Инесса не разрешала никому из вольнонаемных брать овощи с поля, а только со склада, то есть за деньги и под расписку. Комендант с такой «дерзостью» еще не встречался.
— Никудышный ты дипломат, — злилась Татьянка еще осенью. — Ты ему промышлять не даешь, не забудет он, порадует тебя как-нибудь, пакостник.
К Новому году привезли несколько елок. Синих. Для яслей и детсада. Репрессий никаких не было. Но и настроения праздничного не было. На переходе от одного года к другому всегда невольно вспоминаешь, что было тогда-то… и там-то… думаешь о том, что будет. А я думала о том, что могло бы быть… и не может.
В первых числах января — генеральная проверка. Весь состав зэков выводят за зону. Выстраивают в большой круг. Посредине, за столом сидят представители органов НКВД. Они по алфавиту читают фамилии заключенных. Вызванный должен назвать свое имя-отчество, затем — год, место рождения, бывшую профессию, национальность и, разумеется, статью…
58-я, 58-я, 58-я… этих вы всех знаете. Но Рая и Огородиха — за убийство!
Кажется, даже равнодушный, каменный «усиленный» конвой вздрогнул.
Горят костры. При громких вопросах и ответах — гнетущая тишина. Когда же конец? Но с китайцами — а их много — неладно. Никто из них толком ничего не понимает и поэтому не может ответить. Да и имена у них у всех — кто их может различить! Вот проверяют снова: оставшихся в зоне, в больнице. Рыщут по чердакам, по уборным, еще где-то, потому что одного китайца не хватает. И нас проверяют снова. Теперь один китаец лишний.
— Сдохнуть можно! — злится Татьянка. У нее кончились махорка и терпение.
Как разрешили «китайский вопрос» — нам неизвестно, а «По четыре!» скомандовали, когда мы от усталости и холода чуть не падали.
— При генпроверках мы — люди, живые цифры, а при выборах нас нет, — не то зло, не то насмешливо замечает Мендель.
Еще прошлогодняя генпроверка выявила: здесь много неграмотных. Особенно среди женщин, даже молодых. Сразу кто-то из 58-й (может, по давней памяти) организовал группу ликбеза. С разрешения начальства достали несколько книг для первого класса. Но взрослым грамота дается куда трудней, чем школьникам. А уж при нашем образе жизни… Но результаты доброго начинания все же есть. Даже неожиданные.
Вот года через полтора после знакомства с буквой «А» для одной совсем молоденькой девушки из глухой северной деревни наступил день освобождения. Она «отбухала» три года за мелкое мошенничество. И вот пишет большими нескладными буквами:
«
.Гражданин начальство
Меня здесь научили ходить в баню и в кино и еще научили читать и писать. Я и пишу Вам. Никуда я отсюдова не пойду. Я честно работала дояркой, сами знаете, и не имеете права выгнать».
Начальник был немало озабочен, но какие крутые меры он ни принимал — доярочку выставить не удалось. Она была оставлена вольнонаемной при скотном дворе.
«Холодная-голодная!» — всегда кричала я, возвращаясь к своим. Татьянку очень забавляло неверное произношение буквы «л», и она дразнила меня: «Холёдная-голёдная».
Как мало мы знали о Татьяне! Только то, что на окраине Москвы у нее осталась больная мать и где-то в других лагерях живет или не живет ее друг. У него тоже очень слабое зрение. «Мой сын», — говорила Татьяна. Он был на много лет моложе ее.
Цветы плывут и пропадают,
Их контур нежный
Порою пальцы угадают.
Ну что же! Сказать, что жизнь обманула?
Чиркнул сверчок, прополз жучок.
Сосна столетняя вздохнула,
И вечер близится прохладой,
Усталость спутывает ноги,
Тайга надвинулась громадой,
Мне не искать дороги.
Стихи Татьяны… Может, это не совсем стихи, но это — совсем Татьяна.
Мы узнали: без устали идет стройка шоссе, мостов, железной дороги, нефтяных и угольных шахт. Мы ничего этого не видели. Жили в глуши, где когда-то кому-то вздумалось воздвигнуть монастырь.
Отношение к «58-й» явно изменилось. Сверху. Многие уже имели пропуска для хождения за зону, бесконвойно.
Неужели оценили геройский наш труд или хотя бы поняли, что без нас, без интеллигенции, нельзя и, наконец, что за нами мало-помалу большинство уголовников стало работать по-честному. Последнее, все же неожиданное, обстоятельство было чрезвычайно важным для лагерей. А для нас — исключительным достижением. Но мы ничего для этого не сделали. Мы просто жили как жили, поэтому даже и не заметили, что все же сделали.
Начальник вызвал старшего экономиста Фринберга и приказал, нет, не приказал, а предложил ему создать агитбригаду.
Культурную, настоящую, без дураков… «С отбоем можете не считаться, если дело этого потребует. В общем, пойду навстречу», — кончил он свою речь.
Мы не против. Но как… с чего начинать, если есть два-три артиста, музыканта, но нет нужной литературы, инструментов, художника, костюмов, грима?
Стала заседать комиссия по театральным делам. В ответ на письма многие стали получать из дому бандероли: книги, сборники. Фринберг решился поставить «Предложение» Чехова. Никогда раньше он не был режиссером, но у него явно было прирожденное «чувство театра» и вкус. Я предложила свои услуги в качестве костюмерши. Это было не пустое дело. Начальник обещал выделить денег.
Я сидела в столовой, далеко от тех, кто на сцене за столом чин чином переписывали роли, и думала: «…Сколько вокруг людей, ежедневных событий… Так почему так пусто, почему так ноет сердце? Куда деваться с этим вечным „Почему?“».
У Андреевича лежит газета.
— «Правда», — громко читает он.
Смотреть друг на друга невозможно.
А в лаборатории появилось радио. Но оно такое хриплое и визгливое, что больше раздражает, чем радует. Вскоре оно и совсем вышло из строя.
— Завтра не выходной, а комиссовка, — пронеслось по всему лагерю… Ах, да, это определяют категории рабсилы.
С одной стороны стола сидят врачи, передавая один другому формуляры, с другой к ним подходит шеренга обнаженных до пояса заключенных. Утром — мужчины, после перерыва — женщины. Новый главврач тщательно осматривает и выслушивает.
— Ничего, на трассе люди нужны до зарезу, а здесь они зимой все околачиваются без делов, — вмешивается «унтер Пришибеев». Он явно поддерживает «выполнение плана» отдела учета, а заодно и спецотдела.
Отстаивать хотя бы и очень нужных людей было нелегко ни врачам, ни руководителям производства.
Главврач вызвал часть комиссованных на пересмотр. В кабинете он один и медсестра. Про меня он диктует: «Снять немедленно с общих работ». И говорит:
— Пойдете в детсад, в группу поправляющихся после болезни детей.
Я испугалась.
— Что вы, доктор, я не умею делать уколы, делать перевязки, не могу даже видеть кровь и гной…
Но главврач спокойно объясняет:
— Не сестрой, а воспитательницей будете. Детей любить — это не так уж трудно, а?
Скверно было в холодном сарае с вонючим, холодным торфонавозом. А уйти страшно. В лагере всегда боишься перемен.
Детдом стоит посреди зоны. Не огороженный. Недалеко от больницы Маревской.
Детей в моей группе около двадцати. От двух до четырех лет.
Говорят мало и плохо. Видимо, здесь не успевают следить за их умственным развитием. Играют вяло и быстро устают слушать, даже самые короткие стишки.
Есть три Верочки. У одной мама русская, папа — кореец. Она мне кажется хрупким цветком, вот-вот упадет со стебелька. Когда Верочка в ночной тишине топ-топ топает босиком за дверь к своему горшку, тебе хочется кричать, именно — криком кричать.
В эти часы детская комната мягко освещена бледной лампочкой, кажется доброй и уютной, а ты сама уже не воспитательница, а андерсеновский Оле-Лукойе…
Изредка приходят матери, те немногие, что оставлены при сельхозе. Дети их узнают, но особого любопытства и радости не выказывают. А ребята, к которым никто не может прийти, реагируют по-разному: многие смотрят на женщин пристально, даже жадно. Иные вдруг начинают капризничать, чтобы тети и на них обратили внимание. Маленький Петя как-то гордо заявил: «У меня мама на Севере работает лагерницей!» А Ниночка-кривоножка шепчет ему: «Моя мама красивше всех и вчера за мной приедет». Дети не понимали разницы между «вчера» и «завтра» и не могли знать, что мама приедет не завтра, а только после освобождения.
Поскольку я теперь — медперсонал, мне разрешено ходить в ясли. Инночка ко мне уже привыкла. Любит, когда с ней занимаешься гимнастикой. Особенно — качаться в воздухе, головкой вниз. За эту акробатику я получила строгий выговор от детврача Митрофановой. Недавно одна мать — рыжая Анька — плеснула докторше в лицо миску с супом только потому, что невыносимо видеть около малышей эту бездушную «казенную» особу. Детей она по-своему любит. А мамок терпеть не может, особенно Римму. За что? За то, что Римма не раз указывала на неполадки в детском саду и пользовалась большим авторитетом среди матерей. Еще докторша не выносила Клару, бестолковую, пришибленную… Клару где-то около смолокурни, в глухой тайге, изнасиловал блатарь. Она так одеревенела от ужаса, что никому не призналась. Беременность заметила слишком поздно… аборты запрещены… сама беспомощна… Когда родилась девочка, Клара первые дни проливала над ребенком потоки слез. А потом полюбила крохотное существо. «Чокнутая», — говорили мамки-урки, посмеиваясь над ней.
Мамки-политички старались подбадривать Клару. А ей надо было просто дать возможность постепенно, потихоньку прийти в себя.
Узнав о Кларе, я невольно схватилась за шрам над грудью, оставшийся от удара тупой финкой после той истории с первым моим провожатым.
Матерей, кончивших кормить, Митрофанова старалась отправлять за пределы сельхоза. Тут она легко спелась с вольной заведующей яслями и, уж конечно, с мадам Артюхиной. Этой дружбы боялись даже самые дерзкие мамки.
«Домой хочу, домой!» — думала я упрямо, дежуря ночью. Но нет ведь у меня никакого «дома». Нигде.