилась толпа мужчин и женщин, и я стала переходить из объятий в объятия. Ослепленная, оглушенная, я никого не различала, никого не узнавала. После оказалось, что здесь было много старых товарищей по петербургскому подполью, по студенческим годам, по работе в разных городах во время наших скитаний… Нас всех привели в так называемый «социалистический корпус», где сидели, некоторые уже не первый год, социалисты, принадлежавшие к различным партиям, кроме «уклонистов», из правящей партии, хотя, помнится, кое-кто из них — не то шляпниковцы, не то софроновцы — уже в то время попробовали тюрьму.