Говорю вам, это они, якудза! Да какие якудза, болван? Охота им янки против себя настраивать! Сам болван! А может, ты всех и убил? Ха-ха-ха!
– Атомный Демон… Атомный Демон… – неслось по рядам.
Обессиленный, Джун возвращался домой, отдавал маме покупки и валился на тюфяк. Рисунки смотрели на него со стены – издевательское напоминание о навсегда утраченном даре.
Ночами являлся отец. Возникал в темноте у изножья постели, окутанный серебряной дымкой, и смотрел на Джуна печально мерцающими глазами.
– Я плохой сын, – говорил ему Джун. – Не могу ни обеспечить семью, ни защитить маму, ни даже картинку нарисовать. Знаю, где бы ты ни был, ты стыдишься меня! Зачем только я появился на свет?
Отец со слезами на глазах качал головой, протягивал руки, но Джун был непреклонен:
– Я никчемный человек и никогда не стану художником. Почему я не сгорел с тобой в тот день вместо того, чтобы позорить тебя?
И с тихим вздохом отец растворялся в прядях серебряного дыма.
Все чаще посещали Джуна мысли о самоубийстве. Не таком грязном, какое совершил папа Рин, а как у Тэцуо в «Патриоте»: усевшись на коленях, приспустить штаны, вонзить нож в левое подреберье и рвануть слева направо, выпуская на волю дымящиеся кишки. Если верить рассказу Ясимы, такая смерть столь же прекрасна, сколь и мучительна. Только нужен толковый кайсяку, человек, который отрубит тебе голову до того, как боль станет невыносимой. Об этой услуге Джун, пожалуй, попросил бы самого Тэцуо. Тот наверняка снова зауважал бы его…
Жаль, что у Тэцуо нет меча.
Да и кто будет бегать за молоком для Акико, если Джуну отрубят голову?
Акико последнее время хандрила, словно заразившись тоской от брата. Вроде и молока у нее было теперь хоть залейся, но сосала она неохотно и почти все время спала. Лиловых пятен на ее щечках прибавилось, а когда мама купала сестренку, Джун видел, что таинственная сыпь расползлась по всему ее тщедушному тельцу.
Впрочем, сыпь – это ерунда. От сыпи же не умирают, верно?
Куда сильнее пугало то, что деньги американца подходили к концу.
Что будет делать мама, когда они иссякнут?
Однажды, проходя мимо банка «Сумитомо», он увидел двух солдат; на гранитных ступенях крыльца отпечаталась тень человека, застигнутого «пикадоном», и американцы, скаля великолепные белые зубы, по очереди фотографировались с черным печальным призраком: «Cheese!». На мальчика накатила такая волна дурноты, что он опустился на колени, упершись ладонью в оплавленный асфальт.
Один из янки склонился над ним и добродушно спросил:
– Hey, kid, are you okay[55]?
Джун плюнул в него, попав на лацкан мундира. Американец отпрянул, и дружелюбие его разлетелось вдребезги.
– You little bastard[56]! – рявкнул он и занес ногу, собираясь дать наглецу пинка. Другой солдат, тот, что фотографировал, поймал его за локоть:
– Come on, Vinnie! It’s just a poor sick kid. Maybe his mother or father is there on the steps… Leave him alone[57].
Солдаты ушли, не тронув Джуна, но добраться домой целым и невредимым ему было не суждено. На берегу его подстерегли братья Харада, затащили под мост и набросились с кулаками.
Они били безжалостно, до слез, до истошного крика; били кулаками, ногами и палками, били в живот, в пах, по голове и по ребрам, таскали за волосы, валяли в грязи и горстями запихивали в рот землю, смеясь от восторга. Они были крепкие парни, сыновья рыбака, привыкшие тянуть из реки тяжелые неводы, их руки бугрились мышцами, а кулаки лупили как молоты, но Джун не просил пощады. Выл, корчился, но не просил. И пока оставались силы, размахивал кулаками, царапался и кусался. Он уже не боялся повредить руки. В какой-то момент он увидел Тэцуо: тот стоял, положив руку на бетонную балку, и с каким-то странным, болезненным интересом смотрел, как мальчик, который однажды залез к нему в голову, корчится на земле, обливаясь слезами и кровью.
Все поплыло у Джуна перед глазами. А когда он очнулся, Тэцуо и его банды уже и след простыл.
Мама, увидев его, пришла в ярость.
– Кто?! – вопрошала она, прикладывая к его распухшему, окровавленному лицу мокрое полотенце. – Кто это сделал, я тебя спрашиваю?! Отвечай!
Он стиснул зубы и молчал.
Проклиная все на свете, она содрала с него грязное изорванное тряпье и ушла стирать в реке. Джун голышом свернулся на тюфяке, пытаясь представить, что вернулся в мамин живот. Там, в теплой и мягкой мгле, нет ни горя, ни боли, ни унижений, лишь стук собственного сердца, бьющегося с маминым в унисон.
– Братик! Бра-а-атик! Ты обещал, что будешь со мной игра-ать! – Юми дергала его за волосы, шлепала ладошками по щекам и толкала ножкой в зад.
Джун лежал, как мертвый.
– Братик! Нарисуй мне принцессу Кагуя!
– Я больше не рисую. Оставь меня в покое.
Сестренка захныкала, но ее слезы не трогали сердце Джуна.
Чего ей от него надо? Он даже еще не родился. Его не существует.
На рынке сегодня было особенно шумно. Торговец, у которого Джун хотел купить молока, как видно, считал своим долгом обсудить Атомного Демона с каждым, кто сунется к его лотку. Уже собралась толпа слушателей, и Джуну пришлось буквально ввинчиваться в нее, задыхаясь от запаха потных немытых тел.
– …Прямо в доме Атомный Демон его и настиг! – Лоточник рассек воздух взмахом ладони, не обратив внимания на деньги, что протягивал ему Джун. В толпе прокатился испуганный вздох. – Распластал, как свинью, и башку с плеч! И девке пан-пан, что с ним была, тоже!
Джун содрогнулся, хотя и слышал эти подробности уже не раз. Как ни гадок был ему Синдзабуро, такой участи он не заслуживал. И никто не заслуживал, разве только американцы.
– Та, другая девица, тоже вроде была пан-пан, – заметила старуха, прижимающая к боку сумку, набитую бататами, такими розовыми и крупными, что от одного взгляда на них в животе урчало и рот истекал слюной.
Джун подумал, не стянуть ли пару клубней, но решил, что риск слишком велик. В такой толкучке не улизнешь.
– На гулящих девок этот Демон охотится! – загомонили в толпе. – Значит, порядочным людям он не страшен.
– Хорошо бы еще за бураку[58] взялся! Они последнее время забыли совсем свое место.
– Ну да, не страшен! А журналист?
– Угодил просто под горячую руку…
– Это Синдзабуро-то порядочный? – хохотнул лоточник, достав из-под прилавка полотенце и вытирая вспотевший лоб. – А почитайте, что он писал про нашу армию! Резня в Нанкине! Какие-то заморенные корейские шлюхи! Извиняться мы должны перед этими… – Он оттянул пальцами уголки глаз, превратив их в щелочки. – Надо думать, за то, что понастроили им железных дорог, больниц и школ! Каково нашим бойцам, вернувшись домой, читать о себе такое да смотреть, как наши жены, сестры и дочери врага ублажают? Вот кто-то за меч и взялся…
– Да мечи-то все давно изъяли! – заметил кто-то.
– Не все, как видно! Вот ей-же-ей, – торговец хватил кулаком по прилавку, на что батарея бутылок отозвалась испуганным звоном, – будь у меня меч, так бы сам и порубал скотину в куски!
Толпа одобрительно загудела.
Джун засопел от злости. Ладно бы Синдзабуро, но этот человек говорил о Рин, о его маме, а остальные горячо поддерживали его! Он хотел выкрикнуть лоточнику все, что о нем думает, но его опередил изможденный мужчина со впалыми слезящимися глазами и лицом, похожим на обтянутый кожей череп.
– Проклятье! Когда ж вы уйметесь, сволочи? Война давно проиграна! – Он схватил лоточника за грудки и принялся бешено трясти.
В толпе ахнули. Лоточник испуганно заголосил, замахал руками. Бутылки посыпались на землю и разлетелись вдребезги, забрызгав ноги покупателей молоком вперемешку с осколками. Поднялся возмущенный рев. Толпа на мгновение отпрянула и снова ломанулась вперед. Деревянные подошвы хрустко мешали с грязью молочно-стеклянное крошево. Несколько рук вцепились в обезумевшего мужчину, а он все вопил:
– Из-за вас наш город превратился в свалку! Из-за вас моя жена гниет сейчас заживо! Будьте навеки прокляты!
Джун воспользовался суматохой, чтобы цапнуть из-под ног уцелевшую бутылку и смыться, не заплатив. Плевать, если в следующей жизни он станет за это крысой. В нынешней каждая йена на счету.
Он решил срезать через разрушенный квартал. Приходилось спешить: свинцовые тучи поглотили солнце и в любой момент грозились прорваться дождем. Не хватало только вымокнуть и простудиться – любая болячка, даже самая легкая, теперь надолго выводила его из строя. Пробираясь через груды битого кирпича среди уцелевших стен, Джун мрачно подумал, что уже не помнит, каково это – ощущать себя здоровым и сильным. Он превратился в тень самого себя. Яд бомбы проник в него, ничего не попишешь.
Пришлось остановиться, чтобы перевести дух. В изжелта-сером свете, сочившемся сквозь пелену туч, сиротливо торчали покосившиеся обугленные столбы. Набирающий силу ветер свистел в руинах, катая от стены к стене рваный зонтик. Все сколь-нибудь ценное, вплоть до чугунных ванн, давно откопали охотники за сокровищами, лишь никому не нужное барахло напоминало, что когда-то здесь жили люди.
– Серизава! Эй, Серизава!
Ноги Джуна налились слабостью, сердце екнуло. Обернувшись, он увидел Тэцуо, небрежно прислонившегося к кирпичной стене. На его жилистом худом теле висел порядком потрепанный черный гакуран[59], на ногах красовались тяжелые армейские ботинки, в пальцах дымилась сигарета. Щелчком отправив ее в полет, он крикнул:
– Серизава! Иди сюда!
Джун непроизвольно шагнул к нему, но остановился. И вовремя: в проломе стены показалась физиономия Горо – безобразная морда рептилии с черным глазом-нашлепкой. Он вылез из дыры, потянулся, сцепив руки над головой, словно хотел размять пальцы для работы. Известно какой.