– Кто вы такие?! – крикнул Джун звенящим от страха голосом. – Что вам нужно?
В ответ белая вспышка полоснула его по глазам. «Пикадон»! Вскрикнув, он прижал к себе Юми, почти чувствуя, как ослепительный свет сплавляет их с сестренкой в единый комок обожженной плоти.
Снова раздался смех. Сквозь дрожащие огненные круги Джун увидел, как Мэдзу, ухмыляясь, опускает фотоаппарат. А за широченной спиною Годзу неожиданно появилась мама, бледная и дрожащая.
– Пожалуйста, не пугайте моих детей! – Просеменив на середину комнаты, она опустилась на циновку. – Джун, Юми, это наши гости. Они нам ничего плохого не сделают.
Юми она явно не убедила. Когда Годзу протянул лапищу, похожую на ковш экскаватора, чтобы погладить девочку по голове, она бросилась к маме и уцепилась за ее кимоно. Громила гоготнул, огонек сигареты в его зубах заплясал светлячком.
Соломенные Волосы шагнул вперед и направил луч фонаря на маму. Она отвернулась, заслоняясь рукавом.
– Убери руку, бэби-сан! – с нажимом произнес офицер на чистейшем японском.
Луч света метнулся от мамы и Юми к Джуну, мазнул по личику Акико, которая заголосила от этого пуще прежнего, и снова уперся маме в лицо. Она заморгала, выдавила дрожащую улыбку и сложила руки на коленях, зажмурившись. Здоровяк Годзу воскликнул:
– Damn it! She’s pretty one. I thought Hiroshima was a city of freaks[32].
– Wait, – отозвался Мэдзу-фотограф, – we haven’t seen what she’s hiding under that kimono yet… Maybe she has terrible burns all over her body there[33].
– Well, then you, Murphy, can take a couple more spectacular pictures! Besides, she has a mouth anyway[34]…
– No way! I want to give her one more baby[35]!
Взрыв хохота. Годзу так треснул приятеля по спине, что тот чуть не уронил камеру.
Сердце Джуна трепыхалось пойманной птичкой (ка-гомэ, каго-мэ). О чем они толкуют? Из всего английского языка он выучил только слова hello и hungry: если долго бежать за армейским грузовиком, выкрикивая их как можно звонче и жалобнее, какой-нибудь улыбчивый янки обязательно кинет брусок жутко невкусного шоколада или пару монет. Ну или достанет изо рта комок липкой противной жвачки и с криком Pearl Harbour! запулит тебе в лицо, и поди еще успей увернуться. Варвары, что с них взять? Большинство американцев, которых ему доводилось видеть, не походили на чудовищ, какими их описывали, и, скорее, напоминали школьных задир, забывших повзрослеть. Их даже трудно было увязать со страшным днем «пикадона». Но эти трое выглядели так, будто в них вселился дьявол, и, хотя мама улыбалась им и кивала (она тоже вряд ли понимала их речь), Джун видел, что ее всю трясет.
– Мамочка, – проговорил он дрожащим голосом, – чего им от нас надо?
– Джун, – прошептала она, боязливо покосившись на офицера, который в этот момент прикладывался к бутылке, – уведи Юми на улицу, слышишь? Они скоро уйдут, обещаю, они скоро уйдут!
Мальчик яростно замотал головой. Ни за что на свете он не оставит ее с этими чертями! Зачем она вообще пригласила их? Они, наверное, навязались в гости: все знают, что американцам лучше не перечить, особенно когда они пьяны. Но что им понадобилось в жалкой лачуге? У мамы даже сакэ нет, иначе она бы нашла кому его продать…
Черти продолжали перекидываться фразами на своем отвратительном языке, с ухмылками поглядывая на маму.
«Пан-пан… – прошептал в голове вкрадчивый голосок. Желудок скрутило в узел. – Пан-пан. Я добуду вам поесть, так она сказала? Умру, но добуду…»
Нет, на такое мама бы не пошла.
Она не такая, как Рин. Не такая!
Как же отец?..
Он смотрел на американцев, ища опровержения страшной догадке, и в хищном блеске глаз, в липких ухмылках читал ответ. Офицер Соломенные Волосы снова глотнул из бутылки (бездонная она, что ли?) и сказал:
– Улыбнись, бэби-сан. Что ты такая грустная?
Мама выдавила очередную жалкую улыбку. Джун больше не мог этого выносить. Он бросился к ней, обнял, пытаясь заслонить своим тщедушным телом от этих грязных, бесстыдных взглядов, и почувствовал, что от нее тоже тянет спиртным. Не сильно, но ощутимо.
– Мамочка, прошу, не выгоняй! Не надо!
Она с неожиданной злостью оттолкнула его, одновременно пытаясь отцепить пальчики Юми от кимоно. Джун растянулся на полу, вскрикнул, больно ушибив локоть. Юми захныкала и стала бить маму кулачком по руке.
– Брось, бэби-сан, пусть посидят пока, – дружелюбно сказал Соломенные Волосы. – Мы никуда не торопимся.
На лице у мамы отразилось отчаяние. Джун уселся рядом с ней, обняв Юми за плечи и сверля глазами американцев. Пока он смотрит, они ничего не посмеют сделать. Верно же?
Годзу затушил окурок о стену и кинул на пол. Мэдзу дыхнул на линзу камеры и стал полировать ее рукавом. Стало тихо, но воздух гудел от напряжения, как перед грозой.
Соломенные Волосы первым нарушил невыносимую тишину. Расстегнув верхнюю пуговицу на рубашке, он произнес:
– Спой нам, бэби-сан.
– Но… – начала мама, беспомощно глянув на Джуна.
– Ты умеешь петь? У тебя трое детей, ты должна была петь им колыбельные.
– Господин, я правда…
– Ты обещала сделать все, что мы хотим. Мы хотим, чтобы ты нам спела.
– Ах, господин, у меня совсем нет голоса…
Соломенные Волосы полез в карман куртки и достал брусок шоколада в золотистой обертке.
– Шоколад, сахар, овсяная мука, какао-масло, сухое молоко обезжиренное, ванилин. – Он поднял брусок на ладони, словно золотой слиток. – Четыре унции, шестьсот калорий, хорошенько сдобренных витамином Б. Одной такой плитки взрослому мужчине может хватить на пару дней.
Мама звучно сглотнула слюну, не сводя с шоколада глаз. У Джуна заурчало в животе. Юми протянула ручонку:
– ДАЙ!
Американцы засмеялись. Соломенные Волосы убрал плитку обратно в карман. Губки Юми обиженно задрожали.
– Мы его называем «секретное оружие Гитлера», потому что жрать такое дерьмо можно только на пределе отчаяния, – продолжал офицер. – А вы, бэби-сан, как я погляжу, – он обвел рукой лачугу, – оставили этот предел далеко позади. Но ты подумай: шестьсот калорий! По двести на каждого! Для твоих детей это несколько лишних дней жизни! Паршивая песенка – вполне приемлемая цена за паршивую шоколадку, не так ли?
– Сами давитесь своим шоколадом! – закричал Джун. – Оставьте нас в покое! Она не будет петь, ясно?
Мама ахнула. Годзу насмешливо протянул: «У-у-у!», а Мэдзу снова ослепил мальчика фотовспышкой, запечатлев на память его разгневанное лицо.
– Замолчи! – Мама отвесила Джуну подзатыльник и поклонилась офицеру. – Не слушайте его, господин, мой сын ужасно глупый! Сейчас я выгоню их с сестрой…
– Нет, бэби-сан, сперва ты нам споешь! – Соломенные Волосы игриво погрозил ей пальцем. – Им интересно будет послушать, что ты пела своему узкоглазому муженьку, когда их не было поблизости… Ты будешь петь, тупая узкоглазая сука, потому что мы так сказали, а мы здесь теперь закон. Не ваш занюханный император, не чертов Будда и не вся кодла ваших смешных божков, а мы! – Он взмахнул бутылкой. Вскрикнув, мама закрыла лицо руками, а Годзу и Мэдзу снова захохотали.
Когда мама наконец подняла глаза, в них была решимость.
– Дайте выпить, – хрипло сказала она.
Соломенные Волосы протянул ей бутылку. Мама схватила ее, присосалась к горлышку. Американцы завыли, заулюлюкали. Офицер зааплодировал.
– Пей, бэби-сан, пей до дна! – кричал он, и Годзу с Мэдзу вторили ему по-английски:
– Drink, babe, drink!
Мама закашлялась, пахучая жидкость ручьем бежала у нее с подбородка, пропитывая ткань кимоно. Она поставила бутылку, обвела комнату осовелым взглядом. А потом ударила в ладоши и заголосила с пьяным надрывом:
Ты да я, да мы с тобой,
Два конца от пояса!
Завяжи их у меня
На груди узлом тугим!
Ах, любовь, любовь моя,
Сладострастная истома!
Стал моим ты, я твоя,
Нас не разлучить вовек!
Лицо Джуна налилось жаром, уши пылали. Он представить не мог, что мама знает такую глупую песню! И тем не менее не хотел, чтобы она кончалась. Потому что как только мама допоет…
Нет, такого не должно, не может случиться!
Мальчик зажал руками уши, чтобы не слышать ее пьяного голоса, но она пела все громче, хлопая в ладоши, почти кричала уже, и американцы, скалясь, начали хлопать ей в такт.
Ты да я, да мы с тобой,
Два конца от пояса!
Завяжи их у меня
На груди узлом тугим!
Лет с семи или восьми
Азбуку учила я!
Одурела от любви,
Позабыла все слова!
Там, наверное, были еще куплеты, но допеть маме не дали. Соломенные Волосы бросился на нее, повалил на циновку и принялся целовать, жадно шаря руками по телу.
Она закричала, забилась под ним, упираясь руками в его широкую грудь.
– Нет, господин, прошу вас! Что вы делаете! Мои дети… Господин!
Джун прыгнул на офицера сзади, замолотил кулаками по спине. В ту же секунду цепкая пятерня Мэдзу сгребла его за волосы и потащила назад. Он кричал, извивался, размахивая ногами, – тщетно; распахнув ногой дверь, Мэдзу пинком вышвырнул его на улицу.
Падение чуть не вышибло из мальчика дух. Задыхаясь, он перекатился на спину и увидел, как Годзу за шиворот вынес Юми. Сестренка визжала и сучила босыми ножками, пытаясь лягнуть громилу.
Тот бросил ее рядом с Джуном, вытер руки о штаны, будто держал что-то грязное, повернулся и ушел в лачугу, хлопнув дверью так, что задрожали стены.
Юми заревела, колотя пятками по земле. Джун ее не видел – он лежал на спине, ловя ртом воздух, а перед его глазами бешеной каруселью кружилось ночное небо в россыпях звезд. Еще недавно он парил среди них со стадом китов…