Что-то особенное готовят, не к добру это, решили в префектуре. Жителям примерно сотни домов было велено снести собственное жилье, чтобы расчистить место для траншей от пожара, и люди покорно принялись за дело. Лишь господин Кавасаки, узнав, что его дом попал под раздачу, устроил дебош, который закончился в тюремной камере. Пока он там отдыхал, соседи сами срыли его неряшливое жилище, попутно очистив кладовку (возмещение трудов, ничего больше). Госпожа Кавасаки после этого очень кстати вспомнила, что у нее в Курэ живет незамужняя тетя, которую давно бы пора проведать, и злые языки судачили, что назад ее ждать не стоит. А вообще дурь это – дома сносить. Уж если Хиросиму до сих пор не тронули, так, верно, и не станут. Небось, кто-то из американских генералов еще до войны провел здесь славный медовый месяц со своей миссис…
И все-таки, услышав сигнал тревоги, мама закинула Юми на спину (не доверяла она этому гипотетическому генералу), Джун схватил заранее припасенный узелок с вещами, и они поспешили в общественное убежище, вырытое в склоне холма. И уже подходили к нему, когда на столбе ожил репродуктор:
– ЖИТЕЛИ ХИРОСИМЫ! ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ В СВОИ ДОМА! ВРАГ УЛЕТЕЛ! УГРОЗА МИНОВАЛА!
– Ах, эти дьяволы просто издеваются! – вскричала мама, грозя кулаком небу. – Будто нет у меня забот, как бегать туда-сюда!
И тут же, зажав ладонью рот, просеменила в сторону и выплеснула свой завтрак на обломки дома господина Кавасаки. Джун чуть со стыда не умер, а Юми залилась хохотом, барабаня ладошками по маминым плечам:
– Мамочку стошнило! Стошни-ило!
Они все-таки спустились в убежище – после приступа тошноты маме требовалось немного оправиться. Джун сразу понял, что это плохая идея. Там оставались лишь несколько соседок с детьми, которые боялись, что самолет вернется, и потому не спешили выйти, но такого гомона и вся Квантунская армия не подняла бы. Женскую болтовню заглушал визг ребятишек. Юми слезла с маминой спины, сразу влилась в их стайку и мигом перекричала всех.
Мама прислонилась спиной к бревенчатой стене, смежив набрякшие веки. Джун достал из узелка пенал и лист бумаги и попробовал что-нибудь нарисовать, но не мог сосредоточиться. Вдобавок перед глазами упорно вставало смеющееся лицо Эйко.
Малыши тем временем выбрали Юми «демоном» и повели вокруг нее хоровод:
Ка-гомэ, каго-мэ,
Птичка томится в неволе!
Кто же выпустит ее
Из кромешной темноты?
Черепашка с аистом отпрянут:
Кто там за твоей спиной?
– Каёко! – крикнула Юми.
Ребятишки покатились со смеху, особенно помянутая Каёко, потому что за спиной у Юми стоял карапуз по имени Такуя и сосредоточенно ковырял в носу.
И опять:
Ка-гомэ, каго-мэ,
Птичка томится в неволе…
– Ненавижу эту песенку… – пробормотала одна из женщин.
– Отчего же, госпожа Мидзухара? – спросила мама, приоткрыв один глаз.
– Сразу видно, госпожа Серизава, что вы из городских! Иначе бы знали, что птичка в неволе – это дитя в утробе матери, и уж коли черепаху с аистом от него отпугнули, то оно не жилец на свете…
Тут уж мама распахнула и второй глаз.
– Юми! А ну иди сюда!
Юми, разумеется, сделала вид, что не слышит. Тогда мама вскочила и сама вытащила ее из хоровода. Сестренка, конечно, захныкала, но мама отволокла ее к стене и усадила рядом.
У Джуна уже голова шла кругом. Он обливался потом, вдобавок в убежище не хватало воздуха. Зачем вообще торчать под землей, когда наверху так чудесно? Янки давно улетели… Он стал упрашивать маму отпустить его подышать, и она наконец сдалась:
– Только не вздумай далеко уходить. А если услышишь сигнал тревоги или увидишь самолет – бегом обратно!
Второе требование Джун не выполнил.
Он сидел в тенечке под бетонной стеной чьего-то сада, когда «Б-29» вновь появился над Хиросимой. Сирены безмолвствовали: одинокий самолет едва ли мог представлять серьезную угрозу и тратить на него драгоценные снаряды зенитчикам не улыбалось.
Джун даже не заметил бомбардировщика. Он рисовал Эйко. Почему-то его руки, столь умелые в воспроизведении любых линий и форм, сегодня расшалились: вместо чудесных девичьих ушек получалось что-то наподобие ручек от кастрюли. Редкие прохожие задирали головы и указывали на небо, переговариваясь вполголоса, будто самолет мог услышать и обрушить на их головы свой напалмовый гнев, резко стих щебет птиц, словно все живое затаилось в предчувствии беды, а Джун как ни в чем не бывало трудился над листком, пытаясь воспроизвести каждый изгиб ушек, каждый завиток, нежную мягкость мочек – только это сейчас имело значение.
Господин Б бесшумно плыл над городом – серебряная искорка меловой линией расчерчивала голубую высь, лукаво посверкивая. Искорка носила имя «Энола Гэй», госпожа, а не господин; командир экипажа Пол Тиббитс назвал самолет в честь дорогой матушки. В своей утробе железная матушка несла «Малыша», бомбу весом четыре с половиной тонны, начиненную обогащенным ураном, – совершенно новое оружие, толком еще не опробованное, отчего команда заметно нервничала. Ну как проклятая штуковина сработает раньше времени, разнеся самолет в пыль? Или взрывная волна шарахнет слишком уж сильно? Бомбардировщик вполне могли и сбить: на такой случай участникам операции на базе выдали капсулы с цианидом, потому как смерть лучше японского плена. Еще велели хорошенько выспаться перед вылетом, дело-то нешуточное, но тут попробуй усни, вот они и резались в покер ночь напролет и, надо думать, иногда мухлевали, куда ж без этого.
Земля расстилалась под ними – с такой высоты да сквозь облачную дымку она походила на водную гладь, подернутую островками зеленой ряски; небо, разбитое на квадраты, звенело синевой в лобовое стекло «Энолы», и людям, заключенным в ее серебряном, на сигару похожем туловище, до слез, до безумия хотелось жить.
Далеко-далеко внизу Джун вносил в свой рисунок штрих за штрихом, яростно стирал и принимался заново. Жизнь не казалась ему столь ценной, как людям в кабине. Он привык воспринимать ее как нечто само собой разумеющееся. Сейчас у него не было большей заботы, чем довести до ума злополучные ушки. А тем временем над его головой «Энола», беременная смертью, готовилась разродиться.
Ка-гомэ, каго-мэ, птичка томится в неволе…
Он придирчиво оглядел свою работу. С листа ему, как живая, улыбалась Эйко, ее глаза блестели, нежные ушки задорно торчали. Их хотелось пощекотать языком, а значит, все наконец получилось.
Кто же выпустит ее? Томас Фереби, бом-бар-дир!
Фереби уже взялся за пусковую установку, стараясь не думать, что держит в руке тысячи, миллионы жизней. Тысячи умрут сейчас по мановению его большого пальца, миллионы спасутся в будущем. Простой парень из Каролины, не достигший возраста Христа, был в этот момент и Богом, и дьяволом – далеко ли тут повредиться в уме?
Черепашка с аистом отпрянут…
Самолет спикировал ниже, прорезав дымку облаков. Теперь город лежал перед Тиббитсом как на ладони – изумрудный ковер, расшитый витиеватым узором каналов и улиц, усеянный мозаикой крыш. Там, внизу, ни о чем не подозревающие люди разжигали печи, собираясь готовить чай, спешили на работу или просто гуляли, наслаждаясь погожим днем. И там же сотни школьников, уже готовых положить свои недолгие жизни за Императора, рыли траншеи от пожаров и отрабатывали боевые приемы под надзором инструкторов; и тысячи рабочих собирали на конвейерах все, что будет потом убивать, ковали мечи, чтобы сносить головы беззащитным китайским пленным, и штыки, на какие японская солдатня насаживала филиппинских младенцев, отливали пули, чтобы решетить тела американских солдат, собирали торпеды, чтобы пускать на дно суда, военные или гражданские – неважно. Хиросима не была мирным городом, как станут твердить потом, и люди, приговорившие ее к показательной казни, не были чудовищами. Сомнения нет-нет да и посещали их, но выручала мысль, что жертвы не напрасны. Японцы будут стоять до конца, до последнего ребенка и старика, только удар сверхъестественной мощи способен переломить хребет дракону и лишить его воли к сопротивлению, заодно и другие поучатся уму-разуму, особенно коммуняки, которые, разгромив Гитлера, что-то сильно стали задирать нос…
Джун еще раз взглянул на портрет, рассеянно покусывая ластик. Подарить рисунок Эйко или оставить себе? А вдруг она станет смеяться – не обычным своим смехом, звонким, как колокольчик, а злым, обидным? «Дурак! – скажет она. – Ты что, влюбился в меня? Совсем малыш, а туда же!»
Кто там за твоей спиной?
Тень самолета легла на мост Айой, похожий сверху на букву «Т» и потому изначально намеченный мишенью. Тиббитс мрачно подумал, что с его фамилией это чертовски символично.
Он в сотый раз сверился с приборами и скомандовал:
– Пуск!
…А Юми станет прыгать, как обезьянка, и верещать: «Братик влюбился! Влюби-и-ился!»
– Есть пуск! – Фереби нажал на кнопку. Серебряное брюхо «Энолы Гэй» раскрылось, выпуская «Малыша» в ничего не подозревающий мир.
Так ничего и не решив, Джун сложил на место карандаши, захлопнул пенал. Клац!
ВСПЫШКА.
В первый момент ему показалось, что солнце засияло ярче, словно где-то в небесах до упора рванули рубильник. Нет, это тысяча солнц разом вспыхнула над Хиросимой! В белом сиянии мир сделался черно-белым и каждый предмет отрастил длинную черную тень. На мгновение все звуки умерли, а потом тишина лопнула с оглушительным треском и грохотом. Милое личико Эйко-сан, которое Джун так старательно воссоздавал на бумаге, во мгновение ока рассеялось пеплом, и в тот же миг на соседней улице в салоне трамвая, как свечка, вспыхнула и сгорела настоящая Эйко, не успев даже закричать, а с нею сгорели отец Джуна и полсотни пассажиров. Неведомая сила подхватила мальчика и швырнула оземь, чуть не вышибив дух. Он уже не видел, как окна домов выплюнули тучи осколков, а сами дома разлетелись, будто карточные домики, сметенные раскаленным ураганом; как вдалеке гармошкой сложилось здание Замка Карпов и этаж за этажом обрушилось в реку; как птицы с горящими крыльями сыпались с неба и трепыхались в золе. Стекла и щепки разлетелись шрапнелью, изрешетив на своем пути все живое и неживое; даже в бетонных стенах глубоко засели осколки. У тех, кто смотрел на небо, глаза вскипели в глазницах, точно желтки на сковороде, и ручьями стекли по щекам. Те, кому повезло больше, попросту испарились, не успев ничего осознать и оставив по себе лишь черные тени на стенах и тротуарах.