— Куда дальше? Где здесь еда? — жадно спросил он не то у Ильфа, не то у высокого здания в «советском ампире». И застыл в ужасе: приятель полез за фотоаппаратом. — О нет! Только не это, зачем вы снова это фотографируете?! У вас что, бесконечная пленка?! Фотографируйте что-то другое!
Но Ильф твердо вознамерился снова запечатлеть монументальные колонны здания Союза Художников.
— Солнце падает по-другому, Ванюша, — сообщил он в ответ на справедливые претензии.
— Да-да, конечно, — буркнул Приблудный.
Ему ужасно хотелось оставить Ильфа с его фотоаппаратом и заняться своими делами. Да, у него тоже были дела — они касались важных поручений Учителя. Правда, он запланировал все на завтра, но терпеть Ильфа становилось все сложнее, и он уже начал думать о том, как бы откланяться. Но сначала он, конечно, собирался поесть.
Отвернувшись от Ильфа, Приблудный принялся разглядывать здания в поисках столовой.
Вскоре он обнаружил соответствующую табличку со стрелочкой, а потом нашел и дверь. Скромная вывеска сбоку гласила, что на пять часов намечаются какие-то литературные чтения (у ташкенского Союза Писателей, видимо, не было своего здания), и люди уже начали подтягиваться ко входу.
Народ был разный: и в штатском, и в гимнастерках. Приблудный не представлял, откуда в Ташкенте могло собраться столько военных, если линия фронта не успела дойти до Узбекистана. Впрочем, вояки могли быть и местными — Учитель не раз говорил, что Министерство безопасности постоянно увеличивает свой контингент за счет погибших фронтовиков.
Впрочем, Приблудного это не волновало. Еще бы грозное министерство додумалось до формы другого цвета, чтобы не путать местных с фронтовиками…
— Постой-ка! Саша! — завопил Приблудный, выхватывая из редкой толпы широкоплечего мужика крестьянского вида. — Ширяевец!
— Ваня, я ждал тебя завтра! Ты что, балбес, перепутал даты?.. — Ширяевец, огромный, широкоплечий и добрый, сгреб Ваню в объятия и кивнул подошедшему Ильфу. — А вы Илья Ильф? Очень приятно!
— Взаимно.
— Тебе нужно честно? — хохотнул Ваня, выпутываясь из медвежьих объятий товарища-поэта. Да, Ширяевец тоже был поэтом, причем не из худших, из круга Есенина. — Да, перепутал! Потом решил, пусть так и будет! Переночую где-нибудь и к тебе!
Ширяевец хлопнул его по спине, да так, что коренастого Приблудного едва не развернуло.
— Я не желаю об этом слышать! Ты будешь ночевать у меня. Только проблема, у меня в комнатах Клюев.
Приблудный скорчил козью морду — ночевать с Клюевым! Нет уж, увольте! Он открыл рот, чтобы высказать Ширяевцу все, что думает о его «гениальном плане», но тот понял все по одному выражению лица:
— Тогда я положу тебя в сарае. И нет, не спорь, я знаю, как ты ищешь ночлег, — Сашка поправил картуз, не скрывающий, а подчеркивающий стрижку «под горшок», и повернулся к спокойно разглядывающему его Ильфу. — А вы? Я вас приглашаю!
— В сарай? — чуть усмехнулся журналист.
Приблудный не удержался и закатил глаза.
Ильф тем временем сообщил, что его абсолютно устраивают сараи, так что он с радостью воспользуется приглашением, но перед этим ему хотелось бы найти одного товарища.
— Где-то там, — он кивнул на колонны.
— Ах, точно, чего мы стоим! Скоро начнется, — спохватился Ширяевец. — Пойдемте, друзья, пойдемте! Я собираюсь читать «Мужикослов».
Левую руку он закинул на шею Приблудному, правая дернулась было к Ильфу, но ткнулась в невидимую стену и вернулась к хозяину.
— По памяти, что ли? — завистливо вздохнул Приблудный. — Не вижу у тебя записей.
— Какие записи, он же короткий!.. — хохотнул Сашка.
— Из вашего творчества, Александр Васильевич, — озвучил свое никому не нужное мнение Ильф, — мне больше нравится «Бурлак», «Стенька Разин», «Молодецкий курган»… Ты жила в скиту замшелом, все молилась, ладан жгла…
— Спасибо, не думал, что вы знаете, — засмущался Сашка. — Осторожно, тут сразу ступенька, под дверью. — Ширяевец придержал тяжелую дверь, — А вы не пишите стихов? Нет?
— Не пишу.
— Ох, зараза, — чертыхнулся Приблудный, не рассчитав высоту спуска. Оба товарища были выше его минимум на голову, и он невольно подстраивал под них шаг. — Он, скорее, напишет про идиотов, которые не умеют строить, и делают ступеньки… везде.
— Непременно, Ванюша, — бросил Ильф, отвернувшись.
Приблудный попробовал проследить за его взглядом, но смотреть было не на что — широкий холл в зеленовато-пятнистой мраморной плитке, две лестницы наверх, пяток тощих советских колонн, подпирающих потолок, да старенькое расстроенное пианино в углу. Фронтовик в пыльной гимнастерке играл какой-то веселый вальс, а пара десятков людей, ожидающих, пока откроются верхние двери и их запустят в основной зал, слонялись по холлу и развлекались бесцельными разговорами.
Ильф коротко кивнул Приблудному и скользнул в эту толпу. В песочного цвета рубашке он прекрасно сливался с серо-зелено-коричневой толпой.
— А ты не хочешь почитать что-нибудь, Ваня? Народу много, но наше, крестьянское направление представлено только мною и Клюевым. Попросим его ужаться, — предложил Ширяевец, придержав Ваньку за локоть.
— Забудь, — скривился Ванька, его не вдохновляли перспективы общаться с товарищем Клюевым.
Ильф тем временем крутился возле пианино. Что он хотел, неизвестно, но музыка вскоре пропала.
Приблудный тем временем обратился к Ширяевцу, чтобы прояснить всю ситуацию насчет Клюева, а когда повернулся обратно, Ильф уже цеплялся за пианиста, обнимая его.
06.07.1942.
Ташкент, ДК Союза Художников.
И. А. Файнзильберг (Ильф).
Вы играете что-то из Чайковского, Женя, и я не хочу отвлекать вас. Старое пианино расстроено, а вы не всегда поспеваете за тактом — видимо, давно не играли. Иногда вы смотрите на клавиши с легким раздражением. Этот взгляд я хорошо помню — пусть у вас и добавилось морщин вокруг глаз.
Я боюсь помешать вам и не подхожу близко. На вас можно и со стороны посмотреть. Вы похудели в полтора раза, у вас седина в волосах, и пыльная зеленая гимнастерка вам не идет. Мне очень хочется достать фотокарточку и сравнить.
Мне кажется, вам понравится эта карточка. Вы там в гробу.
Вот вы закончили играть и прикрыли крышку на пианино. Я же могу подойти к вам? Могу? Вы же не убежите от меня с воплями? Не очень хочется рисковать — лови вас потом по Ташкенту. А то у меня сегодня уже была встреча с одним слабонервным.
Я тихо окликаю вас, когда вы встаете:
— Женя? Это же вы?..
Звучит идиотски. Но вы, конечно, не реагируете. Забыл, что вы плохо слышите этим ухом. Точнее, я помнил про ухо, но совершенно забыл, на какой оно стороне. Не угадал, надо же.
— Женя!
Вот, теперь вы услышали, повернулись, смотрите. В глазах изумление и растерянность. Вы не хотите протянуть мне руку? Черт возьми, Женя, вы же уже присылали мне телеграммы, ну чего вы боитесь?!
Я понимаю, чего. Мне самому немного страшно — но сейчас мы боимся разного. Когда-нибудь вы тоже с этим столкнетесь.
Кажется, нужно что-то сказать. Утром я сказал брату нечто вроде «Миша, как же я рад тебя видеть», и это привело к печальному результату. И больше я не хочу рисковать. Мало ли как вы на это отреагируете.
— Как вы долетели?
— Все в порядке. Ильюша, — вижу, что вы взяли себя в руки и говорите спокойно. Я успел забыть, как звучит ваш голос, и что когда вы называете меня по имени, вы делаете некую паузу между «л» и «ю». Этакий воображаемый мягкий знак. — Если вы имеете в виду волосы, то эти седые пятна там уже были.
Отлично, вы шутите. Я чувствую некоторое облегчение из-за того, что вы не боитесь меня. А то мало ли, покойник ожил. Восстал из гроба упырь.
Мне, наверно, нужно перестать думать о бестолковом брате и сосредоточиться на чем-то другом.
Как вы спокойны, Женя. Не убегаете, не кричите, как Миша. Это же хорошо, правда? Что вы так замечательно держитесь, когда видите мертвых друзей. Сколько я вас помню, вы всегда были ужасно эмоциональны, а теперь — посмотрите! — спокойны.
Или вам все равно.
Нет, это ерунда, конечно, ерунда. Тогда вы бы в Ташкент не летели — сидели бы в Ростове, или в Москве, или в Одессе с родителями. Вы держитесь просто отлично — вот, вы пожали мне руку, и у вас даже не дрожат пальцы. А когда вы в прошлый раз это делали, то дрожали. Только это пять лет назад было, и я умер через пару часов.
Как же давно это было.
— Честно говоря, — говорите вы чуть смущенно, — я не совсем понимаю, что нужно делать в такой ситуации. Пожалуйста, извините, если я буду вести себя идиотски. Я не нарочно.
— Ну что вы, Женя. Все хорошо. Может, я обниму вас? В последнее время я… скажем так, предпочитаю лишний раз уточнить. Мало ли.
Вы не слушаете, только протягиваете руки, обнимая меня. И вам некомфортно — я вижу, вы ждете возможности отстраниться. Не прикасаться.
Но я не могу.
Не сейчас, Женя.
Пожалуйста.
Я, кажется, цепляюсь за вас и не могу отпустить. Пожалуйста, Женя, позвольте мне обнимать вас еще секунду. Мне нужно совсем немного времени. Только почувствовать, что вы рядом. Поверить, что я нужен кому-то.
Потому, что я, кажется, не могу больше.
Вы тоже не можете, Женя — но я понимаю это только тогда, когда вы срываетесь, цепляетесь за меня и плачете, тихо и горько.
Вы прижимаетесь головой к моему плечу, я обещаю вам, что все будет в порядке — и вы позволяете себе расслабиться и получить облегчение в слезах. И тихо, почти бессвязно рассказать мне о том, как плохо и больно вам было там, и как вы скучали, и как едва выносили пять лет одиночества, и войну…
Наверно, потом вам будет неловко — но я не могу вас остановить.
Не хочу.
Кажется, мне это тоже необходимо. Настолько, что мои глаза тоже заволакивает туманом, и ком стоит в горле, когда я — наконец-то — разрешаю себе поверить, что могу быть все еще нужен тем, кто знал и любил меня в прошлой жизни. Моей семье.