Миша пожал его теплые и сухие пальцы:
— Что вы тут делаете, Женюша? Вы же были на фронте.
— Вас ищу, черт возьми, — ухмыльнулся Петров.
Он держался чуть настороженно, смотрел внимательно и, пожалуй, тревожно. И это уж точно было не из-за мусора.
Миша вспомнил последнее отправленное этому человеку письмо — кажется, он отослал его аккурат в пятилетнюю годовщину смерти брата — и подумал, что некоторые основания для беспокойства у Петрова, пожалуй, имелись. Но это, конечно, было еще до встречи с Анваром и Тохиром.
Миша потянулся обнять товарища в знак признательности, но Женя не дался, заявив, что боится «обидеть Ильфа». Вместо этого он засыпал Мишу тысячей вопросов:
— Где вы живете? Надеюсь, не под кустом? Как вы вообще? И где борода? Борода же была?.. Кстати, что на вас за одежда, мне кажется, она не ваша. Вы знаете, как мы волновались?!
— Так, Женя, постойте, — улыбнулся Миша. — Давайте по порядку…
— Как скажете! Где вы живете? — спросил Петров с присущей ему нетерпеливой настойчивостью.
— О, я…
Миша хотел рассказать про своих новых друзей, только сначала перевел взгляд на почту — посмотреть, не идет ли дядька Тохир — и слова застыли у него в горле.
Там, у двери, стоял Иля.
Несчастный Иля! Его никак не должно было быть в Ташкенте. Он умер, не дожив до сорока — сгорел от туберкулеза — и тело его лежало на Новодевичьем, накрытое серой гранитной плитой. Уж в этом-то Миша был абсолютно уверен.
А то, что стояло в тени Главпочтамта, и щурило глаза под стеклами пенсне, быть его братом никак не могло.
Когда Иля примерещился Мише в прошлый раз, тот приходил в себя сутки и в результате решил, что столкнулся с галлюцинацией от жары. Теперь же галлюцинация вернулась в другой ипостаси: коричневые брюки запылились, рукава светлой рубашки были закатаны до локтя, жесткие непослушные волосы растрепались, лицо покрылось пятнами неровного загара, с обгоревшего на солнце носа слезали светлые паутинки кожи, а в глазах, безумно знакомых глазах родного человека, читались тревога и беспокойство.
Но Миша не ждал от такой перемены ничего хорошего.
Он ущипнул себя за руку, но галлюцинация не исчезла. Тогда он повернулся к Петрову, чтобы спросить, видит ли он то же самое.
И задохнулся от ужаса.
Потому, что Петров улыбался.
Да, он тоже смотрел туда, где стоял этот призрак, фантом или упырь, и улыбался ему так светло и радостно, что у Миши защемило сердце.
Улыбался так, словно тот, кто стоял там, в тени, был живым.
И не было пяти лет разлуки, и похорон тоже не было — и нет, Иля не умирал на руках у родных, его жена не плакала над гробом, дочь не осталась сиротой, а друг, лучший друг и соавтор, не писал «а теперь я почти схожу с ума от духовного одиночества».
А потом Петров повернулся к Мише, и улыбка стекла с его губ:
— Так, Миша, — он вытянул руки. — Вы успокойтесь.
— Вы тоже видите… это? — пробормотал Миша, уворачиваясь от цепких пальцев Петрова.
— Иля живой, — настойчиво сказал Женя. — Все в порядке. Живой. Это правда.
То, что казалось его покойным братом, тоже попыталось что-то сказать, но Миша замотал головой, и оно замолчало, бессильно опустив руки.
Но Петрова нельзя было заткнуть так легко — он продолжал говорить. Говорить о том, что Иля тут, и он умер, но теперь он живой, а, значит, все будет хорошо.
Он был так уверен в своих словах, бедный. И, кажется, был готов поверить во что угодно — лишь бы заполнить пустоту в душе и не быть одиноким.
И с каждым его словом погибший брат Иля подходил все ближе и ближе.
— Не подходи! — закричал Миша, отталкивая Петрова.
Тот споткнулся и едва не упал; проклятый упырь отвлекся на него на секунду, но потом снова перевел взгляд на Мишу.
— Успокойся, придурок, — заговорило чудовище голосом Или. — Все хорошо. Подойди сюда.
Оно протянуло одну руку, и нервно взъерошило волосы второй — так делал покойный Иля в минуты душевного волнения. Миша шарахнулся в сторону, и чудовище совсем по-ильфовски закатило глаза.
Смотреть на это было невыносимо.
Миша попятился, спотыкаясь, и нащупал в кармане штанов огрызок карандаша:
— Не подходи! — Миша зажал карандаш в кулаке, намериваясь отбиваться до последнего. — Тебе не достать меня!
Он замахал руками, забыв про Петрова, который как раз попытался схватить его за плечо:
— Нет, Миша, послушайте!..
— Женя, вы бы отошли от него, — голос мертвого Или был ледяным. — Идите ко мне.
Петров взглянул на него с легким недоумением и шагнул. Шагнул к нему.
— Нет, Женя, не слушайте, не ходите!.. — завопил Миша.
Только Петров не слышал — вернее, не хотел слышать. Он подошел к Иле, мертвому Иле, и цепкие пальцы холодного трупа сомкнулись на его плече. Потащили назад, увеличивая дистанцию между ними и Мишей.
Петров не сопротивлялся.
Наверно, он и не мог поступить по-другому. Он ведь так об этом мечтал.
И, кажется, Миша уже не мог помочь ему, не мог удержать. Блестящие из-под стекол пенсне глаза мертвого брата пристально отслеживали каждое движение карандаша, а ничего другого Миша не запас.
Петляя и спотыкаясь, он бросился бежать.
Глава 8
Тот же день.
Ташкент, возле Главпочтамта.
И. А. Файнзильберг (Ильф).
Бестолковый Миша бежал по пыльному тротуару, петляя как заяц, и периодически орал что-то про монстров. Ташкентцы с матом разбегались с его пути. Мы с Женей стояли как два соляных столба и напряженно следили, не врежется ли он в дерево и не свалится ли в арык: в таком состоянии это было вполне ожидаемо. В первую секунду Женька даже рванулся догнать его, но я удержал его за плечо:
— Стойте, не будем за ним гоняться. Пусть побегает, может, остынет.
Мы провожали Мишу глазами, пока он не забежал за угол Главпочтамта и не скрылся из виду. Потом посмотрели друг на друга, и мой соавтор мрачно констатировал:
— «Цензура». Полный «цензура». Знаете, вблизи это выглядит еще более жутко.
— А то ж, — нервно согласился я. — В какой-то момент я даже за вас испугался. Ну, когда он начал карандашом размахивать. Вы очень близко стояли, Женя.
— Сначала он, вроде, разговаривал адекватно, — пробормотал Петров. — Наверно, мне нужно было попробовать схватить его.
Я попытался представить эту картину во всей красе, и обнаружил, что выглядит она куда разрушительнее, чем легендарный «Последний день Помпеи».
— Нет, Женя, и думать забудьте! Чего мне не хватает помимо рехнувшегося брата, так это соавтора одноглазого! Вы только подумайте, в каком мы будем комплекте. Ну, знаете, Ильф и Петров: трое детей, две вдовы и три глаза на двоих, — заметив, с каким удивлением нас разглядывают местные жители в лице хромого узбека, я схватил Петрова за локоть и потащил его через площадь, к арыку.
В тени плакучей ивы мы остановились покурить, но тема Миши все еще витала в воздухе:
— Знаете, Женя, он выглядит лучше, чем в прошлый раз. Не такой тощий, взгляд не такой дикий, и, по крайней мере, чтобы убегать от нас с такой скоростью, у него должно быть много сил, — я чуть усмехнулся и уточнил, — прошу прощения, не «от нас», а от меня, как от главного упыря.
Петров положил руку мне на плечо, утешая; мы были все еще слишком взъерошены после случившегося, так что слова поддержки и участия, которые он при этом произнес, не попали в эту книгу по причине их нецензурности.
— Хм, Женя… — я попытался обозначить претензии к его эмоциональной речи, но основная проблема заключалась в том, что в целом я был с ним согласен. Не устраивали только формулировки.
— Простите, — смутился мой друг. — Погорячился. На самом деле я очень люблю Мишу и беспокоюсь за него.
Я смерил его подозрительным взглядом и сообщил, что подобные заявления мне не нравятся. Последнее, что мне нужно, это чтобы Женя любил моего брата больше меня! Эта зараза подобного не заслуживает. Пусть сам заводит себе друзей. И, кстати…
— Кстати, Женя, вы очень правильно не стали обниматься с моим бестолковым братом, — вспомнил я.
Какое же это было яркое впечатление: брат тянется к Петрову, чтобы обнять, а тот отступает с виноватой улыбкой. Я был бы не против сфотографировать это, чтобы хранить вместе с теми вещами, которые не дают мне покончить со своей новой жизнью, утопившись в Москве-реке.
— Вы, что ли, видели?
— Да, я как раз подошел на этом чудесном моменте, — фыркнул я. — Я говорю, вы были очень предусмотрительны. А это значит, что вас не постигнет моя жестокая, беспощадная месть. А что касается Миши, так это ничего, он еще пожалеет, — я растянул губы в улыбке и выдохнул дым. — Довольно скоро.
Тут Женя снова положил руку мне на плечо и выразил робкую надежду, что Миша переживет мою месть без особых психологических травм. Я насмешливо прищурился на него через пенсне в ожидании разъяснений.
— Он, бедняжка, и так не в себе, — горячо сказал Петров. — А тут еще и вы. Я понимаю, что он чувствует, когда видит вас. Даже я, когда вас увидел, на какое-то время усомнился в ясности своего рассудка — а ведь вы предупредили меня телеграммой!
Соавтор говорил с улыбкой и поглядывал на меня в ожидании, что я снова начну ехидничать, но соответствующее настроение куда-то исчезло, и я молчал.
Женя ведь радовался моей телеграмме; он, оказывается, не выкинул ее в Ростове, а взял с собой и даже с нескрываемым удовольствием показал Приблудному и Ширяевцу, когда те спросили, как мне удалось уговорить его на Ташкент. Ванька потом пол дня приставал ко мне со словами, что же я там написал, потому, что прочитать ему не дали, а просто помахали издали. В общем, для Петрова она явно имела ценность.
А для меня телеграмма была печальным напоминанием о том, что я мог бы сдать билеты в Ташкент, забрать Женю в Ростове и поехать на поиски Миши без всякой спешки. В самом деле, если б я знал, что ситуация с братом далека от критической…
Странно, но лучше всех меня понимал Александр Ширяевец. Приблудный в этом плане был безнадежен и считал, что я опять переживаю из-за ерунды, а у Жени просто не было возможности сравнить телеграмму с чем-то другим, вроде встречи у ворот распределительного центра.