— Вы расстроились, — констатировал Петров. — Ну все, я все больше не буду защищать Мишу с его нежной психикой, раз вас это так огорчает. Простите.
Прекрасно: у Жени тоже испортилось настроение — я видел это по его глазам. Все это складывались в идиотское подобие матрешки: мой друг огорчался из-за того, что расстроил меня, когда меня, в свою очередь, огорчало мое же собственное поведение в отношении него!
— Черт возьми, Женя, сегодня вы извиняетесь больше, чем это необходимо! Дело не в Мише! Это насчет телеграммы, и я… я хочу попросить у вас прощения. Мне следовало прилететь к вам в Ростов, как это делают нормальные люди, а не выдергивать вас телеграммой.
— Ну, вот еще! — возмутился Петров. — Теперь вы точно рефлексируете на пустом месте.
— Я рад, что вы так считаете. Но давайте постараемся быть объективными. Нормальные люди встречают своих близких у дверей этих распределительных заведений, а не отмахиваются от них телеграммами. Не говоря уж о том, что вы могли бы спокойно знакомиться с новым миром, а я заставил вас лететь тысячи километров и решать мои проблемы.
Говорить об этом оказалось сложнее, чем я ожидал. Мне не хотелось смотреть на Петрова; я отошел от ивы и присел на корточки перед арыком. Вода там был теплой, с легкими вкраплениями каких-то зеленоватых волокон.
— Вот вечно вы расстраиваетесь из-за таких пустяков, — сказал Женя мне в спину. — Знаете, в последнее время у меня погибло столько знакомых, что я даже смог провести небольшой анализ. Я имею в виду, когда ты не видишь тело, то все равно как-то веришь не до конца. Думаешь, вдруг ошибка? Увидеть такого человека живым проще. А что касается вас, Илюша, то у меня полно таких доказательств. Давайте начнем с того, что вы умирали у меня на глазах, и я до сих пор помню и эти ужасные кислородные подушки, и прочие зловещие подробности.
Бедный Женя! Я начал понимать, куда он клонит.
И что эти «зловещие подробности» у него сейчас перед глазами стоят.
— А потом, когда вы умерли, я помню, как вас на вскрытие возили, и все эти хлопоты насчет похорон, ну, кому еще было этим заниматься? Знаете, я ведь тогда до последнего не верил, и каждую свободную минуту бегал к вашему гробу, чтобы… ну, чтобы еще немного побыть с вами. А потом вас похоронили и… и все, это было все. Все. А эта нелепая традиция брать землю горстями и бросать ее на гроб? — он перевел взгляд на свои руки, — она, наверно, специально нужна, чтобы никакой надежды не оставалось.
Петров замолчал, и я деликатно коснулся его локтя. В эти дни он или избегал разговоров о моих похоронах, или ограничивался короткими безоценочными описаниями. Я не считал нужным лезть в эту тему первым, потому, что знал — рано или поздно ему все равно захочется рассказать.
Просто сейчас это могло быть еще слишком больно.
— И вот, этот, кхм… длительный и сентиментальный пролог, — смущенно улыбнулся мой друг, — был к тому, что вы очень хорошо сделали, что сначала прислали телеграмму. По крайней мере, я успел привыкнуть к мысли о том, что могу снова вас увидеть. В смысле, без эксгумации.
— Тьфу, Женя! — не выдержал я. — Шутки про эксгумацию!..
— Ну, вы же поняли мысль, — ухмыльнулся Петров, вытаскивая новую сигарету (третью за полчаса). — И вообще, я не в первый раз думаю, как хорошо, что вы предупредили заранее, а то я непременно получил бы инфаркт. А так я, по крайней мере, был морально готов к тому, что увижу вас, — тут он, видимо, вспомнил, как именно был «морально готов», и добавил, — в той или иной степени.
— Я очень рад, что вы так считаете, — улыбнулся я. — Допустим, тема с телеграммой закрыта. Открыта тема с моим бестолковым братом. На чем мы остановились? Ах да. Я жажду мести. Вы намереваетесь помогать мне, или будете продолжать защищать этого балбеса?..
— Вы это так говорите, как будто всерьез рассматриваете вариант, что я могу отказаться, — проворчал Женя. — Конечно, я помогу. Излагайте. Но для начала скажите, в чем он виноват.
Я в задумчивости взял у него сигарету. Пожалуй, сегодня мы действительно слишком много курили. Наверно, следовало подобрать другой способ успокоить нервы, вроде кино или медитаций.
— Я не могу объяснить. Это глупо. Не фыркайте! Ладно, я постараюсь. Предположим, что я хочу, чтобы брат любил меня и скучал по мне, а он уже второй раз отворачивается и убегает. Наверно, ему проще не верить, что я живой, чем допустить, что он сам умер. А это, в свою очередь, означает, что я ему больше не нужен…
— Это означает, что он — идиот! — не выдержал Петров. — Простите, но я не могу слушать о том, как вы рассказываете, что можете быть не нужны кому-нибудь! Ни один! Из ваших друзей! Не заслуживает! Чтобы вы! Думали такое!
Я улыбнулся Женькиному возмущению. Кажется, ему действительно было сложно представить, как я мог всерьез считать себя ненужным и одиноким. Я сам с трудом представлял это.
Это ведь было ужасно давно.
— Простите, Женя, — сказал я с улыбкой. — Не сердитесь. Кажется, я сегодня весь день вас расстраиваю. Вот прямо с утра, начиная с товарища Гросса.
— Вовсе даже и нет, — заявил Петров. — Знаете, Илюша, как бы вы не старались, вы в этом списке всего лишь второй. При всем желании вам не удастся расстроить меня сильнее, чем это сделал ваш брат. Пожалуй, я возьму назад слова о том, что ему не нужно мстить.
Я тихо засмеялся. В том, чтобы сидеть под деревом, курить и строить козни, было что-то невероятно ребяческое. Но мы, тем не менее, перебирали варианты с нескрываемым удовольствием. Перебирали — и отбрасывали как глупые, нереалистичные или излишне радикальные.
Последний вариант остался неназванным, но он, кажется, витал в воздухе. И я прекрасно помнил, что когда-то в таком формате витали «Двенадцать стульев».
— Знаете что, — сказал Женя, вставая, — пойдемте на рынок, подумаем по пути. Я обещал Ширяевцу купить мясо на плов…
Под словом «обещал» дипломатично скрывались получасовые допросы Ширяевца на предмет «что купить» и «Александр Васильевич, ну мы уже третий день живем у вас просто так, и это ужасно неудобно».
— Знаете, Женя, я тут подумал, — небрежно сказал я, — и вы бы лучше присели, а то упадете.
— Даже так?! Ну что ж, излагайте.
Похоже, Петров совершенно не воспринимал угрозу как реальную. Так или иначе, я честно пытался предупредить, и не моя вина, что он не прислушался:
— Я предлагаю сесть за работу.
Вот тут-то его пробрало! Во времена нашего сотрудничества за трудолюбие отвечал Петров, а я предлагал сесть работать крайне редко, и после каждого раза Женя бежал мерить мне температуру.
Вот и теперь продолговатые глаза моего соавтора изумленно расширились, он взял меня под руку и беспокойно заглянул в лицо:
— Вы точно хорошо себя чувствуете, Ильюша?..
Я усмехнулся, довольный произведенным эффектом, и пояснил:
— Давайте напишем про Мишу очерк и отправим его в газету к Кольцову. Как вы предлагали вчера, «Ташкентский упырь»?
— Мне показалось, вчера вам эта идея не нравилась, — осторожно сказал Женя.
— Я передумал. Отличная идея, Женя.
По закону жанру мне следовало добавить «как в старые добрые времена», но в планах не было места ностальгии, а времена были новые и злые.
По этому же закону Петрову следовало страдать и терзаться муками выбора: работать со мной? А получится? Уйти в свободное плаванье и писать одному? Или нет?..
В общем, поводов для душевных терзаний было хоть отбавляй.
Но он только смеялся:
— Подумать только, вы хотите работать! Что же случилось с вами за эти пять лет?.. Пойдемте, пойдемте быстрее, пока вы не передумали!
— Как будто я могу передумать…
Было легко, и Женя смеялся — а ведь когда я думал, что делать и как говорить с ним о совместной работе, казалось, что разговор будет вязким, как патока.
Слова должны были застревать в зубах, и принятое решение должно было быть мучительным, как все серьезные и судьбоносные вещи. Но с нами это, кажется, не работало, потому, что первое сотрудничество начиналось с шуточного пари с Катаевым, «не важно, как начать — главное, начать» и «в уездном городе N», а второе с бегущего без задних ног брата, смеющегося Петрова с его гипотезами на тему мотивирующей силы мести и с короткого, ни к чему не обязывающего «мы встретились в Ташкенте».
«Мы встретились в Ташкенте, городе чинар и арыков. Висящее над горизонтом пыльное солнце намеревалось превратить нас в мумии, но, к сожалению, мы были заняты и не могли выделить для этого время. Оно было полностью зарезервировано для трущоб, морга и вечернего кино».
«Вот, Иля, мы только начали, и уже врем. Давайте поменяем кино, мы не были там ни разу. Опера?».
«Вы говорите так, как будто мы были в опере».
«Но ведь будем? Например, завтра».
«Мы будем в опере, если уговорим на это Ваньку Приблудного. А он не переносит ни оперу, ни театр».
«Значит, ему придется страдать».
10.07.1942.
Ташкент, частный сектор.
Анвар Хашимов.
Анвар с Тохиром сидели на кухне в обнимку с ворохом газет за разные числа и третий час пытались донести до бестолкового Миши, что он умер, а его покойный брат жив. Толку не было никакого.
— Это невозможно, — бормотал Бродяжка в пятнадцатый раз за час. — Вы, наверное, шутите.
Анвар закатил глаза. Дядька Тохир протянул руку, чтобы дать Бродяжке по шее, и бессильно опустил — его зуботычины больше не помогали.
Анвар шикнул на дядю, чтобы не лез, порылся в газетах, нашел сентябрьский выпуск «Правды» и открыл на пятой странице.
— Давай, бестолочь, посмотри еще раз. Вот этот, со стеклами на носу, твой брат?
Миша уставился на газету так, как будто видел ее впервые. Анвар медленно выдохнул и сжал руки в замок. Фотография Ильи Ильфа была совсем маленькой и украшала колонку с его статьей про флагман Черноморского флота. Анвару было не совсем ясно, зачем печатать фотографию автора вместо флагмана, и Ильфу, похоже, тоже — он щурился с фото с явным неодобрением. Дядька Тохир сказал, что флагман, наверно, засекретили и заменили недовольным Ильфом в самый последний момент.