— Ну… Господин декан спросили по телефону, не здесь ли доктор Масаки, я удивился и пришел проверить, а когда услышал голоса, доложил ему. Тогда-то они велели принести что-то к чаю…
— Хм… Вот как… Ну-с, благодарю. И скажите ему по телефону, пусть приходит, если найдется минутка, поболтаем… Спасибо, спасибо… Не закрывайте дверь на ключ.
— Эх, эх… Я-то и не знал, что вы здесь… Сегодня я один остался да прибраться-то не успел… Никудышный я работничек… Простите… Эх, эх…
Бесконечно кланяясь, пожилой прислужник разлил дрожащими руками чай, лысина его поблескивала. Наконец дверь за стариком затворилась. Доктор Масаки проводил его взглядом, наклонился вперед в кресле, схватил кусок бисквита, целиком запихнул его в рот и запил горячим чаем. Потом он сделал знак глазами, чтобы и я угощался.
Однако я не двигался. Сложив руки на коленях, я, словно завороженный загадочным противостоянием двух докторов, от которого едва ли не сыпались искры, пристально смотрел на доктора Масаки.
— А-ха-ха-ха! Да нет тут ничего сверхъестественного, не бойся. Вот почему я так люблю злодеев. Знал же, что я с прошлой ночи голодный! Как пить дать, знал! Поэтому, как Уэсуги Кэнсин[114], подал мой любимый бисквит из Нагасаки. Они продаются неподалеку, родственники часто покупают их для пациентов. Не волнуйся, никто их крысиным ядом не сдабривал! А-ха-ха-ха! — Запихнув в рот еще несколько кусков, он запил их чаем. — Мм, вкусно! Так… Я продолжу рассказ, но не имеешь ли ты вопросов относительно того, что было до и после припадков Итиро Курэ?
— Имею, — отозвался я, словно попугай.
Мой голос неожиданно разнесся эхом по комнате, удивив меня самого. Я уселся поудобнее. Казалось, перед глазами пробежала волна… Быть может, из-за эпизода с бисквитами настроение мое вдруг переменилось. Или же подействовало виски, которым меня напоил доктор Масаки, когда я чуть не потерял сознание. Но, как бы то ни было, не успело эхо моего ответа угаснуть, как я почувствовал бодрость и выпил одним глотком горячий чай. Сладость его тут же распространилась по всему телу, по всем суставам, и мне сделалось очень хорошо. В голове появилась блаженная легкость. Вдыхая теплый аромат виски, я невольно облизнул губы и уставился на доктора Масаки. Мне так хотелось громко заявить ему: «Какую бы теорию вы ни приводили, я никогда не признаю себя Итиро Курэ!»
И в то же время мне вдруг показалось, будто события, происходившие до этого момента, случились с кем-то другим, никак со мной не связанным. Все, что я видел и слышал с сегодняшнего утра, закрутилось, словно в ярком, полном тайн калейдоскопе, а доктора, пугавшие меня прежде, не просто перестали быть страшными, но предстали в виде забавных кукол.
Наверняка между ними возникло какое-то невообразимое недопонимание. Или же все это просто идиотская комедия…
Вероятно, есть молодой человек, похожий на меня как две капли воды, и мы оба страдаем от оригинальной психической болезни. Два доктора перепутали нас и не могут сказать, кто есть кто. Так и возникло их соперничество… В конце концов, доктора так отчаялись, что решились на крайнюю меру — женить кого-то из нас на той девушке и одержать таким образом верх. И чем дольше я думаю об этом, тем больше происходящее напоминает абсурдный и веселый сюжетец…
Но если все так, то неважно, кто из докторов мой друг, а кто враг, и каким бы пугающим ни казался их жуткий обман, мне все равно. Главное теперь — выяснить правду, спасти эту девушку от безумия и вывести докторов на чистую воду.
Меня охватили безрассудная храбрость и живая бодрость. Свежесть в светлой комнате, буйная зелень за окнами, тишина средь бела дня — все это было хорошо и приятно.
Но подобные образы мелькали в моей голове лишь несколько секунд. Придя в себя, я увидел улыбающегося доктора Масаки: заложив руки за голову, он окидывал меня взглядом, словно в ожидании вопроса.
Я пришел в некоторое замешательство. В действительности у меня было слишком много вопросов, но казалось, начать можно с какого угодно. Я продолжал спокойно пролистывать завещание, пока не дошел до самого конца, и тогда спросил:
— Здесь написано, что копия свитка прилагается, но где же оригинал?
— А, это… — доктор Масаки прервался, опустил руки и громко ударил по краю стола. — Тут моя оплошность. Ха-ха-ха. Я так увлекся восстановлением твоей памяти, что совершенно забыл показать тебе нечто важное! А без этого ты не узнаешь всей правды о психической наследственности Итиро Курэ. То есть, как говорится, статую сделал, а душу не вложил! В завещании-то не хватает самого главного. Ха-ха-ха… Ну прости, прости, от недосыпа все в голове смешалось. Что ж, вот он, гляди-ка.
Почесав голову, доктор Масаки вытянул руку, подгреб муслиновый узелок к краю стола, быстро развязал его и достал продолговатый газетный сверток и стопку бумаги «фулскап» толщиной в два суна. Повернувшись к северному окну, он принялся вытряхивать из узелка пыль.
— Пф… пф… Страшно много пыли! Долго валялся в печке… Посмотри-ка, тут у нас подшит оригинал расследования доктора Вакабаяси про убийство в Мэйнохаме, выдержки из которого ты уже прочел. Нервы у него обострены, как у любого легочного больного, и расследование проводилось с филигранной, прозрачной четкостью, потому-то и окончить его затруднительно… Однако отложим пока расследование и займемся свитком и его историей… Начнем, пожалуй, с последней — ознакомившись с ней, ты иначе взглянешь на свиток.
Он развязал газетный сверток, достал оттуда футляр из неокрашенного дерева, в котором находилась переплетенная тетрадь, и положил передо мной.
— Это копия истории о происхождении свитка, оригинал которой находится в самом свитке. Из нее ты узнаешь о событиях, что имели место еще до основания храма Нёгэцу-дзи — примерно тысячу сто лет назад. Они-то и служат объяснением приступа, который случился с Итиро Курэ! Вспомнишь ли ты, что уже читал эту историю? Для нас с Вакабаяси это вопрос жизни и смерти. Н-да… Если в твоей голове осталось хоть малейшее воспоминание, значит, ты Итиро Курэ… Ха-ха-ха… Ну читай-ка, не стесняйся, тут простое любопытство.
Я прекрасно понимал всю ценность этого документа… и также понимал, насколько важен для доктора Масаки данный психический эксперимент. Однако, к моему крайнему удивлению, был абсолютно спокоен и нисколько не подозрителен. Возможно, еще действовало виски, которого я наглотался некоторое время назад. Поэтому, невольно последовав примеру доктора Масаки, я открыл тетрадку, с легкостью перевернул первую страницу и увидел плотный ряд незнакомых черных иероглифов.
— Но… это же камбун! И нет ни подсказок, ни знаков препинания, ни слоговой азбуки… Я не умею…
— Хм… Вот как… Что ж поделать, тогда придется мне самому рассказать тебе по памяти содержание этой рукописи.
— Да, прошу вас…
Доктор Масаки икнул и расправил плечи. Забравшись в кресло прямо в тапочках, он обхватил колени руками, повернулся к южным окнам и, щурясь на солнце, будто упорядочивал мысли. Затем он выпустил струю сизого дыма.
Из-за виски или по другой причине, я ощутил сонливость и, поставив локти на стол, уперся подбородком в ладони.
— Ик… ик… Так вот… События сей повести произошли более тысячи ста лет назад, при Сыне Неба Сюань-цзуне. В конце его правления, то был четырнадцатый год эры Тяньбао, поднял мятеж Ань Лушань и в первую луну следующего года незаконно провозгласил себя Сыном Неба, а в шестую луну направился в столицу. Император бежал на станцию Мавэй, где отрекся от престола. Ян-гуйфэй и ее брат Ян Гочжун были казнены… Так сообщают хроники…
— Какая у вас память, доктор!
— В истории приходится заучивать наизусть только неинтересное… Итак, хроники гласят, что император Сюань-цзун отрекся в пятнадцатый год эры Тяньбао. За семь лет до этого сдавший государственные экзамены восемнадцатилетний У Циньсю[115] родом из Фаньяна положил в корзинку кисти и краски и отправился по приказу императора в Сычуань рисовать виды реки Цзялин. Он перебрался через ущелье Уся и преодолел гору Ушань, а затем, двигаясь против течения Янцзы, запечатлел прекрасные виды и представил императору более ста пейзажей в пяти свитках. В награду за это император сосватал ему невесту, барышню Дай, что была дочерью покойного ученого мужа Фан Цзюляна. И была у нее младшая сестра-близнец по имени Фэнь. Обе они являлись фрейлинами Ян-гуйфэй, и поэты нарекли их Двумя Бабочками из Дворца Совершенной Чистоты. В третью луну четырнадцатого года эры Тяньбао У Циньсю было двадцать пять лет, а барышне Фан Дай — семнадцать.
— Удивительная память! Это и правда хроника?
— Нет, это другое, история «Женитьбы на барышне Дай», фрагмент романа «Тайные повести из Пионового павильона». В этом романе есть иллюстрация, на которой император Сюань-цзун и Ян-гуйфэй милуются в Пионовом павильоне, а за ними, облизываясь, подглядывает из тени пионов поэт Ли Бо. Это чрезмерно пикантный роман в китайском духе, и об У Циньсю там говорится лишь в нескольких строчках, которые, однако, практически дословно совпадают со словами из свитка. Думаю показать рукопись кому-нибудь с филологического факультета… А вообще, этот прекрасный пассаж запоминается без малейших усилий!
— Вот как. Но я с трудом воспринимаю на слух китайские обороты… Мне нужно иметь перед глазами текст и вникать в каждый иероглиф, чтобы понять их.
— Ну тогда я буду выражаться попроще.
— Спасибо, мне так будет легче.
— Ха-ха-ха. Короче говоря, речь про дядьку по имени Сюань-цзун, китайского императора-развратника, которого часто рисуют на бумажных фонарях на пару с Ян-гуйфэй. Отличился он массой хороших дел: усмирил варваров, получил небесный мандат на правление, отделил крестьян от солдат, искоренил фальшивые деньги… Но Ян-гуйфэй будь здоров как водила его за нос, и поэтому он назначил на важные посты многих никчемных приспешников из рода Ян, начиная с ее братца Ян Гочжуна. Наконец, прогнав всех верных вассалов и окружив себя изменниками, он предался разврату. И в конце концов выстроил в своем огромном дворце на горе Ли украшенную золотом и серебром купальню, провел туда воды горячих источников и нежился там вместе с Ян-гуйфэй. Как в песне поется: «С тобой, милая, рядом куда угодно пойду»…