Начальство тыкает в телеграмму, а я тем временем пытаюсь отойти от шока по поводу нового задания. Пойти, что ли, Гансу сдаться?
Ладно, подумаю о новой цели потом. Пока надо определиться насчет двух путающихся под ногами журналистов.
— Так, а с Петровым я пока ничего не делаю? А со вторым соавтором, Ильей Ильфом? Он нам пока не мешает?
Начальство скучным голосом напоминает, что из двух соавторов «Двенадцати стульев» именно Илья Ильф снюхался с Гансом Гроссом и поставляет ему информацию. А Петров это так, случайный свидетель, которому не повезло встретиться со Штайнберг.
— Вы просто евреев не любите, — неосторожно констатирую я.
— Да что ты понимаешь!.. — взрывается начальство и начинает поносить меня, евреев, Петрова, Ильфа, Минсмерти и всех остальных.
Я снова представляю процесс изготовления чучела, однако истеричные вопли все-таки прорываются сквозь приятные мечты.
К концу десятиминутного разноса мой наниматель возвращается к конструктивному диалогу.
— Насчет Ильфа нужно подумать. Эта скотина померла от туберкулеза, будет достаточно сложно включить его в наш план.
Я нервно сглатываю от открывшихся перспектив:
— И где я возьму туберкулез?..
— Газ, что-нибудь сыпучее в легкие, — предлагает начальство. — Разнарядки на него пока нет, но ты все равно подумай. На будущее. Только не вздумай схалтурить, как с Троцким.
Интересно, сколько еще этот тип собрался припоминать мне Троцкого? Подумаешь, я не смог добыть ледоруб! Начальник сам согласовал ледокол!.. В смысле, нож для колки льда.
Кто же знал, что Ганс Гросс начнет к нему цепляться?..
09.07.1942.
Москва, Главное Управление уголовного розыска НКВД СССР.
Ганс Густав Адольф Гросс.
Утро началось не с завтрака, а с таблетки аспирина. Прямо в кабинете, естественно. Кабинет у меня был проходным, народ ходил постоянно — им надо было в лабораторию. Мой нежный помощник Васильченко смотрел, как я запиваю аспирин стаканом черного кофе, и в его глазах стоял ужас. Однако от комментариев он воздержался.
— Да будет вам известно, милейший, что одновременное употребление кофе и аспирина усиливает действие и того, и другого.
— Я понял, товарищ начальник, — уныло сказал помощник. — Гробьте свое здоровье, товарищ начальник.
— Да, да, у нас весь отдел тоже не выспался, — фыркнул я, расправляясь с ароматным напитком из жестяной банки (у нас в отделении другого не имелось, да и я как-то пристрастился именно к растворимому). — Ну, и что у нас на сегодня. Швайне! Это я про себя, — конкретно про то свинское состояние, в котором я прибывал вчера, и которое помешало мне стереть с письменного стола липкие алкогольные следы. — Где мой черный notizblock? В смысле, что это? Учите немецкий, чтобы понимать руководство! Ох, и щеточка для усов!..
Некоторое время у меня заняли поиски блокнота и щетки для усов, крайне необходимой, чтобы привести их в приличный вид. К счастью, эти розыскные мероприятия не заняли много времени — и то, и другое закономерно обнаружилось в моем следственном чемоданчике.
— На сегодня у нас запланировано четыре допроса, — констатировал я, тщательно сверив свои воспоминания с записями в блокноте. — Василий, милейший, езжайте и добудьте мне к часу пятнадцати экономку Романовых. К девяти у меня назначен Петренко, в двенадцать двадцать тот недоумок с велосипедом, как раз успеваем.
— Доставлю, товарищ начальник, — без особого энтузиазма ответствовал Васильченко. — Кстати, меня зовут Александр. Александр Васильченко.
— Александр вам не подходит, — отрезал я.
— Есть «не подходит», — пессимистично изрек Васильченко. — А какой четвертый допрос?
— Милейший, идите и выполняйте задание, — сказал я, — четвертый допрос я сам организую.
Помощник скривил морду и уплелся «добывать экономку».
Я допил кофе под звук закрывающейся двери и откинулся в кресле. Дело сделано — милейший Васильченко нейтрализован. Я давно изучил его повадки и знал, что больше всего он не любит немецкий, работу и когда я называю его «Василий Васильченко». Экономку Романовых он будет добывать как минимум до обеда. Ну что ж…
Я неторопливо поднялся, вытащил чистый лист из печатной машинки, размашисто написал: «Василий, вернетесь до обеда, сходите в архив и…» и сформулировал для него четыре задания разной степени рутинности.
Расчет был на то, что вернувшийся помощник засядет в архиве или сбежит и будет прохлаждаться где-нибудь до обеда. Сам же я планировал вылазку на телеграф — у меня был заказан разговор с Ташкентом. Одной из основных моих ниточек был Евгений Петров, и мне ужасно не хотелось, чтобы кто-нибудь узнал о наших переговорах. Достаточно и того, что неведомая свинья, затесавшаяся среди московских коллег, совала свой нос в мою телеграмму!
Конечно, в этом была и моя вина — я торопился и не убрал со стола. Аккуратность, аккуратность и еще раз аккуратность! Стоит два раза не убрать доказательства в сейф, на третий раз обнаружишь, что секретный документ передвинут на два сантиметра левее и имеет подозрительное пятнышко от чернил! И как бы друзья-собутыльники не называли тебя параноиком, тебе остается лишь констатировать, что кто-то пасется в твоих бумагах. И делать это может половина Управления, потому, что мы с Васильченко сидим «в прихожей» перед криминалистической лабораторией. Которая вроде как моя, но проход к ней постоянно открыт.
Постоянных посетителей, не считая сидящего за соседним столом Васильченко, у меня было трое: начальник убойного отдела Брусникина, старший следователь Денисова и оперуполномоченный Ложкин. И в телеграмму совал нос кто-то из них. Только понять, кто именно, было невозможно, и я был вынужден заняться опросом Евгения Петрова.
По правде говоря, я не рассчитывал вытащить из Петрова что-нибудь сверх указанного в телеграмме. То, что он написал про Ленина, и без того было удачей. Да, у нас был новый труп — точнее, трупа-то как раз и не было, он исчез в неизвестном направлении — но появилась очередная ниточка, ведущая к преступному кукловоду.
И то, что «Ленина выпотрошили», вполне вписывалось в контекст.
Итак, по состоянию на девятое июля у нас имелись три трупа: выпотрошенный Ленин, Троцкий, убитый ножом для колки льда, и банально пристреленный Николай Второй. Плюс в анамнезе числилось нападение на главу Министерства Лидию Штайнберг (при исполнении), но я не считал необходимым вносить его «в основной список». У нападающего была прекрасная возможность расправиться со Штайнберг, но он ограничился тем, что отправил ее на долгий больничный.
Перспективы расследования были туманны: ни одного свидетеля, ни одной зацепки и никакого внятного мотива. Три жертвы объединяла важность роли, которую они сыграли в прошлом Советского Союза — но в этой жизни они вели себя совершенно по-разному. Если бывший российский царь вел мирную, скромную жизнь со своей семьей (теперь бедняги были абсолютно убиты горем), то Троцкий занимался политикой, а Ленин засел за писательство и регулярно выпускал мемуары.
Кое-какие версии у меня были, но я опасался строить теории без фактов. Разговор с Евгением Петровым должен был подтвердить или опровергнуть некоторые из них. Только в прошлый раз этот человек фактически отказался сотрудничать.
А в этот?
Я перекинулся словами с телефонисткой и снял с рычага трубку, приготовившисьслушать приятный голос Петрова с мягким южнорусским акцентом.
Но странно — вместо спокойной речи моего проблемного свидетеля в трубке раздались отголоски каких-то препирательств.
Кроме голоса самого Петрова я слышал голос Ильи Ильфа («Чего вы! Прошу вас!») и его приятеля — некоего Якова Овчаренко, пишущего под псевдонимом «Иван Приблудный». С господином Овчаренко я имел честь сталкиваться дважды, и оба раза мне как-то не удавалось составить о нем твердого мнения. Впечатление менялось от раздражения до очарования.
Сейчас Приблудный, кажется, говорил что-то о «переговорах с фашистом», но такие слова не задевали меня уже очень, очень давно.
Наконец в трубке раздался голос Петрова:
— Товарищ Ганс? Минуточку, — сказал журналист с легким раздражением. — У меня тут товарищи.
В трубке зашуршало, я услышал приглушенное «ля!..аня!..лять!..», после чего мой собеседник снова приложил трубку к уху:
— Пожалуйста, задавайте вопросы, товарищ Ганс. Я осознал всю серьезность ситуации и не буду ничего скрывать. Простите.
— Надеюсь на вашу сознательность, Евгений Петрович. А что там у вас за шум? — все же полюбопытствовал я.
— Ванька Приблудный улаживает свои амурные дела, — туманно пояснил Петров. — Боится, что если он оставит нас с Ильфом на телеграфе и сам пойдет домой, его увидит поклонник. Если хотите, потом я расскажу подробнее.
Я выдохнул сквозь сжатые зубы и приступил к допросу:
— Нет, благодарю вас. Расскажите, чем вы занимались в последний час до смерти.
Следующие пятнадцать минут мы потратили на рассказы Петрова про авиакатастрофу, в которой тот погиб. И очень скоро мои подозрения подтвердились — вместо того, чтобы спокойно отвести писателя куда следует, Штайнберг взяла новый вызов, а Петрова вернула назад. То есть, в тело.
Он описывал это так:
— Это было так странно. Знаете, Ганс, у нее в руках был планшет с какими-то медицинскими записями, как будто история болезни. И там был Ленин, я сразу увидел. Я спросил, и она подтвердила, — Петров подробно описал планшет и красную строчку в нем, а также поведение Л.А. Штайнберг. — А потом… потом я упал, и стало очень больно. Как будто, ну, как… как будто на меня упал самолет. В смысле, опять. А потом все прошло. Я смотрю, опять она, вся в крови и в каких-то ошметках… Я спросил, что случилось, и она сказала, что Ленина выпотрошили.
Потом, как я понял, Петров захотел узнать подробности, но завканц уже взяла себя в руки и сообщила нашему журналисту, что это не его собачье дело.
— Я не стал настаивать, она и так вся тряслась, — сказал Петров. — Бедняжка.