Глаза Тэцуо распахнулись в изумлении. Рука дернулась к виску, из которого ручьем побежала кровь, заливая воротничок гакурана. Он коснулся раны дрожащими пальцами, будто не мог поверить, что мальчик, однажды залезший к нему в голову, оказался способен раскроить ее мечом.
Потом глаза его закатились, и он рухнул к ногам Джуна.
Все застыли, оцепенело глядя на Атомного Демона, поверженного худеньким мальчишкой. Все, кроме лейтенанта – он продолжал сражаться с веревкой и уже порядком ослабил ее. Кента и Горо даже не пытались помешать ему. Сияние, разгонявшее мрак вокруг них, только что погасло, оставив их в растерянности и отчаянии.
Первым очнулся Кента. Скалясь напуганной обезьяной, он вскинул пистолет. Ствол заметался, выбирая между вооруженным Джуном и пока еще беззащитным американцем. Остановился на Джуне. Взвизгнув, мальчик снова взмахнул мечом, чиркнув Кенту лезвием по руке. Ударил выстрел, одна из плиток на полу брызнула фонтаном осколков. Кента с воплем схватился за распоротое запястье, пистолет выскользнул из его пальцев, звонко стукнул об пол и еще раз выстрелил. Горо рванулся вперед с ножом наперевес, но и он еще не до конца опомнился, так что Джун без труда выбил нож у него из руки взмахом син-гунто.
Развернувшись, он стрелой взлетел по лестнице и ударился в бронированную дверь всем своим тощим телом. Та со скрежетом отворилась, ночной свежестью дохнуло в лицо. Он успел разглядеть обвитую плющом стену, небо в россыпях звезд – а потом рука Горо сгребла его за горло и уволокла обратно в зловонный сумрак. Задыхаясь, Джун снова махнул син-гунто, но меч угодил в стену, вывернулся из пальцев и отлетел куда-то в сторону с жалобным звоном. Деревянные сандалики затарахтели по ступенькам – клак-клак-клак! – и сорвались с ног. Последние ступеньки мальчик отсчитывал босыми пятками, до чего же больно!
Горо швырнул его на пол и, тяжело дыша, взгромоздился ему на грудь. Сквозь плывущие перед глазами огненные круги Джун увидел его перекошенное, залитое потом лицо. Он схватил Джуна за подбородок, вдавив затылком в кафель, а другой рукой нашарил на полу нож.
– Я тебе глаза выколю, Серизава!
Грохот выстрела в стенах бункера прозвучал отрывистым лающим кашлем. Где-то рядом сдавленно квакнул Кента. Рука Горо с ножом замерла. Ударил второй выстрел – и переносица Горо взорвалась ливнем крови, мозгов и костей. Повязка слетела с разорванного в куски лица, уцелевший глаз выскочил из глазницы. Джун закричал от ужаса и омерзения, руками размазывая по лицу горячие слизистые ошметки, но крик его оборвался, потому что Горо рухнул сверху, как мешок с кирпичами, выбив воздух из легких.
Извиваясь и толкаясь пятками, Джун на локтях выполз из-под трупа. То, что осталось от лица Горо, проскользило по голой ноге мальчика, пачкая ее кровавой слизью, и с влажным шлепком уткнулось в пол. В затылке среди слипшихся волос зияла дыра с обожженными краями, в которую Джун мог бы просунуть палец, возникни у него такое желание (у него не возникло).
Чуть поодаль хрипел на полу Кента, зажимая рукой пробитое горло. Сквозь пальцы струилась кровь. Взгляд его, изумленный, неверящий, встретился со взглядом Джуна; он открыл рот, словно что-то хотел сказать, но вместо этого выкашлял кровяной сгусток, пару раз дернулся и затих.
Джун с трудом поднялся на четвереньки.
Дункан, теперь уже на ногах, оттолкнулся рукой от стены. Голубые глаза дико блестели на окровавленном лице, веревка дохлой змеей свернулась у ног. В другой руке дрожал пистолет, нацеленный Джуну точнехонько между глаз.
– Встать, – прохрипел Дункан. – Встать, щенок! В глаза смотри.
– Пошел ты, – равнодушно ответил Джун, поднимаясь на ноги.
Пистолет изрыгнул огонь, но в последний момент дуло дернулось в сторону. Череп Фудзивары-скелета разлетелся вдребезги – костяная макушка свечой взвилась в воздух и упала на колени вместе с оторванной челюстью. Следующий выстрел проделал дырку в истлевших лохмотьях мундира на груди. Фудзивара спиной съехал по стенке на бок. Из разбитых ребер выскочила жирная серая крыса и с писком кинулась наутек.
Дункан засмеялся, будто закаркал, и опустил дымящийся ствол.
– Кажется, мне порядком досталось, – проговорил он и повалился лицом вперед.
Джун, не думая, вскинул руки и подхватил его. Оба рухнули на колени.
За распахнутой настежь дверью тоскливо свистел ветер. Серебристый свет месяца струился по ступенькам вниз, где на залитом кровью кафеле, в окружении безжизненных тел, стояли на коленях американский офицер и японский мальчик – стояли обнявшись, слишком измученные и обессиленные, чтобы оттолкнуть друг друга.
11. Шесть бутылок джина
– …Слушайте, слушайте! Правда, ладные у меня сапоги? Вот, хотите, расскажу, как добыл их?
В Хиросиму возвращалось все больше репатриантов, и этот щуплый человечек в обрывках военной формы, с блуждающей улыбкой в черной густой бороде и мечтательным добрым взглядом, был одним из них. В знойный полдень он шатался по дорогам, выискивая прохожих, чтобы поделиться своей историей. Отвязаться от него было невозможно – он вприпрыжку семенил следом, размахивая руками, и тарахтел без умолку:
– Значит, застряли мы на острове Лейте. Шел февраль, американская артиллерия каждый день разносила наши позиции в клочья, и осталось от славного гарнизона полторы сотни с голодухи дрищущих голодранцев. А дождь так и хлещет, так и хлещет! Мы дышали дождем, мы носили его на теле вместе с одеждой, и от того тела́ наши гнили и пухли. Мы продирались сквозь заросли и тупили о них син-гунто, и колючки рвали штаны, и мошкара выедала глаза, а партизаны при всяком удобном случае резали нашему брату глотку. Сапоги у меня совсем развалились, и месил я ногами сырую грязь, и пальцы на ногах стали как пузыри с ледяной водой. От всего взвода нас осталось пять человек, один я без сапог. Разве справедливо!
Утром на привале разбудил я своего дружка Дайкити и говорю: Дайкити-кун, отойдем-ка в лес, я свои дела сделаю, а ты постоишь на стреме! Только дело я задумал другое: очень уж хорошие были у него сапоги! Ну, он пошел со мной, и в кустиках я штыком его чирк по горлу! А только не впору мне пришлись его сапоги – то ли ножка была у Дайкити, как у гейши, то ли мои так страшно распухли, но как ни тужился, как по`том ни обливался – не лезут, и все тут! Фух!
Тогда позвал я по-тихому другого товарища, Ёдзо: дескать, нашли мы с Дайкити в лесу пожрать, только тс-с, а то капитан с Кавамото все отберут. Он пошел, боров безмозглый, а в лесу я ему тоже глотку штыком перехватил и сапоги снял. Так они велики оказались! Ну, впал я тут в отчаянье. Хотел уже вернуться за Кавамото, у него сапоги были дрянь, конечно, и каши просили, но все-таки сапоги. Только Кавамото, знать, почуял неладное, сказал капитану, и встретили они меня дружным винтовочным залпом! Пришлось бежать обратно в лес. Там сорвал я с мертвого Дайкити винтовку, и когда они пошли за мной, уложил обоих из-за большого валуна. Вот капитанские сапоги оказались в самый раз, отличные сапоги, не желаете убедиться?
Прыгая на одной ноге, он принимался стаскивать сапог, чем и пользовались невольные слушатели, чтобы удрать. Находились, однако, и смельчаки, желающие дослушать историю до конца.
– Так и полег наш славный взвод за пару сапог! – говорил бродяга, шевеля грязными пальцами в пыли. – Только это еще не все. Видите ли, чтоб не сдаться с голоду янки, я штыком разделал товарищей, и хватило на неделю. Борода моя слиплась тогда от крови… Но тела быстро разлагались и кишели личинками, так что все равно пришлось сдаться янки. Слюнки текли, когда я смотрел на их лоснящиеся морды и толстые шеи, но я им сдался и ел, как собачка, у них из рук. Вы убьете меня теперь? Прошу, убейте! Я недостоин жить!
Хиросимцы предпочитали думать, что перед ними обычный городской сумасшедший – уж больно чудовищной была история. Иные от души потешались над бедолагой. «Как она, вкусная, человечинка?» – спрашивали они, и он, причмокнув задумчиво, отвечал:
– Как свинина, только жуется хуже. Скользкая, волокнистая.
Нередко его колотили. Кто-то жаловался в полицию. Но властям не было дела до полоумного бродяги, чей рассказ, вернее всего, не удастся ни подтвердить, ни опровергнуть.
Среди множества отбросов войны, бродящих по разрушенным улицам, этот горемыка, в котором угрожающим казался разве что запах немытых ног, выглядел чуть ли не самым безобидным. Мало ли кто что болтает? Настоящие злодеи словам предпочитают действие. Вот хоть Атомный Демон, которого так и не удалось до сих пор найти…
Где он прячется? Когда нанесет новый удар? Кто станет следующей жертвой?
Журналисты «Тюгоку», опасаясь за свою жизнь, резко снизили обличительный накал статей, к большой досаде оккупационных сил. На рынке Атомного Демона по-прежнему поминали, но больше вскользь; у торговцев и покупателей без него хватало забот, да и аппетиты якудза росли даже не по часам, а уже, казалось, поминутно. Городские власти набирали добровольческие отряды патрулировать улицы, но, поскольку новых убийств с помощью меча не происходило, вместо охоты на живого убийцу их отправили искать мертвецов. Вооружившись адресами граждан, пропавших без вести, добровольцы методично раскапывали квартал за кварталом в поисках тел, которые тут же и предавали огню; их стараниями трупный запах в городе мало-помалу пошел на убыль.
А безумный скиталец так и шатался по разрушенным кварталам, ища свою смерть, но даже смерть не желала иметь с ним дела. Он поименно помнил убитых товарищей, но не помнил ни собственного имени, ни дома, где жил до войны. Если у него и осталась в живых какая-то родня, то признавать его не хотела.
– Убей себя сам, за чем дело стало? – говорили ему со смехом. – Брюхо распорол – и вся недолга! Что ты докучаешь людям, ошметок?
В ответ бродяга, грустно улыбнувшись, лез костлявой рукой за пазуху и предъявлял потускневший нательный крестик:
– Разве добрый католик наложит на себя руки?