Спустившись на второй этаж, я остановилась. Вношу исправление: в доме звуки были. Если хорошенько прислушаться, резное дерево, паркет, старинная мебель – все повсюду поскрипывало, и особенно сильно поскрипывало за дверью кабинета Хуго. Он что, вернулся? Из-под двери не пробивалось ни одного лучика света, и в любом случае я не слышала никаких признаков жизни – скорее, ощущалось ее отсутствие, словно дом, не замечая меня, пользовался свободой, чтобы потянуться всласть, будто старая собака с затекшими лапами.
А не осмотреть ли кабинет, пока суд да дело? Соблазнительная мысль. Вдруг я обнаружу там часы и – кто знает – бар? В таком случае я избавлю себя от опасного спуска и смогу сразу приступить к расследованию. Алиби получилось первоклассным, или я ничего не смыслю.
Но в тот момент, когда я переступила порог, – обвал, паника, ужас. Что хотите со мной делайте, ума не приложу почему. Страх перед тем, что я могла найти? Неловкость из-за того, что я влезаю в личную жизнь этого подлеца Хуго? Я буквально оцепенела, и только предчувствие полны запаха помогло мне справиться с параличом.
И запах нахлынул на меня. С того момента, как я избавилась от собственных ароматов, ко мне, наверно, вернулось детское обоняние: то, что я почувствовала, было запахом мужчины, смесью туалетной воды, легкого пота и мяты. И запах был совсем свежим, не тем застоявшимся, что может остаться в комнате.
Или он еще был там, или только-только вышел. Возможно, его вторжение в дом меня и разбудило.
Я шепотом спросила, кто здесь. Никакого ответа.
Голова у меня раскалывалась так, что впору было рухнуть на пол, и я, уж конечно, не осмеливалась зажечь свет, чтобы не вспугнуть чужака. Чужака! А я кто?
Я пыталась унять боль в пульсирующем черепе и одновременно припомнить географию местности. Двинулась по диагонали к кожаному кофру, который мог содержать в себе… я мысленно перебрала все варианты, чтобы заставить себя идти вперед: ром, виски, портвейн, джин… протянув руки, чтобы не наткнуться на препятствие, я ощупывала воздух и вдруг ощутила шершавую шерсть, плечи, теплоту, человека. Я чуть не врезалась головой в другого посетителя.
Я инстинктивно отшатнулась, две руки вцепились в меня мертвой хваткой, я пропищала стандартное:
– Кто вы?
Наконец голос, не менее испуганный, чем мой, спросил:
– Это вы, Доротея?
На меня вдруг снизошло полное спокойствие. Голос был знакомый. Плюс швейцарский акцент. Это не был голос Поля.
По-прежнему в полной темноте он держал меня, словно собирался сжать в объятиях, а я отчаянно обшаривала память – и наконец сказала, спасибо швейцарскому акценту:
– Луи Берковье.
Голос мгновенно занервничал:
– Откуда вы знаете?
– Что за нелепость, зажгите свет, и все станет видно.
Он крепче ухватил меня за руку и потянул за собой так, что я споткнулась. Услышала, как задвигаются шторы, потом меня повели в обратную сторону, к угловому диванчику, как выяснилось позже, когда он зажег маленькую лампу на пресловутом кожаном кофре.
У меня перед глазами был его затылок с редкими седыми волосами.
– Бога ради – если вы знаете, где в этой конуре выпивка, не томите, и я расскажу вам все, что пожелаете…
Он обернулся ко мне, и, несмотря на мешки под глазами, красные прожилки и расплывшиеся черты, я сразу узнала его. Это был мой адвокат. Мэтр Линьер.
23
Вот вам вся правда. Берковье, бывший Линьер, не был злодеем. Безвольный, аморальный, он умел прикрывать свои дурные делишки благопристойными оправданиями. Будь его воля, он честно выполнял бы свою грязную работу, а значит, и работа, по его убеждению, была бы честной. Швейцария подходила ему на все сто.
Он неодобрительно оглядел меня: руки дрожат, одежда мятая, волосы торчат во все стороны:
– Вы только посмотрите на себя. Откуда вы вылезли в таком виде?
– Из кровати Ксавье.
– И вечные шуточки, даже когда они совершенно неуместны.
– Умоляю, старина, вы здесь как дома, найдите мне выпивку. Можете запереть меня на ключ, если боитесь, что сбегу. Мне плевать.
Наверно, он понял, что я сейчас сорвусь, потому что вышел, не говоря ни слова и оставив дверь открытой. Я и не пыталась пораскинуть мозгами, в моем состоянии это было все равно что разглядывать себя в чугунную сковородку, но и на месте усидеть не могла, чем и воспользовалась, чтобы пошарить вокруг. В прошлый раз я не видела ничего, кроме Хуго.
Стены были завешаны афишами его фильмов. Казалось, Хуго успел поработать со всеми звездами Франции. Я распахнула дверцы двух встроенных шкафов позади письменного стола: там рядами выстроились папки, расставленные по годам. Открыла два других шкафа – то же самое, одни папки. Без указателя мне потребуется несколько месяцев, только чтобы понять, где что, и ничего не найти вдобавок. Хуго был хитрецом.
На письменном столе я обнаружила кожаный бювар, маленький будильник, – ого, скоро полночь, час преступлений, – и детскую фотографию Ксавье со щербатой улыбкой ребенка, потерявшего свои первые молочные зубы. Я перевернула фотографию лицом вниз и положила на стол, чтобы защитить его радостную невинность.
Как все запутано. Как же все это запутано. Я почти хотела, чтобы Берковье оказался Полем и все окончательно разъяснилось, пусть даже он растерзал бы меня на кусочки, и прощай общество человеков.
Честное слово, учитывая все, что я знаю сейчас, было бы лучше для нас всех, и особенно для меня, если бы именно я стала первой жертвой, в ту ночь, у «Шоппи». Впрочем, как я всегда говорю, если б мы могли переписывать прошлое, оно точно стало б еще хуже.
Я устроилась в кресле Хуго, скрестила ноги на столе, откинула голову назад, будто, закрыв глаза, я могла заставить исчезнуть ту ловушку, которую называют жизнью. А поскольку нас никогда и на пять минут не оставляют в покое, зазвонил телефон. Естественно, я сняла трубку и сказала «алло». Это было не самое любезное «алло», но после нескольких мгновений тишины на том конце повесили трубку.
Звон стаканов возвестил о возвращении адвоката. С осуждающим видом он поставил передо мной поднос – не знаю, относились ли его эмоции к моим ногам или к алкоголю. Мне было непросто налить стакан, но я умудрилась наполнить его до краев и осушить одним духом.
Мне сразу стало лучше, и я смогла искренне улыбнуться Линьеру-Берковье, который в ответ вжался в свое кресло.
Потом взял себя в руки, выпрямился, скрестил руки на коленях и, тяжко вздохнув, словно я была юной правонарушительницей, которая опять взялась за старое, несмотря на все усилия вернуть ее в нормальное общество, заявил:
– Ну, с чего вы вдруг решили превратить жизнь бедняги Хуго в сущий бардак? И после стольких-то лет?
Клянусь, я была настолько ошеломлена, что не нашлась, что ответить.
Я плеснула себе второй стакан, не пролив ни капли. Кстати, это было ореховое вино. Жуткая мерзость.
– Вы же не думали, что я дам себя угробить и даже не стану дергаться.
– Бедная моя Доротея, они не должны были вас выпускать.
– Хватит морочить мне голову: сумасшедшей я никогда не была. У меня и так нелегкая биография, не надо грузить ее еще и вашим враньем.
– Хуго всегда был слишком деликатен с вами. Правда заключается в том, что вы никогда не являлись образцом душевного равновесия. Человек, который признаётся в убийстве и не может вспомнить, куда подевался труп, – поверьте мне, такое не часто встречается.
– Верно, вот только трупа не было, как вам хорошо известно.
В комнате было не так жарко, чтобы объяснить капли пота на его лбу. Без всякого сомнения, моя несокрушимая логика действовала ему на нервы. На самом же деле я, как обычно, целилась на пару кабельтовых мимо цели.
– Не буду настаивать. Ну а сегодня откуда вы взяли эту несуразную мысль, будто вас пытаются убить?
– С потолка. Но, как заметил бы слепой, одна деталька мешается: трупы. Причем несколько трупов.
– Поверьте, Доротея, вы мне кажетесь вполне живой. Все это с успокаивающей улыбкой и жутко напоминало наши прежние беседы.
У меня не было ни малейшего желания пересказывать ему всю историю с самого начала, хотя от надутых как индюки стряпчих моя поредевшая, но чувствительная шерсть всегда становилась дыбом.
– Мэтр Линьер, посмотрите мне в глаза и скажите, что не вы на этом самом месте обсуждали с Хуго мое убийство. И это не вам он объявил по телефону, что я клюнула на все его дерьмовые объяснения.
– Глаза в глаза – я это категорически отрицаю, бедная моя девочка.
Ну просто Миттеран и Ширак[21] без кинокамер, но я точно знала, что, в отличие от наших знаменитых прототипов, мы оба не врем. Кстати, его уверенность на какое-то время сбила меня с толку. Он добавил:
– Возможно, меня исключили из коллегии, хоть и не вполне справедливо, но можете мне поверить, я никогда не был замешан в убийстве.
Ослик боится палки. Он говорил правду.
Ладно, так мы и на йоту не продвинемся, а я начала уставать, да и какая, в сущности, разница? Я перешла на другой язык, чтобы вернее вывести его из себя.
– Слушай, Линьер, прижми очко, кончай вонять и четко ответь через верх на единственный вопрос, который меня волнует. Где Поль Кантер? Как мне его найти?
Его толстые дряблые щеки задрожали, он вскочил, размахивая, как мельница, руками, и потребовал, чтобы я прекратила пить. У меня припадок. Это не страшно. Он сейчас вызовет врача, и мне помогут.
Очень жаль, что дело до того дошло, но он протянул руку к телефону – он и правда считал меня сумасшедшей, он всегда считал меня сумасшедшей, и уж конечно не мне бросать в него камень, но я не испытывала никакого желания присоединяться к стаду себе подобных. Поэтому я вытащила свою «беретту», у которой было большое по сравнению со мной преимущество: ее сразу услышали и ей сразу поверили.
Линьер отступал с поднятыми руками, пока не наткнулся на кресло, где и распластался, как выплюнутая жвачка.