Джун попятился, развернулся и бросился наутек.
Из-за стены выскочил Кента и рванул наперерез.
Все происходило как в страшном сне. Джун петлял, как заяц, спотыкаясь на обломках, сердце бешено колотилось, воздуха не хватало, а топот за спиной неумолимо приближался. Пальцы Горо мазнули его по скользкой от пота шее, царапнув длинными ногтями кожу. По-девчачьи взвизгнув, Джун метнулся вправо, споткнулся о помятое жестяное ведро и грохнулся на живот, ободрав коленки и локти и больно прикусив щеку. Бутылка лопнула под его телом, и осколки впились в грудь. Молоко пропитало майку.
Это потому, что я его стырил, успел подумать Джун. Потом Кента навалился на него, еще глубже вгоняя осколки в ребра, и все мысли растворились во вспышке боли. Заорав, Джун ткнул через плечо зазубренным горлышком бутылки, надеясь попасть врагу в лицо, но Кента перехватил его руку и заломил за спину. Горлышко упало на землю.
– Говори, – пропыхтел Кента, рывком подняв мальчика на ноги, – моя мама – шлюха!
– Твоя мама – шлюха! – выкрикнул Джун.
Кулак Горо впечатался ему в зубы. В голове сверкнуло, слезы брызнули из глаз. Следующий удар расквасил нос. Джун забился в лапах Кенты, захлебываясь кровью.
– Сволочи! Трусы! – вопил он. – Двое на одного! Чтоб вы сдохли, ублюдки! – Он выбросил свободную руку, пытаясь вцепиться в изуродованное лицо Горо. Пальцы зацепили резиновую тесемку, и повязка отлетела, открыв пустую глазницу – розово-лиловую дыру, обметанную по краям зеленоватой коростой засохшей слизи.
Рубцы на лице Одноглазого побагровели. Подхватив с земли ведро, он нахлобучил его Джуну на голову и тут же зарядил ему кулаком в пах. Жестяные стенки ведра превратили крик мальчика в оглушительный рев. Он выгнулся в руках Кенты, но второй удар заставил его сложиться пополам.
Кента отпустил его, и Джун рухнул наземь, ударившись ведром об обломок кирпича. Голова наполнилась колокольным гулом.
Кента ухватил его за локти и снова поднял на ноги. Ведро свалилось, и Джун принялся жадно глотать воздух. Нос пульсировал болью, в голове шумело, болела прикушенная щека. Боль ворочалась внизу живота, посылая волны тошноты в желудок. Сквозь слезы он увидел, как Тэцуо отлепился от стены и вразвалочку, руки в карманах, направился к нему. Под его ногами хрустела кирпичная крошка.
Остановившись перед Джуном, он сунул руку за полу гакурана и вытащил нож-айкути. Лезвие сверкнуло в грозовых сумерках. Этим ножом Тэцуо, по слухам, вырезал свое имя (哲夫) на лбу юного карманника, отказавшегося отстегнуть ему часть улова.
– Хочешь умереть, Серизава? – спросил он ласково. Острие ножа кольнуло мальчика в ложбинку между ключицами.
Втянув кровь из носа, тот из последних сил плюнул в Тэцуо. Кровяной сгусток повис на его щеке, и Джун решил, что Ясиме он очень к лицу.
– Ах ты тварь! – взревел Кента, а Горо молча вогнал кулак Джуну в живот.
Но Тэцуо, железный человек, даже не дрогнул, лишь глаза его на мгновение широко раскрылись. Джун ждал, задыхаясь, что нож в руке Ясимы вскроет ему глотку одним неуловимым движением. Однако Тэцуо спокойно достал из кармана платок, вытер щеку и промолвил:
– А ты правда хорош, Серизава. Отчаянный. Отпустите его!
Кента с явной неохотой разжал руки. Джун повалился на четвереньки. Горо, зажимая рукой глазницу, занес ногу, чтобы наподдать ему напоследок по ребрам, но Тэцуо сказал:
– Опусти ногу, болван, не то лишишься второго глаза.
– Но… – начал Горо.
Тэцуо задумчиво погладил подушечкой большого пальца лезвие ножа. Горо зарычал по-собачьи, скаля кривые зубы. Рука его метнулась к чехлу на поясе.
– Ну, – обронил Тэцуо, глядя ему в лицо. Стальное жало качнулось в его руке, словно выбирая, куда вонзиться.
Плечи Горо поникли. Опустив руку, он пробормотал:
– Извини, босс. Как скажешь.
– Принято, – милостиво кивнул Ясима. – А теперь уматывайте.
Кента взял Горо за плечо и потянул назад. Тот в последний раз с ненавистью глянул на Джуна единственным глазом и поплелся за братом.
Как только они скрылись из виду, Тэцуо присел на корточки перед Джуном. Нож по-прежнему поблескивал у него в руке. Он протянул Джуну платок, но мальчик мотнул головой и оттолкнул его руку.
– Бери, не стесняйся. Там только твои слюни.
Джун взял платок, промокнул кровоточащий рот. Тэцуо распрямился и протянул ему руку. Джун выхаркнул сгусток крови и со стоном поднялся сам. Тэцуо одобрительно хмыкнул:
– Ты мне действительно нравишься, Серизава. Может, ты и похож на девчонку, но стержень у тебя есть. Ничего, что твоя мать спит с американцами.
Джун не чувствовал в себе никакого стержня. Разбитая статуэтка, которая от следующего удара разлетится вдребезги, – вот он кто. Плевать! Посмотрев Тэцуо в лицо, он отчеканил:
– Не смей говорить про мою мать, Ясима! Иначе…
– Иначе что? – усмехнулся Тэцуо. – Опять плюнешь? Карикатуру на меня нарисуешь? Брось, Серизава. Я не враг тебе.
– Ты… ты позволял им избивать меня! Оскорблять мою маму! – Джун задыхался от обиды. – Ты такой же, как они!
– Да, – кивнул Тэцуо. – Я такой же, как они. И ты такой же. Тебе нечего терять, как и нам. Американцы отняли у нас все. Мы все четверо можем стать братьями, Серизава.
Меньше всего на свете Джун хотел стать братом Кенте и Горо… Но Тэцуо по-прежнему внушал ему восхищение, несмотря ни на что. Когда он протянул руку, мальчик робко пожал ее, хоть и опасался, что Тэцуо дернет его на себя и всадит нож в печень.
Лицо Тэцуо озарилось улыбкой – будто луч солнца блеснул в холодном оконном стекле:
– Хочешь, покажу тебе кое-что? Если ты не трус.
Джун оглядел себя. Майка, изорванная осколками бутылки, висела на груди лоскутьями, кровь, смешавшаяся с молоком, расплылась на ней розовыми разводами. Несколько осколков воткнулось в тело, он по одному выдернул их, шипя от боли. Из разрезов побежали горячие струйки.
– Я должен вернуться на рынок… – пробормотал он, прижимая к ранам платок Ясимы. – Акико осталась без молока.
Тэцуо приобнял его за плечи рукой с ножом. По-прежнему улыбаясь.
– Акико подождет, Серизава. Ты ведь не хочешь, чтоб я разозлился?
Пустошь, где когда-то стоял роскошный особняк Ясима, раскинулась под грозовым небом у подножия холма. Тучи сгустились, погрузив мир в серые сумерки. Кругом царила тишина, лишь свист ветра да хруст битого стекла под ногами нарушали ее. Среди битого камня, лопнувших балок и обгоревших досок обильно проросли репьи, колосья мятлика качались на ветру. Одинокую стену опутали побеги вьюнка.
Тэцуо остановился перед стеной, осторожно раздвинул зеленые плети. Под ними застыли, склонясь друг к другу, две черные тени, большая и маленькая. Должно быть, взрыв застиг мать и дочь в цветнике: у маленькой тени в руке угадывалась тень садовой леечки. Большая тень тянула к ней руку, тени-пальцы навечно замерли в нескольких дюймах от головы маленькой, чтобы так никогда и не коснуться ее.
Склонившись в поклоне, Тэцуо молитвенно сложил руки:
– Здравствуй, мама! Здравствуй, Каори-тян! Это со мной Серизава Джун. Вы были бы рады познакомиться с ним.
По спине Джуна словно провели ледяным пальцем, не пропустив ни одного позвонка. Стало трудно дышать. Если бы мама и Юми превратились в подобные черные отпечатки, он кричал бы, пока кровь горлом не хлынет. Тэцуо же смотрел на то, что осталось от его родных, без единой слезинки; скорбь его была безмолвной, возвышенной. Протянув руку, он коснулся пальцами сперва большой, потом маленькой тени.
– Я боялся, что их смоет дождь, – сказал он. – Что они исчезнут и оставят меня совсем одного. Но они всегда здесь. Они поддерживают меня в моей борьбе.
– В какой борьбе?
Вместо ответа Тэцуо развернулся и зашагал к холму, жестом велев Джуну следовать за собой.
Ветер крепчал, качая бурьян, гром гудел над горизонтом. Джун зябко растирал оголенные плечи, чувствуя, как кожу стягивают мурашки, – не столько от порывов холодного ветра, сколько от страха.
Они остановились у подножия холма, густо заросшего мхом. Тэцуо провел рукой по склону и нашел едва заметную латунную скобу, торчащую прямо из земли. Ухватившись за нее, потянул со стоном. Тяжелая дверь, замаскированная во мху, бесшумно поднялась, открыв квадратный черный проем, откуда сразу повеяло затхлостью. Низенькие бетонные ступеньки спускались во тьму.
– Давеча бродил тут один чудак, доктор Нагаока вроде его зовут. – Тэцуо повернулся к Джуну, отряхивая ладони. – Роется в обломках по всему городу, собирает барахло всякое, изучает тени. Я послал его к черту. Чего доброго, он бы стал колупать скребком маму с Каори-тян… А если б нашел папино убежище, мне пришлось бы воспользоваться ножом.
– Ты бы его убил?
Тэцуо пожал плечами:
– А нечего всюду совать свой нос.
– Из-за старого убежища?
– Отец не зря его сделал тайным. Он велел мне прятаться там, если янки придут, и продолжить войну. Он был настоящим самураем, мой папа.
Джун начал понимать, зачем Тэцуо показал ему убежище и почему называл братом.
– Мой папа был водителем трамвая, – сказал он. Сам не зная зачем. Это прозвучало как вызов.
– Но американцы все равно убили его. Пришли и сожгли, вот так! – Тэцуо звонко щелкнул пальцами. – А знаешь, как Горо заработал свои ожоги? Он с братом и отцом был в лодке, когда грянул «пикадон». Отец успел столкнуть их в воду, а когда они вынырнули, лодка превратилась в огромный костер, и Горо, спасая отца, полез прямо в огонь… Мы все обожжены этим пламенем, Серизава, и оно не погаснет, пока мы не победим или не умрем.
– Война закончилась, – сказал Джун. – Мы проиграли.
– Это те слюнтяи решили, что она закончилась! – Глаза Ясимы горели фанатичным огнем. – Пока мы живы, пока у нас есть руки, ноги и зубы, чтобы вцепиться в горло врага, война продолжается!
– Ради чего?
Тэцуо невесело усмехнулся:
– Так они и доберутся до тебя, Серизава. Уничтожив не тело, но дух. Убедят, что борьба лишена смысла, что они непобедимы, что жить можно только по их представлениям, что хорошо, а что плохо! Они внушат нам чувство вины перед всем миром, незаметно подменят нашу культуру своей, научат стыдиться собственной истории и презирать традиции, набьют детям головы гуманистическими и пацифистскими бреднями, над которыми сами смеются! Они даже отстроят нам города, но гулять по их улицам будут ручные обезьянки-кривляки, рабски подражающие каждому жесту своих заокеанских хозяев. А помогут им в этом предатели вроде Синдзабуро. Я слышал, ты беседовал с ним?