Лежишь в темноте. Тело словно чужое, бестолковый кокон из плоти, и незримые нити, связывающие тебя с ним, лопаются одна за другой. Кровь клокочет в горле, нос забит будто горячей патокой. Ты не столько чувствуешь, сколько осознаешь твердость почвы под спиной и нежное касание холодного воздуха, когда тебе задирают юбку и стягивают по бедрам трусики. Раздвигают ноги. Шевеля рассеченными губами, ты пытаешься протестовать, но только выдуваешь кровавые пузыри.
А потом в тебя входит ледяная сталь. Тело пробивает мелкая дрожь. Ты выгибаешься мостиком и снова падаешь. Лезвие проникает все глубже, рассекая, раздирая, кромсая внутренности, вкручивается в матку и наконец вытягивается обратно с потоком крови, увитое обрывками кишок. Боль могла бы свести с ума, но ты скорее осознаешь ее, чем ощущаешь.
Сознание сжимается в крохотную мерцающую точку.
Как светлячок в ночи.
А потом гаснет.
8. Демон-искуситель
– Так ты… действительно Атомный Демон? – тихо спросил Джун.
Он лежал под одеялом, раздетый донага и до скрипа отмытый, грудь перемотана крест-накрест чистыми бинтами.
– Вот же дурацкое прозвище, да? – Присев на край постели, Тэцуо обворожительно улыбнулся. – Как у супергероя в тупых американских комиксах. А впрочем, мне нравится.
Джун со стоном попытался сесть, но Тэцуо взял его за плечи и прижал к футону:
– Не спеши, голова закружится. Эти два придурка порядком тебя отделали. Я бы на твоем месте тут повалялся денек-другой.
– Сколько я здесь?
– Часов пять-шесть. Здоров ты спать! Даже не почувствовал, как я тебя мыл и перевязывал. А здорово получилось, да? Мама учила меня помогать раненым. Атомный Демон умеет не только резать, но и латать.
Ему действительно нравится это прозвище, подумал Джун. От мысли, что Ясима своими кровавыми руками касался его тела, бросало в дрожь.
Керосиновая лампа горела на столике, разгоняя мрак по углам. В ее сиянии Джун увидел, что Фудзивара-скелет снова накрыт простыней: хоть какое-то облегчение! У постели стоял тазик, в розовой воде отмокала тряпица. Рядом лежала дорожная сумка.
Что в ней, чья-то отрубленная голова?
– Пожалуйста, Тэцуо, отпусти меня домой. – Он не хотел показывать страха, но голос предательски дрогнул. – Я никому не скажу, клянусь.
Тэцуо хмыкнул:
– Почему ты боишься меня, Серизава?
– Рин… ты убил Рин…
– И Синдзабуро, и всех остальных. А еще за молоком сгонял для твоей сестренки. И вот, – Тэцуо полез в сумку и с гордостью предъявил свежую пару шорт и белоснежную майку, – сменял на твое рванье. Торговец, конечно, не хотел давать одежку за половые тряпки, но я убеждать умею. Знай он, что говорит с самим Атомным Демоном, вообще наложил бы в штаны! Ну чего ты дрожишь? – добавил он ласково. – Стал бы я о тебе заботиться, чтобы потом прикончить?
Джун пробормотал еле слышно:
– Ты и о Рин заботился.
– Я всего лишь освободил ее. Американцы отравили не только ее тело, но и душу. Тогда-то я и понял, что должен сражаться, пока так не случилось со всеми! – Тэцуо вскочил и стал мерить шагами комнату, не забывая огибать накрытый простыней предмет на полу. Точно зверь в клетке, подумал Джун. Он вспомнил лукавую улыбку Рин, ее искристые глаза. Кулаки сами сжались под одеялом.
– Чего ты от меня хочешь, Ясима? Чтобы я с тобой убивал людей?
Тэцуо развернулся к нему, сжав руку в кулак:
– Не людей, Серизава! Врагов и предателей! Убийц наших отцов и стервятников, что пируют на их костях!
– На чьих костях пировал папа Рин? – Джун понимал, что ходит по лезвию меча, но остановиться уже не мог. – Ведь это тоже твоих рук дело? Кого он предал?
Ясима пожал плечами:
– Он сам умолял меня избавить его от страданий. Без дочки его жизнь лишилась смысла. Он был достойным человеком, разве его вина, что Рин стала грязной американской подстилкой? Я причинил старику боль, пусть даже поневоле, значит, обязан был даровать ему избавление. Кстати, я тогда дал маху, – нахмурился Тэцуо, – перехватил ему глотку своим ножом, а не кухонным, который в руку потом вложил. Толковый сыщик мог бы определить. Пойми, Серизава: я патриот, а не чудовище. Только Синдзабуро я убивал с удовольствием! Жаль девчонку, что с ним была, но другого случая могло не представиться, да и душа ее, скорее всего, тоже была отравлена, так что это для нее благо…
Четыре жизни, ошеломленно подумал Джун. Четыре человека зарезаны, изуродованы, выпотрошены – ради страны и собственного блага? Что ты за монстр, Ясима?
– Боюсь, тебе не будет от меня толку, – сказал он. – Я даже драться не умею, ты же видел.
– Зато я видел, что ты не умеешь и предавать, – возразил Тэцуо. – Мы с Кентой и Горо нарочно тебя испытывали, но ты не предал свою маму. Такие, как мы с тобой, – будущее Японии. Не Кента, не Горо – они славные парни, но дураки. Мы! Тогда, в классе, увидев твой рисунок, я сказал себе: вот человек, способный увидеть мир моими глазами. Мы с тобой Инь и Ян, свет и тьма, две части одного целого…
Джун вспомнил, как Горо выкручивал ему руку, и скрипнул зубами. Испытание, значит? Он бы с удовольствием испытал на прочность башку самого Ясимы. Например, кирпичом.
Тэцуо разглагольствовал еще долго. Он говорил о памяти предков и особом историческом пути Японии, об уникальной ее духовности; о долге любого японца без раздумий умереть ради страны и Императора, томящегося в руках предателей и трусов. О гордости и силе духа говорил он, о самурайской чести, пронесенной сквозь века, – а у Джуна перед глазами стояло черное мертвое дерево и обезображенное тело Рин, распростертое под ним с кишками наружу. Испорченной Рин, грязной гулящей девки, всегда готовой поделиться последним. Чашка душистого дымящегося риса в зимний холодный день, которую они с мамой и Юми могли позволить себе на одолженные Рин деньги, стоила в тысячу раз больше оглушительно звонких и столь же оглушительно пустых речей Ясимы. Рин – вот Япония; мама, сходящая сейчас с ума от беспокойства, – вот Япония! И крошка Акико, ревущая без молока, – это Япония! За эту Японию он любому перегрызет глотку, за эту Японию без раздумий отдаст свою жизнь, но не за идеалы и традиции людей, давно ставших прахом.
– Я никому ничего не скажу, Тэцуо, – повторил он, когда Ясима закончил свою пламенную тираду. – Но убивать никого не буду. Это твоя война, не моя. Тебе нечего терять… Прости, – добавил он почти искренне, увидев боль на лице Ясимы. – Я не могу идти на риск. У меня сестренки и мама. Если ты любил… любишь своих маму и Каори-тян… ты меня поймешь.
– Тогда вспомни человека, который причинил боль твоей семье, – молвил Тэцуо. – Я могу тебе описать его, если ты забыл. У него светлые волосы и глаза как льдинки. Ростом под метр девяносто, широкие плечи, загорелый. Его зовут Дэн Дункан, лейтенант Дэн Дункан.
Джун сел, отбросив одеяло:
– Откуда ты…
Ясима снисходительно улыбнулся:
– Я же Атомный Демон, помнишь? Ладно… Я поболтал с госпожой Мацумото, которая видела его с твоей мамой. У таких сплетниц глазищи совиные и память не хуже. Я навел справки, нашел парня, который работает у янки истопником, тоже очень сметливый, постоянно подслушивает, о чем они треплются. Говорит, больше всего на свете Дункан любит кино, виски и женщин. Японцев не считает за людей, но в совершенстве владеет японским. По вероисповеданию католик. Командование от него не в восторге. Неплохо для начала?
Джун молчал, переваривая услышанное.
– И ты… правда сможешь его убить? – произнес он наконец.
Улыбка Тэцуо стала шире:
– А ты, Серизава? Мы с Кентой и Горо добудем его для тебя, и ты вот этим мечом снесешь его белобрысую голову с плеч, хочешь?
Джун больше не думал о Рин и других жертвах Тэцуо. Сейчас он мог думать только о лейтенанте Дункане.
Мы хотим, чтобы ты нам спела.
Бледная задница, ходящая ходуном.
Пей, бэби-сан, пей!
Луч фонаря, направленный маме в лицо.
Становись на четвереньки.
Смятая банкнота на полу.
Он заскрипел зубами, запрокинул голову, загоняя обратно рвущийся из груди вопль. Выдохнул:
– Когда?..
Тэцуо снова пожал плечами:
– День, неделя, месяц, год… Рано или поздно он окажется здесь.
– А если не получится?
– Тогда я подстерегу его где-нибудь на улице и воткну нож в печень. Раз плюнуть.
– Лучше я, – тихо сказал Джун. – Научишь меня обращаться с ножом?
Тэцуо радостно засмеялся.
Они расстались на берегу реки, у черного сожженного дерева, того самого, под которым в муках умерла Рин. Сумерки дышали прошедшим дождем, лучи закатного солнца косыми стрелами рассекали обрывки туч, и напоенная влагой земля чавкала под ногами.
Вручив Джуну бутылку молока (гораздо большую, чем та, что он украл и потом раскокал), Тэцуо проговорил:
– Послушай, Серизава…
– Что?
– Ты бы не мог в другой раз, ну, нарисовать меня? С мечом в руке. Чтобы, если я умру… если проиграю войну… от меня на земле хоть что-то осталось.
Опустив голову, Джун пробормотал:
– Я не могу, Тэцуо.
Ясима нахмурился:
– Ты здорово нарисовал Сатоми и Фудзивару.
– А больше не рисую.
– Но почему?
– Не лежит душа.
Тэцуо пристально посмотрел на него, потом просветлел лицом:
– Ты прав, Джун! Сейчас время других картин и других историй. Тех, что пишутся кровью.
Оставшись один, Джун стянул майку через голову, бросил ее на землю и стал яростно разматывать бинты. Единственное, что он готов был принять из рук Атомного Демона, – это голову с соломенными волосами. И еще молоко для сестренки.
Он спешил домой, на ходу сдирая повязки. Бинты в пятнах крови летели в реку, извивались в воде белыми змеями. Пусть раны снова кровоточат! Он бы сорвал с себя и шорты, да не бежать же домой голым…
Уже совсем стемнело, когда он распахнул дверь лачуги.
– Мамочка! Юми! Я дома!
Юми выкатилась навстречу, обхватила его за ногу, прильнула дрожащим телом.