— Не очень. Но язык знаю.
В коридоре я ей по-немецки объяснила, что это опасная комната, нужно немедленно проситься в другую. Ну, например, где живут специалисты или медики.
— Так я не на работу, а родить приехала, — возразила Римма.
— Вы в бухгалтерии что-нибудь смыслите?
— Да, конечно.
— Так вот, скажите им, что до родов поработаете в конторе, и все наладится. А коменданту не попадайтесь на глаза. Не терпит наш унтер «58-ю»!
Через час Римма перешла в «приличную публику». Через несколько дней туда перевели и меня. Случайно или по ходатайству кого-то — я так и не узнала.
В ряду нар, под окнами крайней, жила хозяйка Ириша, перешедшая сюда за день раньше меня. Рядом с ней — бывшая балерина Зоя. Затем Римма и я. Татьяна и Леля — журналистка… Вся «улица» — 58-я. Последняя — Инесса.
Весь ряд напротив — одни уркачки. По ночам многие из них исчезали.
Выходя из столовой после ужина, я издали замечала Андреевича, шедшего навстречу. Есть человек, который тебя ждет! Дорогой человек! Он был в курсе всех моих дел. Слушал, советовал, да так внимательно-сосредоточенно, будто важнее ничего не могло быть. Как-то он сказал: «Есть люди, которые спасают себя, а есть такие, которые спасают других. Но именно это их спасает».
У себя в конурке он рассказывал о событиях в мире. Ему было многое известно — так и я узнала о трагической судьбе Чехословакии, Польши, Франции, Австрии, о финской войне, о пакте с фашистской Германией, о тучах, нависших над всей землей.
Дружба с Риммой завязалась мгновенно. Она превосходно говорила по-немецки, любила театр, музыку, книги. Все это мне нравилось, нравились ее чудесные карие глаза и темно-медного оттенка волосы, ее смех и эмоциональность. Андреевичу Римма тоже очень понравилась. Она регулярно получала из Москвы посылки и письма от своих сестер и матери. Посылки ее сестрам приходилось таскать далеко — куда-то за город. Москва не принимала посылок по адресам: п/я № такой-то.
Об этих посылках из далекой столицы, о нежности писем трудно рассказать. Ясно было одно: им так же важно заботиться о Римме, как ей чувствовать их заботу. Сестрички и нас всех согрели и нам помогали — посылали понемногу махорку, лук, чеснок.
Ноябрь. Праздники. Для начальства и уголовников, но не для нас. Мы — враги народа. Они — нет.
7 Ноября урки гуляют по зоне свободно, а нас держат под замком. В этот день нас даже в столовую ведут под конвоем.
Неизвестно, кто именно начал, но вдруг из одного барака раздался хор. Пели «Варшавянку». Мелодия звучала серьезно и торжественно, хоть и негромко. И тотчас запели все бараки. По лагерю неслись народные песни, революционные песни… Пели вместе и урки, и «58-я».
Впервые возник какой-то контакт с уголовниками; они все-таки стали нас уважать! Но из-за этого несколько пошатнулся престиж начальников. Весь день никто из них не появлялся в зоне. Как будто они ничего не заметили.
На другой день перед разводом я увидела Менделя, маленького Менделя с длинной пилой. «Наверное, он самый непригодный в бригаде», — грустно подумала я. А Мендель, радостно улыбаясь, показал на инструмент: смотри, мол, с хозбригадой иду дрова заготовлять для всех.
Вечером мы сидели рядом с ним в столовой и, перебивая друг друга, говорили, говорили… Многое было и так известно — Андреевич передавал, — а все-таки… Затем Мендель галантно проводил меня домой. А сам спешил. Его бригаде сегодня мыться-бриться. Такое событие никак нельзя пропускать.
Римма больше не ходит в контору. На днях уйдет в родилку. Хорошие были тогда часы перед сном. Все женщины из нашей компании, лежа на нарах, задавали друг другу вопросы: «Ну-ка, угадай, что я напеваю?» Угадать легко. Самое знакомое, самое популярное. Зоя всегда фальшивила. Но это ничего.
Как-то, возвратившись, я не застала Риммы, а только записку от нее: «Не волнуйся, сестрица, все будет хорошо». Тем не менее я страшно волновалась, к тому же в родилку никого не пускали. Волновались все по нашей «улице». Особенно Леля, у которой в яслях была дочка, и австрийка Эмми, мать ползунка Эдика, Инесса, Татьяна и тетя Ириша. Но все меня успокаивали: «Там хорошо, чисто. Прелесть. В яслях тоже. Ведь дети ни при чем. Они считаются вольными». Ты поверила, что хорошо… Но на работе, выдалбливая замерзший турнепс из замерзшей почвы, без конца думала: «Ой, хоть бы сегодня, хоть бы до вечера…» А тут еще пришла записка от Лени, отца ожидаемого ребенка…
19 ноября, как бы отметив этот день, в который ровно два года тому назад увезли мужа, — рождение человека!
На шестой день мы отнесли Инночку в ясли. Я была не менее горда, чем сама мама Римма.
— Быть ей красавицей, — сказал Андреевич, увидев девочку месяц спустя в первый раз…
Совсем маленьких детишек матерям разрешено самим выносить на воздух — ненадолго, перед обеденной кормежкой.
Бригадир Рая стала очень строгой. В сущности, она не злая. Злая Зинка-огородиха. Она ехидно смеется над Раей: «Вовке всего годика два, Славке года нет, а папки все улетучились. Вот и дает нам жару красотка!»
Положение Раи между начальством и бригадой — нелегкое. Это Зине и в голову не приходило, а между тем: брак, недоработка, приписки, споры… нет, нелегко.
Работали мы в ту пору в большом сарае. Лепили торфонавозные горшки под рассаду на ручных убогих станках. Немолодой уркач по кличке Рябой топтал эту вонючую массу. А подавал ее Ракель. Как все южане, он больше всего боялся холода. Рая вечно подгоняла Ракеля, на что он невозмутимо отвечал: «Чай попил — какой работа? А не пил — какой работа?!» Все смеялись, а он иногда плакал.
Инициатором этого производства была Инесса. Она нас обучала, объясняла: торф-навоз дает растению питание и тепло. Без этих горшков на Севере не обойтись ни в теплицах, ни в парниках. Дело, в сущности, очень простое, но телогрейки мешали движениям. Холодная масса невыносимо жгла руки. Готовый горшок выскакивал и ломался при малейшей неосторожности. Фу ты! Но мы все же приладились и здорово увеличили выпуск продукции. Сразу же увеличились нормы в равной степени. Тогда мы, не сговариваясь, остановились на 125 процентах новой нормы и — ни с места. Нормировщик негодовал. А Инесса и Рыбин — нет. Они были одинаково заинтересованы как в том, чтобы получить столько-то миллионов горшков, так и в том, чтобы мы заработали себе наивысший паек. «Наше дело — наши люди» — так судили они.
По ночам я думала, думала о своих там, на родине, о муже, о котором тщетно всех расспрашивала, о тех, кто страдал моими страданиями. Я заметила, что Римму, счастливую мать, тоже куда-то уносят мысли… наверное, к первому мужу. Погиб в пути, в самом начале… Он было очень гордился, что привез свои знания режиссера в Страну Советов… С Леней Римма встретилась после. «С ним надежно, — шептала она. — Он такой славный и будто всегда рядом». Я смутно осознавала: жизнь все-таки продолжается. Но хорошо это или плохо — нет, я не могла разобраться.
— Эй, братцы, пойдем сегодня вечером на репетицию самодеятельности, — предложила как-то Лёля.
Неплохо и, во всяком случае, лучше, чем смотреть в окно на пургу. Снег, казалось, не падает, а будто рвется снизу вверх.
Клубом служит столовая, сценой — алтарь. В зале несколько парочек, тесно обнявшихся. Попали мы раз на генеральную. Эстрадная программа. Конферансье нет. Определенного порядка номеров тоже нет. Главные звезды: дядя Миша — цыган, Шурка-Завялиха и Саша Говяжий, еще Гришка-Баян…
Завялиха пела неумело, зато громко и самоуверенно: «А кто его знает, о ком он мечтает» («Не иначе как о ней», — шепнула мне Татьянка). Худая, невысокая, лицо необычно длинное, особенно подбородок и шея. Зубы — тоже. Ей-богу, кажется, что их 39 и все они устремлены вперед. Низкий лоб покрыт челкой. На певице — малиновая узкая кофта и уже совсем узкая, коротенькая сатиновая юбка. Черная. Надо отметить еще костлявые голые руки и кривые ноги.
Дядя Миша, смуглый, с черной бородкой, в косоворотке навыпуск под бархатной жилеткой, танцует «цыганочку». Отлично! Ему самому так нравится, что он никак не может кончить, все повторяет и повторяет. Наконец его гонит Саша Говяжий. Тот пляшет лезгинку. Лохматая кубанка едва держится на огромных оттопыренных ушах. Лицо багровое. Рукава и сапоги так и летают. А Гришка-Баян, весь в поту, всем аккомпанирует. Дальнейших номеров посмотреть не удалось. Отбой. За нами выходят парочки. Они к нам обращаются: «Видели — молодцы какие! А дядя Миша-то… А одна Шурка чего стоит! Блеск!»
Мы конфузливо Молчим. Эти наивные отклики доказали, что публика принимает пыл и старание своих артистов за умение. Но, как это ни карикатурно, все же этот «концерт» не надругательство над искусством.
Андреевичу кто-то за зоной сообщил авторитетно: «Наука собирается повернуть течение Гольфстрим».
— Хорошо, — ответил мой друг. — Тогда это будет Гольфстрим имени Сталина.
На Инессины приготовления к далекой весне, на ее теплицы и лаборатории презрительно поглядывает комендант. «Не в университет приехали, а срок отбывать», — злобно фыркает он. Так же судили и в отделе учета рабсилы. Там не ахти как интересовались производством, а больше — распределением рабсилы по сети лагерей, трудоспособностью «на предмет отправки на строительство». А есть еще, разумеется, и отдел наблюдения за з/к, особенно з/к по 58-й. Комендант, типичный унтер Пришибеев, работал с начальницей отдела учета Артюхиной рука об руку. Наблюдая из окна своей квартиры — во втором этаже домика за зоной, а может быть, с чердака, — он видел всю территорию как на ладони. Ничто не оставалось незамеченным, обо всем докладывалось мадам Артюхиной.
Начальник колонии понимал, что такое рвение скорее мешает, чем помогает работе, но остановить «бдительность» коменданта не мог, не имел права. Такая уж система в лагере. Каждый отдел тянет свое. Причины, даже помимо системы, — всевозможные: кто спасает шкуру, кто хочет выслужиться; сталкиваются противоположные личные интересы.
Все это сложно и сильно отражается на лагнаселении, никогда не знающем, откуда ветер дует.