ди докажи, что я всего лишь защищался. Нужно будет убрать все вещи из вражеской каюты. Вдруг не заметят его исчезновения?
Удалось успокоиться минут через пять, после чего в меня непрерывным потоком потекла информация о прошлом того, в чьем теле я оказался. Но ощущалась эта информация примерно так же, как тело при моем в него попадании: совершенно чужеродной. Тем не менее нужное всплывало в памяти, пусть медленно и неохотно.
Петр Аркадьевич Воронов, гимназист, сдавший выпускные экзамены и решивший воспользоваться последней возможностью получить красный аттестат, а не синий. Красным здесь назывался не аттестат с отличием, а аттестат, принадлежавший обладающему магией. Для чего мальчик Петя сел на дирижабль, летевший к ближайшему городу с Лабиринтом. Последнее было как нельзя кстати: одним из обязательных пунктов, перечисленных богом, было как раз скорейшее посещение Лабиринта.
Кто и почему Петю убил, в памяти не отложилось вовсе. Вышел из туалета — и все, жизнь закончилась так же резко, как началась моя в этом теле. Не было в прошлом паренька никакой страшной-ужасной тайны. А если была, то либо он о ней не знал, либо она пока недогрузилась. Возможно, убийца просто-напросто перепутал жертву? Или был маньяком, убивавшим всех подряд в гимназических одеяниях? Или просто маньяком, которому все равно кого убивать, лишь бы потом тело выбросить из окна сортира?
При недостатке информации голову можно было ломать долго, и без толку. Времени на это не было: следовало срочно проверить каюту моего убийцы. Строго говоря, он, наверное, был все-таки моей жертвой… Но этот сложный философский вопрос я решил оставить кому-нибудь другому.
Я опять вышел в коридор, где царили сумрак и относительная тишина, разбиваемая мерным механическим постукиванием, дошел до каюты номер 16 и, стараясь не производить лишнего шума, открыл замок, вошел и огляделся. Как и моя, каюта врага размерами не потрясала. Вещей в ней практически не было. Только потертый саквояж, в котором нашлась смена белья с вложением внутри в виде нескольких крупных купюр и запечатанной пачкой папирос «Герцеговина Флор», солидный кожаный несессер с мужскими мелочами, необходимыми в дороге, коробка с бутербродами, фляга с обычной водой, пачка газет, еще пахнувших типографской краской, и толстенький потертый многофункциональный складной нож. В моем прошлом мире такой назывался швейцарским, а в этом просто армейским.
Вещи ничуть не прояснили причину нападения на ничем не примечательного гимназиста, у которого при себе был куда более потертый саквояж, чем у напавшего, поэтому я продолжил осмотр каюты, благо она не такая уж большая и осматривать по факту было нечего. Провел рукой под столешницей, не удовлетворился этим и заглянул под нее, переворошил койку и заглянул в абсолютно пустой рундук под ней. После чего перевернул единственную висевшую на стене картинку, тонкую и плохо пропечатанную. Она тоже за собой ничего не скрывала.
Я уже совсем было собрался покинуть чужую каюту, преисполненный разочарованием, когда взгляд зацепился за вентиляционную решетку, а память услужливо подсказала, что в книгах в таких местах прячут что-то ценное, а среди насадок складного ножа есть отвертка.
Винты пошли легко, и я уверился, что на правильном пути. Открутив три винта, решетку сдвинул и пошарил рукой в дыре. К сожалению, дыра ничем не порадовала. Не было там даже намека на тайник.
Я еще раз огляделся, но тайник больше негде было устроить, поэтому аккуратно завернул винты решетки, протер чужими нижними штанами все поверхности, которых касался, сгрузил всю добычу в саквояж, оставил ключ в замочной скважине изнутри вражеской каюты (мигающий кристалл внизу бочонка намекал, что ключ отслеживается) и тихо вернулся в свою.
Усталость накатывала волнами, но нужно было завершить то, что начал: проверить чужие вещи. И избавиться от всего приметного.
Выложив все из саквояжа, я принялся внимательно изучать уже его и почти сразу обнаружил фальшивое дно, а под ним — пухлую пачку купюр, фотографию и револьвер ретрообразца. Револьвер я сразу решил считать неприметным: он придавал уверенность в собственных силах, лежал в руке как родной и не имел ни гравировок, ни бросающихся в глаза отметин.
Фотографию я повертел, надписей на ней не обнаружил. Совсем молоденький парнишка, усы только-только пробиваются, но лицо уже выглядит породистым, хотя и недостаточно жестким. Нос с горбинкой, темные глаза, а вот кожа, напротив, светлая. На фотографии я завис надолго, пытаясь понять, что меня в ней зацепило.
И чуть не начал истерично ржать, когда дошло, что это фотография — моего нынешнего лица. К нему нужно будет привыкнуть, чтобы не шарахаться от зеркала, когда там всплывет не то изображение, что в прошлой жизни. Возможно, за ночь я срастусь с этим телом полностью. Как сказал бог, от восьми до двенадцати часов на полное вживание.
Сдвинув все к окну, я продолжил исследовать саквояж: тщательно прощупал, а в подозрительных местах еще и прорезал, но больше из него ничего не выпало. Одежду тоже прощупал, но нижнее белье — не многослойный жилет, в который можно что-то зашить. Если у того мужика было что-то запрятано в одежде, то он это что-то унес с собой. Как, к сожалению, и собственные документы. Останется он для меня безымянным и безликим: видел я его только со спины, чего для опознания недостаточно. Но одно точно: нападение не было случайным, мужик искал именно меня и, похоже, деньги — плата за мое устранение.
Изувеченный саквояж и тряпки я выбросил в иллюминатор, предварительно убедившись, что мы все так же летим над лесом. Кроме обтянутой тряпкой картонки, которая выполняла роль второго дна, — у меня на нее были планы. Остальное решил пока оставить: там не было ничего, что указывало бы на владельца, но в паре предметов присутствовала некая неправильность, на которой мозг спотыкался, не желая давать нужный ответ. Так что решение по ним я отложил на утро и приступил к изучению своего саквояжа.
Он порадовал куда меньшим: сменой белья, тощим портмоне с одной-единственной бумажкой и мелочью внутри, расческой, коробкой с зубным порошком, изрядно поюзанной зубной щеткой в узком холщовом мешочке, артефактной складной вешалкой и допотопной папкой с какими-то бумагами.
Вешалкой я воспользовался тут же, потому что при взгляде на нее сразу всплыли ее функции: чистка и глажка. Моя одежда в этом однозначно нуждалась после знакомства с полом туалета. Нашлось место и для брюк, и для тужурки, и для фуражки.
На этом мое стремление к познанию мира закончилось. В голову при малейшей попытке использовать её по назначению словно вонзался раскаленный гвоздь. При таких вводных изучать бумаги — пустое дело. Голова не работала вовсе. Хотелось спать и есть. Причем последнее желание оказалось настолько сильным, что я открыл коробку с вражескими бутербродами и вгрызся в первый же. На удивление, он оказался весьма недурен: на вкус казался только что приготовленным, а не пролежавшим весь день в саквояже при жаре. Наверное, сказывался голод, а еще то, что я подсознательно считал бутерброды добычей, которая априори вкуснее. Нет, мамонт, конечно, был бы вообще вне конкуренции, но мамонта еще предстояло найти и убить, а бутерброды уже в руках и никуда не убегут.
После того как умял половину бутербродов, захотел пить. Выходить в коридор я опасался, поэтому рискнул приложиться к фляге, из которой в рот полился коньяк. Причем очень недурственный коньяк. Но я точно помнил: когда открывал флягу в чужой каюте, обнаружил в ней воду. От удивления у меня аж мозги прочистились. Я завинтил флягу и с подозрением на нее уставился. Выглядела она точь-в-точь как та, во вражеской каюте. Но когда я открутил колпачок, там опять оказался коньяк.
Разбираться в этих странностях не было ни сил, ни желания, поэтому я решил, что коньяк пить безопасней, чем непонятно откуда налитую воду. Меньше вероятности заполучить кишечные проблемы. И вообще коньяк — это же намного лучше воды. Я приложился к фляжке еще пару раз, чувствуя, как напряжение отступает, а я, напротив, сродняюсь с телом полностью. Гвоздь из головы коньячные пары выбили, но ясности, разумеется, не добавили. Тело к спиртному было слишком непривычно: в голове зашумело и координация опять нарушилась.
Решив больше не испытывать судьбу, крышку фляги я закрутил, улегся на койку и провалился в мутный темный сон.
Глава 2
Утром я проснулся и какое-то время лежал, вслушиваясь в себя и в окружающий мир. Чувствовал ли я себя единым целым? Пожалуй, нет. Если тело уже казалось моим, то знания прошлого владельца тела подгружались лишь при изрядном напряжении, что сопровождалось болью. Возможно, причина была в том, что на виске обнаружилась шишка, дюже болезненная при прикосновении. Но тут, как и говорил мой наниматель, часть процессов должна завершиться сама, поэтому были убраны только критические повреждения. А дальше — организм молодой, справится сам.
Я опять прикрыл глаза, пытаясь осознать всё, что случилось. Получалось плохо. Не знаю, сколько я пробыл в виде бесплотной души, но часть личных воспоминаний оказалась стерта, а часть были такими размытыми, что казались чужими. Наверное, это к лучшему: не буду страдать по тем, кто остался в прошлом мире. Потому что сейчас они казались актерами в давно просмотренном фильме. Совершенно чужими людьми, почти все ниточки к которым оборвались после моей смерти. Странное чувство… Предаваться философским размышлениям я не мог: жизнь продолжалась и надо быть готовым к любым поворотам.
За окном серело, а значит, совсем скоро мой полет закончится, поэтому я поторопился дойти до туалета в уверенности, что сейчас на меня никто не нападет. Был бы у убийцы сообщник — у меня не получилось бы спокойно проспать всю ночь. Но револьвер с собой я прихватил: если не испугаются вида, то всегда можно стукнуть увесистой рукояткой.
Пугать оказалось некого. В туалете я умылся и почистил зубы, разглядывая в зеркале не столько себя, сколько злополучную шишку, которая выделялась не так сильно, как болела. Воду из крана пить не стал, вспомнил, что поутру должны разносить чай. Но рот прополоскал несколько раз, чтобы убрать повышенную сухость.