Должно быть, он в какой-то момент уверовал в свою неуязвимость. Возомнил, будто страдать и истекать кровью могут все, кроме него.
– Шах и мат, – просипел я.
Николай Юрьевич Мартынов (14 апреля 1975 – 19 октября 2004) – советский и российский серийный убийца. Первое преступление совершил в возрасте шестнадцати лет, жертвой стала его четырнадцатилетняя сестра Татьяна, страдавшая отставанием в развитии. Перед этим он подбил своих приятелей изнасиловать беспомощную девочку, что позволило ему обвинить их и в убийстве…»
Так начинается статья о Мартыне в «Википедии» – и так заканчивается история Кровавых мальчиков. Я остался последним. Мальчик, который выжил.
Я тоже упомянут в статье, как и Леля – спустя годы нам с большим трудом удалось отучить нашу дочку хвастаться друзьям, что ее мама и папа «настоящего маньяка́ грохнули!». Там нашлось место даже официантке Ирине Лещук из кафе «Коко», подруге тети Зины, которая заботилась о ней до того, как Мартын вернулся из армии. В ту страшную ночь именно Лещук позвонила Мартыну, как только мы ушли, и предупредила, что его старые друзья снова в городе. «Надеюсь, ты их убьешь», – так она сказала ему. Она плакала, рассказывая об этом в зале суда, и, глядя на нее, я вспомнил, где видел ее раньше – в том самом зале, рядом с тетей Зиной.
Судебное заседание наделало шуму. Прокурор требовал вкатить мне пять лет. Самооборона самообороной, но я нанес бедному-несчастному Мартынову с десяток ножевых, когда тот был ранен, безоружен и «заведомо неспособен сопротивляться», что, безусловно, делало меня крайне опасным для общества. Он спросил, раскаиваюсь ли я в содеянном. Я многое хотел сказать, но, поймав испуганный Лелин взгляд, просто ответил, что нет, не раскаиваюсь, и получил пятерку условно.
Я солгал. Я раскаиваюсь в том, что забил ножом своего друга детства. Я должен был сделать это трубой много лет назад. Не потому, что мы едва не стали последними жертвами Мартына (кстати, точное их число не установлено до сих пор), не потому, что наша дочь выжила лишь чудом, а Леля больше не сможет иметь детей. Просто таких, как он, не должно быть на свете.
Кошмары до сих пор мучают меня, хотя с той октябрьской ночи прошло уже пятнадцать лет. В следующем году наша Таня заканчивает школу.
Та, в честь кого мы ее назвали, до сих пор является мне по ночам, когда я задыхаюсь во сне от ужаса. Муравьишки, великие труженики, всюду сопровождают свою королеву, неистребимые в своем извечном, упорном стремлении к жизни.
Стрижка обнимает меня крепко-крепко и шепчет: «Ничего не бойся, мальчик».
И кошмары отступают.
Змей
Полуденное солнце расплавилось высоко в небе, вытравив утреннюю голубизну до малярийно-желтого. Полковник обвел глазами, залитыми едким потом, притихшую толпу и вдруг понял, что все это было уже много-много раз. Были эти жалкие хижины, которые ни один белый не назвал бы жильем и которые, тем не менее, им служили; были пальмы, растопырившие листья в знойном мареве; были безымянные черные, женщины, дети и немощные старики, выстроившиеся беспорядочной шеренгой, и были белые – молодые мужчины, чьи имена он знал наперечет, стоявшие перед черными ровным строем с оружием в руках. Первые ждали своей участи, вторые – приказа, и он знал, что приказ отдаст. Первые были, конечно, уже мертвы; вторые – еще живы, более того – жизнь кипела, бурлила в них, порой переливаясь через край потоком обжигающей жестокости. Все повторялось раз за разом, и не было этому конца и края.
– Где они? – в который раз спросил он, все еще надеясь, что сейчас будет по-другому, что кто-то – хотя бы один! – возьмет и ответит, и тогда все начнется и закончится гораздо раньше.
Но ответила лишь какая-то птица в лесу – заорала надсадным, раздирающим уши криком, и Полковник подумал, что скоро так же будут орать и молчаливые люди, стоявшие перед ним. Они все орали, когда ребята, стоявшие за ним, принимались за дело.
Почему они никогда даже не просят пощады?
Солнце сочилось с неба расплавленным свинцом – не спасал и черный берет. Он единственный во взводе носил берет – ребята предпочитали кепки. В молодости Полковник считал, что берет – это элегантно; кроме того, берет ассоциировался у него отнюдь не с военщиной, а с художниками. Сейчас же ему было противно все: и берет, и жара, и выстроившиеся за спиной головорезы, смердящие потом и бессмысленной злобой, и безмолвные аборигены в драных грязно-белых одеждах, глядевшие на него овечьим взглядом, и прошлое, и настоящее с будущим. Хотя нет. Прошлое было ничего. Отдаленное прошлое.
Мысли путались, перескакивая с одного на другое. Берет не спасает от проклятой жары… А ведь хороший берет, да, он еще такие видел в фильмах. Тут же, совершенно некстати, вспомнились ему семейные походы в кино: прохлада кинозала, вкус сливочного мороженого (его родители не признавали попкорна и всегда покупали детям перед сеансом по огромной порции пломбира), блаженное ощущение, что он в мире со всем миром. Сейчас бы сбежать туда, в прошлое, чтобы не было пота, въевшегося в каждую складку кожи, чтобы не было этого беспощадного, разящего солнца…
Внезапно он и впрямь оказался там, в темном кинозале, а рядом старшая сестра перешептывалась о чем-то девичьем с матерью, и отец раздраженно качал головой, хотя никто этого не видел. Но тут в ухо угодил невесть откуда прилетевший камень, и кинозал исчез, и снова был нестерпимый тропический зной. Тонкая струйка крови побежала за пропитанный потом воротник, обжигая и так опаленную солнцем шею.
Полковник развернулся, обведя стволом полуавтоматического «кольта» толпу чернокожих. Что-то явно было не так: ему показалось, что пистолет сам тащит его за руку, черным оком дула высматривая бросившего камень.
– Кто?! – каркнул он и тут же увидел сам: какой-то старикашка, сморщенный, как печеный чернослив. Старый пердун не успел даже опустить руку, как загрохотали выстрелы.
Эти олухи не дали ему самолично застрелить виновника!
Пули отбрасывали черные тела назад; на грязно-белой одежде распускались бордовые цветы. Зазвенели вопли, заглушая пальбу. Толпа рассыпалась. Большинство остались лежать на земле, остальные разбежались – кто бросался к лесу, кто пытался укрыться в хижинах. С теми, кто искал спасения в лесу, разобрались раньше всего: пули валили их на бегу, последний рухнул у самой опушки, задрав напоследок грязные пятки. Потом загудел огнемет, одну за другой превращая хижины в огромные костры. Крики перешли в истошный визг. Пылающие фигуры выскакивали из охваченных огнем хижин и метались по деревне, поджигая все на своем пути. Черный дым заволок небо.
Полковник подумал, что отличить горящую женщину от горящего старика очень сложно и только горящих детей ни с кем не спутаешь: они маленькие. Еще он подумал, что парни сами лишили себя возможности позабавиться с местными девчонками (а девчонками после долгого воздержания у них иногда считались даже беззубые старухи). Обгоревшими наверняка побрезгуют.
Но и пусть. Какая-то высшая сила, устав раз за разом наблюдать одно и то же, сломала идеально отлаженный механизм. Предполагалось, что он будет долго и нудно выспрашивать, где прячутся повстанцы; его парни начнут демонстративно отстреливать жителей деревни по одному; потом им надоест, и в ход пойдут мачете, потом дойдет до женщин, и всем станет насрать на повстанцев (сам он в этом этапе никогда участия не принимал, чем наивно гордился). А дальше – то, что останется от селения и его жителей, предадут огню и всей кодлой отправятся искать партизан сами. Рано или поздно их всегда находили, кто-то из его бойцов получал-таки по заслугам, остальные завершали зачистку. Раз за разом – одно и то же.
А сейчас все пошло лучше некуда. Да, кричали, да, обожженные и простреленные тела корчились на земле, и парни остервенело добивали людей мачете. Но эта вспышка безудержного насилия казалась гораздо лучше хладнокровного, методичного истребления. Он не был частью этого. Он не отдавал приказа. Он ни при чем. Он вообще идет в кино…
– Полковник! – подбежал к нему парень с измазанным сажей лицом и забрызганным кровью мачете в руке. – Полковник, с вами все в порядке?
– Лучше некуда, – ответил он. – Я как раз собирался пойти в кино.
Солдат ошалело разинул рот, и Полковник тут же решил послать в этот рот пулю, но попал почему-то в ногу, и коленная чашечка бедолаги разлетелась кровавыми брызгами. Парень загарцевал на одной ноге, завывая, как подбитая камнем шавка. Еще никогда Полковник так позорно не мазал и нашел это до того смешным, что заплакал. Он подобрал оброненное солдатом мачете и пошел к берегу. Позади что-то кричали его ребята, а жители деревни перестали кричать. И ревел огонь.
Он шел и шел, в одной руке болтался пистолет, в другой – мачете, по щекам текли слезы, в сердце звенело ликование: все! Баста! Не будет больше палящего зноя и вони запекшейся крови, не будет жужжания мух и гудения пламени, стихнут обезьяньи вопли и улюлюканье его остолопов за спиной – господи, как там их всех звали? Он переплывет озеро (пусть оно и размером с океан), пройдет через лесок и доберется до дома. Мать всплеснет руками и прочтет длинную лекцию о том, что нельзя плавать в одежде. Отец скажет, что мало его драл, и все трое станут смеяться, а сестра оторвется от журнала и вставит, что его не драли вообще, а зря. Почему-то сестру ему хотелось увидеть больше всего, хотя она и поставила ему однажды отменный фингал… Впрочем, за дело.
Вот оно, озеро, огромное, как целый океан. Или это и есть океан? Их вертолет стоял на берегу – лопасти отбрасывали на песок тень, похожую на морскую звезду. Завидев Полковника, из кабины вылез первый пилот. Его заместитель сейчас «веселился» в деревне.
– Что там у вас стряслось?
Полковник поднял пистолет и выстрелил снова. На сей раз куда удачнее: пилот, вскрикнув, отлетел назад, ударился головой о дверцу вертолета и сполз на землю, оставляя кровавый след. Полковник опустил пистолет и двинулся дальше – в море.