«Социалистический корпус» был заперт снаружи, внутри же царило полное самоуправление. О своеобразном быте этой тюрьмы короткого периода либерализма я буду рассказывать дальше.
После бурных приветствий нас повели в «клуб» пить чай. Там был накрыт стол: стояли громадные медные чайники с кипятком и маленькие с настоящей заваркой. Были выставлены всевозможные яства, которыми по тем скудным годам товарищи располагали из тюремного пайка и личных передач. А в это время в одном из коридоров тюрьмы за столиком важно заседал Совет старост, состоящий главным образом из членов ЦК правых эсеров (не помню уже, почему именно таковым был в то время его состав). В него входили Гоц[8], Тимофеев, Гендельман, наш старый друг Гельфгот и другие, а также кто-то из ЦК меньшевиков. Впоследствии мы в насмешку прозвали их «теневым кабинетом». Перед ними лежал длинный список новоприбывших, и они распределяли всех по камерам: мужу с женой полагалась отдельная, одиночкам — общая. Распределение происходило на основе известной «табели о рангах», то есть соответственно еще недавнему положению в своей партии. В коридорах «социалистического корпуса» существовал свой «Арбат» и свое «Замоскворечье» — лучшие, более светлые и теплые, камеры, и другие — потемнее, потеснее. Нам с Борисом было безразлично, куда нас поместят. Хотелось просто поскорее отдохнуть от всех впечатлений этого дня и побыть наедине. Наша камера была расположена довольно далеко от бутырского «Арбата» — я-то ведь имела репутацию отступницы! — и оказалась она довольно холодной.
Центральное отопление тогда в тюрьме не работало, «жуликом» мы еще запастись не успели. Оставшись наконец вдвоем, мы не могли удержаться от смеха.
— Что все это тебе напоминает? — спросил Боря.
— Театр, — отвечала я, — мне все время кажется, будто мы на сцене и разыгрываем какую-то удивительную пьесу. Ведь не могут же они нас всерьез здесь держать. За что?!
Утром я не в силах была поднять головы от дикой мигрени, которой вообще страдала с полудетских лет. В таких случаях нужно было одно: лежать без движения, без слов, без глотка воды — иначе начиналась рвота.
Борис сидел возле меня, иногда уходил и возвращался, пытался что-то рассказать. Я ни на что не реагировала и ничего не понимала. К вечеру невыносимая головная боль сразу прошла, как не бывало. Выпив кружку воды с кусочком хлеба, я встала и оделась.
Тут в дверь к нам постучали. Борис вышел и вернулся с двумя товарищами.
— Пришли тебя приветствовать, — сказал он. — Узнаёшь?
Одного я отлично знала: Володя Трутовский[9], товарищ по подпольной работе, потом — по нашей милой питерской полулегальной газете, каждый раз выходившей под новым названием и закрытой перед Первой мировой войной.
В ней я, девчонка, осваивала свою будущую журналистскую специальность: вела корректуру и даже первую в жизни рецензию написала на крохотный сборник рабочих поэтов, среди которых были: А. Поморский и А. Безыменский, тогда никому не известный паренек.
После Октябрьской революции Володя был наркомом, а может быть, замнаркома по коммунальным делам. Сейчас он стоял передо мной, улыбающийся и оживленный, все такой же, ни капельки не изменился за многие годы. Длинный, худой, черный, с типично украинским красивым лицом, на котором блестели веселые черные глаза, с курчавой шевелюрой и маленькими темными усиками. Второй… Я знала его только по фотографиям, по литературе и по бесчисленным рассказам разных людей. Пожав мне руку, он представился: «Камков».
Он был довольно высокого роста, во всяком случае много выше среднего, крепко и плотно сложен. Большие темные глаза светились умом и жизнью. У него были густые и вьющиеся темные волосы, но, пожалуй, особенно характерны в его лице были брови, широкие и черные, в сочетании с такими же черными блестящими глазами. На нем была очень простая тюремная одежда того времени — свободная косоворотка без пояса, из грубой суровой парусины… Я вспомнила фотографию, где он снят был в элегантном черном костюме с галстуком на ступенях Большого театра, где шел тогда Пятый съезд Советов…
Но и эта теперешняя одежда его не портила. Какая-то своеобразная, может быть, несколько тяжеловесная, небрежная грация и элегантность чувствовалась в его движениях под свободной, всегда безукоризненной свежей серой рубашкой, в его манере ходить, держа руки в карманах и чуть покачиваясь, подобно моряку на суше. (Ему тогда не было еще и сорока лет. В нашей революции нужны были руководители на десять лет старше!)
Мы обменялись несколькими приветственными словами. Потом все вместе пошли смотреть их обиталище. Будучи членами ЦК, они оба, так же как и другие цекисты, в отличие от «теневого кабинета» правых эсеров, жили в большой общей камере, и это я наблюдала все время, пока длилось наше совместное заключение. Впоследствии я видела в ссылках — в Челябинске и Воронеже, — и о том же рассказывали мне товарищи, бывшие с Камковым в тверской ссылке, — всюду там царил дух не только полного демократизма, но и подлинно коммунистических отношений между товарищами. Любой из когда-либо близких по убеждениям, будь то мальчишка или девчонка, ничем не выделяющийся, находил в доме Камкова полное гостеприимство, самый радушный прием, теплую заботу и материальную поддержку. То же было и всюду там, где жила в 20—30-х годах знаменитая троица — Спиридонова[10], Измайлович[11] и Майоров[12], а потом еще и Ирина Каховская[13]. Все названные мною товарищи в то время зарабатывали немало, но жили очень скромно и на себя тратили минимум, зато никто из окружающих их не столь удачливых или многосемейных друзей не знал нужды… То был пример настоящего коммунизма в быту и в сознании.
Но я отвлеклась в сторону и хочу вернуться к тому первому вечеру в Бутырской тюрьме.
Нам показали камеру, которая была преобразована в «клуб» — то, что теперь зовется красным уголком. Там имелись шахматы, шашки, лежали свежие газеты и журналы — даже «Социалистический вестник» (издающийся зарубежными меньшевиками, всегда осведомленный о событиях у нас и весьма ядовито их интерпретирующий). Тюремная библиотека была тогда еще очень богатой, так как по традиции, установившейся с далеких дореволюционных времен, каждый освобождающийся оставлял в тюрьме свои книги (кроме специально ему самому необходимых). В «клубе» можно было спокойно читать и заниматься, что многие и делали. Там же почти еженедельно устраивались разные доклады и происходили многочасовые дискуссии между представителями различных группировок. Они бывали столь ожесточенными, что можно было подумать, будто их участники сразу же отправятся проводить в жизнь свои идеи. Вспоминаю один такой жаркий диспут (правда, уже в другой тюрьме, в Кисельном переулке, — о ней скажу дальше). Кто-то из правых эсеров доказывал, что настоящий социализм в России, несущий идеи правды, справедливости и свободы, если и будет когда-нибудь построен, то не раньше чем через двести лет! Оппонентом выступил Камков, утверждавший, что век революций далеко не закончен. Революция должна все же еще произойти в ряде стран в результате как послевоенной депрессии, так и событий в Советском Союзе, и социалистическая система в Европе победит к середине XX столетия…
Пройдет всего полтора десятка лет, и оба участника той дискуссии падут жертвами сталинского «социализма», а разгул фашизма в ряде европейских стран приведет после кровавой испанской трагедии к ужасам Второй мировой войны… Но разве могли тогда вообразить нечто подобное мы, считавшие, будто разногласия между нами и «ими» в конце концов не помешают строительству нового мира и, хотя всегда придется упрямо спорить, мы вернемся, и строить придется вместе!.. А то, что сейчас с нами происходит, — это несерьезно, это вроде театрального представления из времени Великой французской революции!.. Только, разумеется, без гильотины! Разве же не Маркс сказал, будто история повторяется дважды — в первый раз как трагедия, во второй — как фарс.
Никто из нас, в том числе и марксисты различных оттенков, включая и тех, кто пытался строить новое государство «по учителю», не подозревал, какая гигантская гильотина ожидает нас всех вместе в сравнительно недалеком будущем!
Пока же каждое утро на гулкой железной площадке одной из сквозных лестниц Бутырской тюрьмы происходила утренняя гимнастика, как теперь ее называют — физзарядка, в которой принимали участие все желающие. Руководил этим молодой статный красавец Жорж Качоровский.
Прекрасный певец и музыкант, он был еще и организатором самодеятельного оркестра на различных струнных инструментах. Он сумел также наладить регулярные занятия пением, составил отличный хор из мужских и женских голосов, занимался и с «солистами», некоторые из которых очень неплохо пели и доставляли нам большое удовольствие своими выступлениями.
Качоровский был студентом, когда началась Первая мировая война, попал под мобилизацию. Как человек с образованием, он был произведен в офицеры, и в этом звании его застала революция. Он был сразу захвачен ее волной и тут же примкнул к самой в те дни популярной партии — стал эсером. После раскола остался с теми, кто возглавлял ее ЦК, — с правыми. Вряд ли он особенно хорошо разбирался в политических течениях и оттенках, но хранил верность тем, кому поверил сначала и разделил их судьбу. В двадцать третьем году, отбывая трехлетний срок заключения в Соловецком изоляторе, Качоровский стал жертвой разыгравшейся там трагедии. Вместе со своей женой Лидой Котовой, ее братом Ваней, Наташей Бауман и еще тремя товарищами, имен которых не помню, он был убит конвойным с вышки за неподчинение приказу закончить прогулку. Этот приказ представлял собой одно из звеньев общей системы «завинчивания», которая должна была сменить период тюремного либерализма — относительной свободы внутреннего распорядка, и заключенные решили объявить войну подобному «новшеству».