Лицо Дункана исказилось от ярости. Он занес руку:
– Закрой тявку, щенок, а не то…
– А не то что? – Оттолкнув Джуна, мама приподнялась на локтях и с вызовом посмотрела ему в глаза. – Убьешь? Давай, доставай пистолет. Окажи любезность! Сперва меня, потом этих несчастных детей. Лучше б им вообще было не рождаться!
– Убийца! – выкрикнул Джун, сжимая кулаки. – Проклятый убийца!
– Убийца! Убийца! – звонко вторила ему Юми.
Они подняли такой крик, что заглушили шум бури. Дункан молча сидел, глядя на них. Он подождал, когда дети, выдохшись, умолкнут, после чего слегка заплетающимся языком произнес:
– А теперь послушайте меня! Послушайте. Я скоро вернусь. Дождь не будет идти вечно. Мы устроим вашей малышке достойные похороны. Okay?
И прежде чем кто-то что-то успел сказать, вскочил и выбежал из лачуги. Стена дождя поглотила его, и лишь бутылка на полу да отчетливый запах виски напоминали, что он вообще приходил.
Дождь барабанил по жестяной кровле. Натянув штаны, мама посмотрела на детей блуждающим взором. Дотянулась до бутылки и разом опрокинула в горло остатки виски. Поперхнулась. Потом запахнула кимоно и непослушными руками стала возиться с оби. Взгляд у нее сделался совсем мутный.
– Ты да я, да мы с тобо-ой… д-два конца от пояса-а… – затянула она сипло. – Завяжи их у меня, да покрепче, на… на… ИК! Дьявол, да где ж эта сволочь за-авязывается?..
Над лачугой насмешливо заворчал гром.
Несколько часов спустя американец вернулся, промокший до нитки, но с вязанкой сухого хвороста, завернутой в кусок брезента. Еще принес плетеную корзинку и бутылку жидкости для розжига – где только ухитрился добыть среди ночи? К тому времени гроза иссякла, и в разрывы облаков выглянул месяц.
Дункан поманил Джуна рукой, и тот безропотно последовал за ним. Юми увязалась следом. Мама тем временем укладывала Акико в корзинку, что-то напевая невнятно. У бедной Акико совсем не было игрушек, поэтому мама положила с ней только соску. Джун вспомнил, каких трудов стоило эту соску добыть, и почему-то от этого ему сделалось особенно горько.
На берегу они соорудили костер. Пока Джун укладывал хворост, лейтенант спросил:
– Там, на стене… Это ведь все ты рисовал?
Джун не удостоил его ответом.
– Я к тебе, щенок, обращаюсь.
– Я, – буркнул Джун. Пусть отвяжется.
– Самородок на помойке, – пробормотал Дункан себе под нос. – Чертенок рисует не хуже Престона Блэра[60].
– Только братик больше не рисует, – доложила Юми.
Американец вел себя миролюбиво и в детском ее сознании перестал уже быть врагом.
– Ты бросил рисовать? Почему? У тебя здорово получалось.
– Я встретил вас, – сказал Джун.
Лейтенант хмыкнул и посмотрел на него долгим взглядом. Протянув руку, он взял мальчика за плечо:
– Послушай, я не знал… Мне действительно очень жаль.
Джун дернулся, сбросив его руку, и отступил подальше.
Плеснув горючим, Дункан достал из кармана зажигалку и сам поджег хворост. Пламя рванулось к небу с хлопком, похожим на звук расправляемой простыни, с шипящим треском охватило корзинку. Джун оцепенело смотрел, как глаза Акико вспенились сквозь сомкнутые веки, а личико почернело и сморщилось, точно слива в печке.
– Бра-атик! – Юми потянула его за штанину. – А Акико тоже заберет кит?
– Конечно, Юми-тян.
– А она с него не свалится? У нее ручки сла-абенькие!
– А ее… – Он задумался на мгновение. – Ее папа заберет. Прилетит на ките и унесет к звездам.
– Тогда давай всю ночь не ложиться! Чтобы подстеречь кита и помахать папе, как раньше, помнишь?
– Нельзя, Юми. Тогда кит обидится и вообще не прилетит. Они не хотят, чтоб их видели, помнишь? И Акико будет плакать, что ее не забирают, а папа – ругаться, пока ты не уснешь.
– Ну ла-адно, – вздохнула сестренка. – А вкусно Акико пахнет! Как цыпленок караагэ.
– Замолчи, Юми-тян! Вот глупая!
– Сам такой!
Дункан смотрел в огонь, зацепив большими пальцами ремень. Отсветы пламени играли на мрачном лице, топили лед в глазах. Он вдруг заговорил, и голос его, набирая силу, эхом разнесся над берегом:
Не плачьте над могилою моей:
Меня там нет, я не покоюсь в ней!
Я – в дуновеньи ветра над землей,
В алмазных блестках на снегу зимой,
Я – в солнечном от спелости зерне,
И дождь осенний шепчет обо мне.
Когда в тиши утра проснетесь вы,
Я снизойду на вас из синевы
Полетом птиц, встречающих зарю.
Я светом звездным сон ваш озарю.
Так не роняйте слез
На мой могильный камень:
Я не под ним!
Я не уйду. Я с вами[61]…
Но мама все равно плакала. И, забыв обо всем – возможно, оттого, что была пьяна, – льнула к американцу, пряча лицо на его груди. Не как женщина к мужчине, а как маленькая девочка к отцу: потому что он, большой и сильный, может отогнать любую беду. И этот злой человек, чужеземный дьявол, неловко обнял ее и тихо покачивал, гладя по голове, а Джун с Юми смотрели на них, и Юми ковыряла пальцем в носу.
Позже, когда мама, выплакав все слезы, деревянными палочками выуживала косточки Акико из золы и складывала в платок, чужеземный дьявол сунул Джуну в руку банкноту в пятьдесят йен и сказал:
– Ждите меня завтра. Денег у меня нынче негусто, но утянуть со склада запас консервов можно и даром.
Джун посмотрел на банкноту и опять вспомнил о черном провале в земле, скелете с мечом и Тэцуо, Атомном Демоне. Он поднял глаза на лейтенанта, но того уже и след простыл.
Он долго не мог уснуть в ту ночь, первую ночь без Акико, но в конце концов провалился в бездну тревожных видений. Фудзивара-скелет, треща костями, гнался за ним сквозь дым и огонь, язычки пламени трепетали в его глазницах, меч в костяной руке пластал раскаленный воздух. Отрубленная голова Дункана вращалась под ногами, точно футбольный мяч, тараща голубые глаза и скалясь в усмешке; Джун перепрыгивал через нее, вздымая тучи едкого пепла и колючих искр, а она щелкала зубами, норовя укусить его за лодыжку. Красные и синие рогатые черти плясали перед ним, размахивая палицами, кривляясь и показывая языки, – у одного вместо глаза красовалась черная резиновая нашлепка. Где-то надрывалась Акико, ее крик резал уши, точно визг циркулярной пилы. Неужели они ошиблись и сожгли ее заживо? Фудзивара все ближе, его зубы клацают над самым ухом, холодная сталь в руке готова кромсать и рубить… Нет, капитан, прошу!..
Джун открыл глаза и резко сел, давясь прогорклой темнотой. Мама спала как убитая, прижимая рукой к груди узелок с тем, что осталось от его сестренки. Акико больше не поднимет ее ни свет ни заря, требуя молока или сменить пеленки. Рядышком с мамой сладко посапывала Юми, раскинув худые ручонки и приоткрыв розовый ротик. От обеих чуть заметно тянуло гарью.
Он долго смотрел на маму и сестренку.
Опять они остались втроем. Как он досадовал, когда Акико будила его нетерпеливыми воплями! А если б сейчас она опять заорала, вырвав его из этого мучительного, нелепого сна, который все никак не хочет кончаться, он бы расцеловал ее. Она так забавно кряхтит, когда целуешь в носик, и машет ручками: отвяжись!
Да только никакой это не сон, и Акико он больше не поцелует. Она там, в узелке, который мама прижимает к груди. И не одна лишь Акико. Там все платья, которые она никогда не наденет, – целый гардероб, все книжки и учебники, которые ей не суждено прочесть, – настоящая библиотека! Там куча друзей и подружек, и даже юноша, который однажды, краснея и запинаясь, промямлил бы: «Ты мне нравишься, Акико!» – и вскоре стал бы ее мужем. Там десятки, сотни мальчиков и девочек, ее детей, внуков и правнуков, бесчисленное множество неродившихся миров, зашитое в одном маленьком узелке. А развяжешь – высыплется лишь горсточка серой пыли да несколько костей.
Он перевел взгляд на рисунки. Лица мертвых школьных товарищей едва проступали из темноты, и каждый был целым миром, обращенным во прах. Он, Джун, стал прахом еще при жизни, да и прежних мамы и Юми больше не существует. И если Дэн Дункан, лейтенант Соломенные Волосы, думает, что его вонючие консервы могут хоть что-нибудь искупить, – что ж… пусть думает. Консервы и у Ясимы есть. И еще есть син-гунто, острый как бритва.
Почти год назад, далеко за океаном, человек, сотворивший бомбу, произнес: «Я – Смерть, разрушитель миров». В тот момент, ослепленный не столько ядерной вспышкой (сварочные очки надежно защищали его ясные голубые глаза), сколько гордыней (которая вскоре сменится ужасом и мучительными угрызениями совести), он не сознавал ни истинного значения этих слов, ни того, насколько переоценил собственное могущество. Разрушать миры под силу любому мальчишке. Для этого вполне подойдут камень, палка, нож… наконец, меч син-гунто.
Джун ускользнул из дому на рассвете. Река дремала в тумане. Он миновал ряды тихих темных лачуг, завязших в ватной дымке, пересек мост и направился в город. Несмотря на бессонную ночь, его переполняла энергия, и шел он почти вприпрыжку.
Уже оставив мост далеко позади, он хлопнул себя по лбу: деньги забыл, дурак! Как он теперь купит молоко для Акико? Метнулся было обратно и только потом вспомнил, что Акико больше нет.
А вот и сгоревшая вишня, под которой погибла Рин. Черный скрюченный силуэт с растопыренными ветвями маячит во мгле, словно привидение. «Куда путь держишь, Серизава-кун? – вопрошает мертвое дерево. – Что ты затеял?»
Проходя мимо, он старался смотреть на реку. А когда, не выдержав, обернулся, дерево уже растворилось в тумане.
Над Хиросимой занималась заря. Солнце робко выглянуло из-за горизонта, и в нежной персиковой дымке проступили силуэты уцелевших заданий. Редкие прохожие казались тенями, сбежавшими со стен. Прогрохотал трамвай, может, даже тот самый, что год назад водил папа. Они так почернели от копоти, не различишь. Зазвенел на повороте – ТРИНЬ! ТРИНЬ! – и высек из проводов шипящий фонтанчик искр. Рука Джуна, непроизвольно поднявшаяся помахать ему, замерла в воздухе. В прежние времена из окон трамвая доносился гомон – люди смеялись, болтали, ругались между собой; а сейчас все молча висели на поручнях, точно связки сушеной рыбы. Лица угрюмые, лица усталые, безразличные лица с пустыми глазами – лица живых мертвецов, забывших улечься в свои могилы.