— Нет, нет! Куда тебе, слабосилие, не пущу!
Ириша была неутомимая, опрятная и по-строгому добрая. На черной тесемке у нее висел крестик. С ним она не расставалась даже в бане.
Вечером зашел Андреевич. Так, будто ему не странно видеть меня здесь.
— Привет, Елена, от Жаннет. Она в Центральной. В пошивочной. Славная она, очень славная. А Ольга Павловна в туберкулезном отделении, как будто неплохо живет.
— А профессор, а Ядзя?
— Вот о них я ничего не мог узнать. Не так это просто. Ну, идем со мной.
В своей конурке Андреевич вручил мне мое богатство — легкое пальто, пуловер, подаренный сестрой… давно; платье, о котором я уже забыла, какое оно, — пражское, красивое, единственное и изношенное в тюрьме. И белье.
— Я держал твое барахлишко у себя. В кладовке очень сыро, — объяснил он, застенчиво улыбаясь. — Приходи когда угодно.
— А доктор Маревская?
Лицо его несколько омрачилось.
— Она не возражает. А пусть она… да ладно.
Тут я сбивчиво стала рассказывать о первом своем трудодне в сельхозе. Андреевич курил, смотрел в окно, потом сказал:
— Знаю я его. Все они такие грубые. Не по своей вине. И уверены, что наш брат их за человека не считает.
Я хотела спросить, кем же они нас считают, но Андреевич связал узел, и мы вышли. Уже у ворот он сказал:
— А если этот блатарь меня спросит о твоей болезни, я скажу: «Это врачебная тайна». И не бойся, слышишь, никого не бойся.
Я засмеялась: сейчас я не боялась ничего.
На нарах лежит старая фуфайка. Это матрац. А прикрыться можно теперь своим пальто. В узелке оказались завернутые в газетный обрывок помятые конфеты, пачка махорки и даже спички.
Соседка научила меня аккуратно делить каждую спичку на две — куском старой консервной банки. Ножи и вилки держать здесь строго запрещено.
— Богатая махорка! — одобрительно сказала она. — Тута такой нету! Ты, кажись, политичка, да? Ну и тетя Иришка тоже. А мы все по уголовным статеечкам.
Мне хотелось узнать о Татьяне.
— Так те, кто хитро, по блату, устроились или по специальности, живут отдельно от нас, вместиньке.
Включили меня, как некатегорийную, в бригаду мамок, то есть кормящих и беременных. Такие бригады работают на два часа меньше других и не на тяжелом труде. А на обед их ведут в зону, в ясли.
Под навесом мы перебираем картошку. Сорта I–II — для начальства и на «экспорт», сорт III — для детской, мамочной и больничной кухни. Последний сорт для заключенных — зэков и скота. Норма большая. Дается нелегко: надо мигом распознать качество, сорт, кидать по корзинам, затем высыпать их в соответствующие кучи. Сданные корзины отмечает на дощечке бригадир Рая, типичная украинская дивчина, чернобровая и насмешливая. Все идет чин чином. «Тянут» норму и даже перевыполняют. Мамки — ради детей, чтоб как можно дольше не разлучали. А еще — из-за премиальной махры и «премблюда».
Тон в бригаде задают Рая, рыжая Анька и Зина-огородиха. Ничего, тон дружеский. Брань в него входит как-то органически. Равняться на бригадниц — не шутка. Но Рая, отметив мое усердие, выписала мне телогрейку, ватные брюки, ватные чулки и резиновые чуни-лапти и все принесла мне «домой». Сама она жила в другом корпусе, более «почетном».
В нашей комнате крик и ругань не прекращались. И мелкое воровство. Тут даже Ириша-хозяйка была бессильной. Но не отчаивалась. Даже если какой-нибудь уркаган врывался, чтобы отлупить свою кралю. Да и сама краля не отчаивалась, а скорее гордилась: «Лупит — значит, любит!»
Выходные дни отменили. До окончания уборки капусты, овощей и вообще завершения сельхозсезона.
Раньше в этом суровом климате мало что выращивали. Кое-какие культуры удалось вырастить только в самые последние годы, когда задело взялась агроном Инесса. Взялась серьезно, профессионально.
Она проявила такое умение и понимание, что ее не могли не заметить начальник работ — зэк Рыбин, главагроном — зэк Багров и зэк-прораб Марина. Они доложили полковнику — он же и начальник колонны, и директор сельхоза и первого отдела, производственного. Инессе был выписан пропуск «на вольное хождение», и тогда она уже смогла начать систематическое изучение местности, определять, как она выражалась, «возможные возможности». Она составила карту почв — где залежи торфа, где глина, где песок. Особенно ее интересовало внедрение капусты и картошки, испытание сортов для Севера. Уже на второй год Инесса списалась с одиннадцатью научно-опытными учреждениями.
В ответ она получила не только советы, но и конкретную помощь: определение растений, насекомых и анализ проб почв. Щедро посылали ей семена. Инессе удалось вывести урожайный и морозоустойчивый сорт картофеля «Имандра» — 35 тонн с га. Позже «Имандра» перекочевала на самый крайний Север. Сельхозу она давала немалый доход. Но главный агроном, несмотря на сотворенные Инессой чудеса, держался осторожно. Он придерживался своего сорта картошки «Красная роза», с гарантийным урожаем в 10 тонн с га.
— Теперь нам без лаборатории не обойтись, — подсказала начальству Инесса и быстро выстроила в зоне небольшой домик — лабораторию. Там уж Инесса развернулась вовсю.
Рыбин и Багров были удивлены и довольны. Довольны были и научные организации, которым Инесса посылала отчеты. Бесплатно и охотно они помогали друг другу.
Благодаря снабжению овощами при сельхозе могли существовать ясли, детдом, больница и слабкоманда.
Инесса — осетинка. В ее темных глазах есть и строгая непримиримость, и зоркость. Такая бывает только у людей, очень любящих природу. С детства.
Поговорить с Инессой пока не пришлось. Слишком она занята, а я — недостаточно смела. Но от Татьяны кое-что узнала: несколько лет Инесса прожила с мужем в ссылке. Там и родился их сынишка. Теперь о муже ничего не известно, а малыш здесь, в детсадике.
Через несколько дней приехала сестра Инессы, хирург. Приехала, чтобы взять с собой на юг маленького племянника. Инесса вела сына за руку через зону. В ее молчании было что-то категорическое, не позволяющее никому ни приблизиться, ни заплакать.
Уснуть в эту ночь я не смогла. Перед глазами без конца стояли лица тех, кого хотелось видеть. Но голоса услышать не удалось. А правда, почему не удается сохранить в памяти голос, даже самый любимый?
Уборочная все еще тянулась. Это потому, что всерьез трудились только 58-я, кормящие матери и беременные. А мужчины-уголовники — это преимущественно люди без профессии и трудовых навыков. Поэтому и без всякой дисциплины. Работать они согласны лишь на «выгодных» местах или единолично. В бригаде они придерживались «туфты» — видимости работы. Начальство устраивало даже такой «выход на работу». Ведь приходилось идти на любые уступки и сделки, чтобы шпана не грабила, не затевала страшных драк, не проигрывала в карты кого угодно, будь то хоть сам начальник лагеря.
Презрение к труду, к честно трудящимся лагерникам только постепенно переставало быть основным законом их поведения. Переходя от карцерных 300 граммов хлеба на недоработанные 400 граммов или уже заработанный паек, урки, как бы извиняясь, говорили: «Голод не тетка».
Моя бригада перешла на рубку капусты. Трудно — кочаны нужно с размаху сбивать топорами и осторожно, не повредив, бросать на повозки. Земля уже застыла. Но Инессина капуста устойчива, не боится холода. Тайком от конвоя все мы с удовольствием грызли кочаны. «Иначе цингой заболеешь», — говорили мы, как когда-то говорила Жаннет.
Обед возили в поле. Миски — тоже. Походные деревянные ложки у каждого при себе — за ватным чулком. Часто слышались поговорки, употребляемые, наверное, во всех лагерях: «Суп да каша — пища наша», «Тресочки не поешь — не поработаешь». Суп был без соли, мучной, и плавала в нем картофельная шелуха. Каша — скользкая, без всякого вкуса. Соленая треска — вонючая, нередко тухлая. Масло — льняное или конопляное — по одному наперстку на миску. Наперсток прикреплен на длинной проволоке, и урка-повар ухитрялся набирать его полным, а выливать не до дна. Те, кто давал выше 120 процентов нормы, получали премблюдо — постную запеканку из серой крупы-сечки, твердую, как резина.
Хлеб и талоны на питание в столовой отпускал по рапортичкам хлеборез. Столовая находилась в церкви. Со стен, еле заметно, выглядывали из-под облезлой побелки печальные лики святых. Купол не виден, так как «на верхотуре» построили помещение для нескольких мужских бригад. От алтаря осталось только возвышение. Единственный уцелевший колокол унесли на службу в пожарку.
Когда я в первый раз зашла к Инессе в лабораторию, она что-то высчитывала. На столе — много папок, тетрадей, весы и пара истоптанных детских сандаликов. Инесса задумалась; там, в последней ссылке, когда родился малыш, муж сказал: «Видно, тяжесть воспитания всецело ляжет на тебя». Так нет — пришлось возложить на сестру.
— Но ты, Инесса…
— Что я? Я голый человек на голой земле.
Голос ее звучал гордо и горько.
Уже был октябрь. Темный, студеный. На поле остался только турнепс — кормовая брюква, отвратительная на вкус. От нее всегда тошнило.
Теперь мы уже стали получать выходные дни.
В один такой день я лежала на нарах. Злая. Мне хотелось побыть одной, никого не видеть и чтоб никто не видел меня. Открылась дверь, и вошла молодая женщина в хорошем зимнем пальто, по самые глаза закутанная в меховой воротник и вязаный платок. «Вот-вот родит», — подумала я равнодушно.
За ней вошла другая. Поставила большой тяжелый чемодан — такого здесь нет ни у кого — и сказала:
— Ну, довезла вас благополучно, Римма. Всего вам хорошего. И не скучайте.
Она обняла беременную и сразу вышла. Кто-то буркнул:
— Обратно 58-я!
А Римма испуганно смотрела вокруг. Да и я вдруг испугалась, ведь тут майданщицы в два счета ее обокрадут!
Я медленно подошла и шепнула:
— Здесь вам нельзя оставаться. Отдайте чемодан пока дневальной.
Она уловила мой нерусский акцент и спросила:
— Вы немка?
Я засмеялась: