– Ты же неплохой парень! – кричал он, подкрепляя свои слова очередной затрещиной. – Ты ничего не делал, Мартынов это подтверждает. Говорит, ты просто боишься этих скотов. Так будь, наконец, мужиком. Иначе это знаешь как называется? Со-у-час-ти-е!
В конце концов он прихлопнул меня газеткой. Той самой, с «кровавыми мальчиками». В ней очередная «совесть нации» доказывала, что наше преступление – «закономерный результат годами насаждавшихся безбожия и пренебрежения к человеческой жизни во имя химеры светлого коммунистического будущего», перемежая все цитатами из Достоевского. Заканчивалась статья словами: «Видимо, эти кровавые мальчики и есть обещанное нам светлое будущее». Такое уж время было – добивать издыхающий строй не брезговали ничем.
– Бред, конечно, – промолвил следователь. – Но погоняло звучит. – Положив руку мне на плечо, доверительно заглянул в глаза. – Как считаешь, подходит оно тебе?
Я решил, что не подходит. Я не хотел, чтобы моего отца уволили с работы, как Валькиного, чтобы нам били окна, как семье Цыгана, чтобы соседки шипели моей матери вслед.
Рассказывая на суде, как Мартын защищал сестру от насилия, я пытался углядеть на его лице хотя бы промельк раскаяния. Но видел лишь показной гнев и лживую скорбь. Когда я закончил давать показания, уголок его рта дрогнул в едва заметной усмешке.
Валька зарыдал в голос, а Цыган вскочил, крича, что убьет меня. Мать Мартына смотрела на них тяжелым, потухшим взглядом. Рядом с ней сидели несколько женщин – подруги с работы, а может, кто-то из Стрижкиных «пациенток»; глаза у них были такие, будто лишь суровые менты-конвоиры мешают им разорвать Цыгана с Валькой на части, и меня вместе с ними. И когда суд вынес решение – по десять лет лишения свободы, максимальный срок для нашего возраста, – у меня было чувство, что это и мне приговор.
Моя семья перебралась на другой конец города. Доучиваться мне позволили на дому. Родители не могли выносить косых взглядов, а я не мог видеть Мартына.
И ад следовал за ним.
Охрана обнаружила Вальку на рассвете – тщедушное тело, почерневшее от побоев, скорчилось под нарами в луже свернувшейся крови.
Несколькими днями позже отец Цыгана сел на диван, вставил в рот двустволку и снес себе затылок, прибавив к узору на ковре собственные мозги. Должно быть, Валькина участь напомнила ему, что прямо сейчас происходит с его собственным сыном.
Следующим чуть было не стал я. Однажды лег в горячую ванну, прихватив старую отцовскую бритву. Но пустить в ход не смог. Трус – он и в Африке трус.
Наутро я наведался на пустырь, где Стрижка играла с муравейником. Сам не знаю зачем.
Она была бы рада увидеть, что ее муравьишки отгрохали хоромы больше прежних. Глядя на этот неказистый дворец из веточек и трухи, я понял, что даже Мартыну не под силу разрушить все.
– Я буду жить, – прошептал я, склонившись над муравейником.
Его обитатели не обращали на меня внимания, поглощенные своими заботами.
Я выследил Мартына, когда он провожал из школы Ингу, девушку Цыгана. С ним она не была динамо-машиной. Наблюдая из-за кустов, как они обжимаются на крылечке, я до боли в руке стискивал обрезок трубы.
Она скрылась в подъезде, и я напал на Мартына.
Я его славно отделал. Он не кричал, только шипел от боли, корчась в пыли. Но, когда я в очередной раз замахнулся, он сплюнул кровью и сказал спокойно:
– Ну давай. Цыгану одиноко без Вальки возле параши.
В тот момент я мог проломить ему башку. Но слова о Вальке попали в самую точку.
– Живи, – ответил я. – Можешь теперь убить меня. Покажи всем, кто ты есть на самом деле, мразь. Мне уже все равно.
Его разбитые губы растянулись в улыбке:
– А ведь это пат! В кои-то веки ты поставил мне пат! Только учти, Сашка: я всегда беру реванш.
Деревянные ступеньки стонали под нашими ногами, когда мы спускались в подвал. В босые пятки мне впивались занозы, но я не обращал внимания. Меня охватила тупая апатия, как бывает у животных, угодивших в когти к хищнику.
Внизу царил полумрак. Огонь, пляшущий в окошке огромной печи в углу, разгонял тьму дрожащими отсветами. Но и этого хватало, чтобы разглядеть дубовую колоду, всю в темных потеках, на которой лежало кровавым комом то, что осталось от головы Цыгана, скаля щербатый рот; нож, воткнутый рядом, – длинный тяжелый боевой нож, способный одним хорошим ударом перебить кость; голый торс, покрытый синюшным узором безобразных наколок, и откромсанные конечности; и, наконец, женщину в инвалидном кресле, чье лицо больше всего напоминало мумию из подвала Нормана Бейтса. Глаза ее тускло блестели, как бутылочное стекло в прогоревшем костре, седая голова, обтянутая пергаментной кожей, мелко тряслась на тощей шее. На вялых губах пузырилась слюна. Костлявые руки, похожие на птичьи лапы, покоились на коленях.
– Тетя Зина… – прошептал я. Было трудно узнать ее в этом жалком полутрупе.
– Аыыы! – промычала она. Иссохшее тело задергалось в кресле, водянистые глаза вращались. – Уыйа! Уыйа!
– Да, мама. – Отсветы огня дрожали на лице Мартына. – Убийца. – Он подошел к матери и погладил ее по макушке. Она втягивала голову в плечи, пытаясь избежать его прикосновений. – А ведь я кончил, когда лупил Танюху молотком. Чудо, что никто не заметил пятна на брюках.
– Замолчи, – сказал я. – Ты просто больной.
Он вытащил из кармана перчатки, не спеша натянул. Потом взялся за рукоять ножа. Сталь выскочила из дерева со звуком «пиньг!».
– Я зверь. Отведал крови и не могу насытиться. Когда я убивал сестренку… – Слово «сестренка» он произнес с искренней теплотой. – …Это был пик всей моей жизни. Я скучаю по ней. Мне хотелось бы повторить.
Старуха взвыла раненым зверем. Разум, увы, не покинул ее, застряв в беспомощном теле. Я представил, как она целыми днями сидит в темноте, вынужденная слушать эти откровения, и меня охватила ярость.
– Хватит! – рявкнул я. – Прекрати над ней изгаляться!
– Так избавь ее от страданий. – Он протянул мне нож. – Покажи, на что ты готов ради своей Поллианны.
Наверное, я внутренне ожидал чего-то подобного. Он не заманил бы Лелю, если б не хотел заставить меня сделать что-то ужасное, на что я никогда не пошел бы даже ради спасения собственной шкуры. И все же от его слов, от спокойствия, с каким они были произнесены, меня бросило в дрожь.
– Отрежь ей голову, и поезжайте домой, – продолжал он. – Ты не сможешь заявить на меня, а я на тебя. Пат, но уже на моих условиях.
Трусливый голосок у меня в голове уверял, что старуха примет смерть как милость. И потом, шептал этот подленький голосишко, разве не она во всем виновата? Разве стал бы ее сын зверем, если бы она не лишила его детства, повесив обузу ему на шею? Она уже не человек, а обломок человека; а Леля – живая, с моим ребенком под сердцем. Есть ведь такая штука, естественный отбор называется…
– Хорошо, избавлю, – сказал я, взяв нож. И направил его в грудь Мартына.
Лезвие вонзилось в воздух, а его кулак – мне под дых. Скорчившись, я рухнул на колени. Оброненный нож жалобно звякнул о бетонный пол.
– К этому душа лежать должна, – наставительно произнес Мартын. – Иначе ни черта не выйдет.
У меня еще как лежала. Я рванулся к ножу, тускло поблескивавшему на полу, но тут же получил удар ногой в раненый бок, и мир превратился в море боли.
Подобрав нож, Мартын отступил к коляске и развернул тетю Зину ко мне лицом. Она смотрела на меня слезящимися глазами, полными ужаса.
– Смотри и учись, – сказал он и всадил нож в шею матери.
Глаза старухи вылезли из орбит, кровь хлестнула тугой струей. Дрожащий пузырь вздулся на губах и лопнул, оросив щеки рубиновыми капельками. Мартын полоснул ножом, рассекая гортань и трахею. Кровь хлынула из ее носа и рта, заливая платье. Тетя Зина несколько раз содрогнулась и замерла, уронив голову на грудь.
Я кричал. Орал, визжал, корчась на полу, как раздавленное насекомое, срывая голос, будто криком мог разогнать тьму, готовую поглотить мой рассудок. Мартын резкими отработанными движениями рассек мышцы и позвонки и поднял голову за седые волосы, словно кровоточащий трофей.
– Этому я научился в Чечне, – пояснил он. – Хочешь знать, сколько у меня на счету? Скольких ты убил, когда поддержал меня на суде?
Меня захлестнуло слепое бешенство. Одна мысль билась в голове: растерзать, уничтожить эту тварь любой ценой!
Превозмогая боль, я начал вставать, но Мартын толкнул мне навстречу коляску с обезглавленным телом. Она ударила меня по коленям и сбила с ног. Труп рухнул сверху, обняв меня вялыми руками, заливая кровью, толчками бьющей из обрубка шеи. Задыхаясь, я пытался скинуть его…
Мартын открыл заслонку печи. Из ее раскаленной пасти гулко рвануло жаром, кирпичные стены проступили из темноты.
Он швырнул голову в печь.
Пламя встрепенулось, принимая подношение, заполняя подвал смрадом горящей плоти. Огромная тень Мартына металась по стене. Сквозь слезы, застившие взгляд, я видел, как огонь охватил спутанную паутину волос, как лопнули глаза, выплеснувшись на щеки шипящими сгустками. Заслонка захлопнулась с громовым лязгом, навсегда отсекая тетю Зину от мира живых.
А Мартын уже приближался ко мне, весь в крови – ухмыляющийся дьявол с окровавленным ножом в руке.
Круглый белый заварник ядром просвистел в воздухе и разлетелся о его голову, разметав во все стороны брызги кипятка. Взвыв, Мартын упал на одно колено. Из-под его волос потекла кровь.
– Саша, беги! – кричала Леля.
Она стояла на лестнице, цепляясь за перила, – смешная маленькая фигурка, неуместная в этом кровавом кошмаре.
Я столкнул с себя тело. Оно повалилось Мартыну под ноги, и тот растянулся на полу, по-волчьи лязгнув зубами. Клинок чиркнул по бетону, высекая фонтанчик искр, а я, вскочив, кинулся к лестнице, к Леле… Три ступеньки оставалось, когда сильные пальцы вцепились мне в лодыжку и потащили назад. Пересчитывая лбом ступени, я услышал визг Лели. В голове сверкнуло, а потом меня снова поглотила темнота.