Анвар чуть усмехнулся и подмигнул дядьке Тохиру. Обвинять Бродяжку в снобизме было не совсем справедливо, зато пока тот оправдывался, они почти добрались до нужного дома.
В конце концов Миша все же сосредоточился на действительности. Газеты зародили в его бестолковой башке зерно сомнения, и теперь он хотя бы допускал, что «брат Иля» может быть жив. Правда, теперь он жутко волновался перед встречей с покойным братом.
Анвар потрепал его по плечу:
— Давай, балбес, соберись. Подумай лучше о том, как будешь извиняться перед своим братом за «упыря».
— Ты думаешь, он расстроился? — осторожно спросил Миша.
— А как же? Конечно! — подтвердил Анвар.
Он давно понял, что страдания Бродяжки лучше переводить в конструктивное русло.
— Расстроился, да, — неожиданно добавил дядька Тохир. — Я сам слышал. Вчера. Они курили и обсуждали тебя. Брат жаловался, а соавтор его утешал. Говорил, что ты ведешь себя как придурок потому, что придурок. А не потому, что не любишь его.
Миша удивился. Очень сильно удивился. Тохир крякнул и принялся рассказывать с начала, и Анвар его не одергивал. Вчера они, конечно, решили, что нежному Бродяжке лучше не знать, что дядька Тохир стал свидетелем его позорного бегства, но сейчас ситуация изменилась.
С молчаливого согласия Анвара Тохир рассказал о том, как подслушал беседу Ильфа с Петровым, а потом шел за ними до самого дома. На рынке писатели потерялись, и Тохир уже думал, что все, но потом они как-то сами на него выскочили. Так что он спокойно проводил их до дома.
Ильф на него пару раз оборачивался, и Тохир каждый раз ждал претензий, но писателю, видимо, было неловко цепляться к постороннему человеку с вопросом «а чего вы за нами идете». В итоге он, похоже, решил, что Тохир просто живет где-то неподалеку.
Риск, в целом, был небольшой, потому, что нормальные люди о слежке вообще не задумываются. А те, кто задумываются, ни за что не поверят, что за ними будет следить колоритный хромой узбек в тюбетейке — по крайней мере, так считал дядька Тохир. Но Анвар его все равно вчера отругал, заявив, что он хуже Бродяжки.
— Ой, неудобно-то как, — пробормотал Миша, услышав, что писатели собрались сделать его главным героем нового фельетона. — Понятно, что Иля расстроился, но это не повод писать в газету! Ужас! Надеюсь, Женя отговорил его.
— Не, не, — нахмурился дядька Тохир. — Я, может, не все расслышал. Но этот Петров, он его не отговаривал, а поддерживал.
— Ну, черт, значит, точно напишут, — смущенно сказал Миша. — Если Женька включился, то все, Иля уже не забросит.
— А ты извинись, — предложил Анвар, а дядька Тохир согласно кивнул. За этот день он уже исчерпал свой недельный запас слов.
Зато у Бродяжки запас слов был бесконечным.
— Боюсь, он все равно будет вредничать, — бормотал он. — И я окажусь в их газете в самом неприглядном виде, ужас! Где там Иля печатается, в «Правде»? Сначала вся редакция будет ржать, потом…эй, вы чего?..
— Ничего, — ответил Анвар, скрывая ухмылку. — Хватит топтаться в проулке, сейчас все соседи сбегутся.
— Вот он, — сказал Тохир. — Вот этот дом.
Анвар подошел к воротам. Сквозь редкий забор виднелся обычный желто-серый домишко, немногим больше, чем у них с Тохиром — а бестолковый Бродяжка нервничал так, как будто его волокут в тюрьму.
— Давай, не трясись, — сказал Анвар, и зычно позвал хозяев. — Эй! Кто там! Откройте!..
Калитка открылась в ту же секунду — Бродяжка едва успел отскочить — но человек, который там показался, не походил ни на Ильфа, ни на Петрова. Тохир говорил, что те выглядели лет на сорок, а этому было около тридцати.
— Вы от Учителя, да? — нетерпеливо крикнул молодой человек. — Давайте быстрее, я устал ждать! Мы скоро пойдем в кино! Учитель писал, вы придете с утра!..
Анвар с Тохиром переглянулись:
— Мы, кхм, не от вашего учителя, извините, — признался Анвар, и лицо молодого человека вытянулось от огорчения. — Мы даже не знаем, кто это. У нас… у нас вот, — он пихнул Бродяжку в спину, словно это что-то объясняло.
Тот воспринял это как руководство к действию и смущенно кашлянул в кулак:
— А вы… а вы Илью Ильфа не позовете?..
ИнтерлюдияСердечный приступ
10.07.1942.
Москва. Дворец съездов.
Имя: данные изъяты.
Я столько видел смертников, но этого почему-то жалко. Этот — совсем молодой, а, значит, не видел жизни в том мире. А тут? Только и было, наверно, что посмотреть, это Президиум во Дворце съездов.
Вот он, смертник, стоит сбоку, в проходе. Поставил стакан с водой на трибуну и отошел. На вид ему лет восемнадцать, и щеки еще хранят следы юношеской пухлости. Кем он был раньше? Как умер? Не важно: в этом мире он станет овечкой на заклание.
Мне жаль его, правда. Одного из немногих. Я не убью его лично, но это не важно, потому, что после сегодняшнего неумолимая машина государственного принуждения уже не выпустит его из лап. Сотрет в пыль, пытаясь выяснить, знал ли он, что в стакане, который отнес на трибуну.
Того, кто читает речь — жаркую, экспрессивную, обличающую на пределе человеческого чувства — не жалко. У него руки по локоть в крови. Он говорит про ужасы бюрократии, и я слышу в его резком голосе далекое сожаление о запрещенных в этом мире расстрелах. Берет стакан, пьет, и продолжает говорить про светлый мир будущего, который нужно построить — а я вспоминаю, сколько жертв он положил на алтарь революции в прошлом мире. И сколько готов положить тут, чтобы ее не допустить.
Бледнеет.
Наверно, кровь приливает к сердцу. Хотя у этого и сердце железное. Забавно даже, что в прошлой жизни он умер от инфаркта.
Я знаю, что сейчас будет, и бросаю последний взгляд на того, невиновного. Просто потому, что скоро все взгляды будут прикованы к трибуне, и смотреть в сторону будет опасно. Несчастный еще не понял, что происходит. Не знает, что нужно бежать, и просто моргает, теряя время.
Когда там, на трибуне, хватается за грудь и оседает всесильный Феликс Дзержинский.
Глава 9
10.07.1942.
Москва, Главное Управление уголовного розыска НКВД СССР.
Ганс Густав Адольф Гросс.
Это был отвратительный день.
Он не задался с самого утра, когда я пришел на работу и обнаружил Васильченко, с недовольной физиономией сидящего у меня за столом. Оказалось, что на свой стол он пролил утренний кофе и ждал, пока тот высохнет.
Я тут же отчитал Васильченко за то, что он изучает чужие документы вместо работы. С того момента, как какая-то свинья сунула нос в мою ташкентскую телеграмму, я не оставлял на столе ничего важного, так что любопытному Васеньке пришлось изучать дело о краже велосипеда возле дома отдыха высокопоставленных партработников. Но я все равно его отчитал и прогнал работать «в поле». Пусть занимается кражей века на местности.
Кофе на этом эпизоде, кстати, закончился, что вовсе не улучшило мое настроение.
Потом я снова обдумывал непонятные результаты экспертизы по трупу Троцкого. Очень хотелось отстранить эксперта, который его проводил, от работы, только это был я, а отстранять самого себя совершенно непродуктивно. Под ногтями у Троцкого обнаружились волокна, которые полностью совпали с волокнами от пиджака Ленина, а на самом пиджаке были найдены пятна крови. Все это серьезно путало мои планы.
Ленин! Я не был знаком с ним, но заочно испытывал неприязнь. Мы до сих пор не нашли его трупа, однако подозрительное следы его участия в происходящем попадались и тут, и там. Стоило только получить минимальную информацию об этом типе, как тут же выяснилось, что он крутился вокруг дома погибшего царя Николая Романова. Экономка Романовых, почтенная дама, посмотрела на фотографию и сразу идентифицировала его — и посетовала еще, что лицо смутно знакомое, вроде писатель или политик. Или киноактер! А что поделать, мадам умерла до Октябрьской революции.
Пожалуй, основное, что мешало определить вождя мирового пролетариата в качестве основного подозреваемого, это показания моих писателей. Без них все складывалось просто отлично: Ленин застрелил Николая II, убил Троцкого ножом для колки льда (видимо, у него были какие-то сложности с тем, чтобы добыть альпинистский ледоруб) и напал на главу Минсмерти Л.А. Штайнберг.
Однако выкидывать писателей из дела было совершенно непрофессионально.
Два дня я вспоминал голос Евгения Петрова в трубке и все больше и больше убеждался в необходимости поговорить с этим человеком лично. Устранить, так сказать, противоречия. Что, если журналист обманул меня? Он мог увидеть в списке завканцсмерти не Ленина, а кого-то другого, и наврать мне по просьбе Ильи Ильфа.
Если Ильф был замешан, конечно.
Я попытался представить Ильфа сообщником Ленина. Пожалуй, вдвоем они могли быть весьма эффективны. Там, где у Ильфа было однозначное алиби, мог орудовать Ленин — ну, и наоборот. Возможно, что жертв их преступной деятельности было гораздо больше, и Евгений Петров случайно увидел в списке завканц кого-то другого — и после того, как завканц назвала его имя, это поставило под угрозу всю преступную операцию.
Для Ленина, конечно, в таком случае проще убить Петрова. Но Ильф не хотел пускать старого друга в расход, и они придумали новый план. Журналист убедил соавтора обмануть меня и организовал наш телефонный разговор, а Ленин тем временем скрылся — и, возможно, что где-то меня поджидают «убедительные доказательства» его смерти.
В пользу этой версии говорили и загадочные «моральные убытки», на которые писатели ссылались в разговоре, и даже поездка в Ташкент. Ильф вполне мог использовать ее для того, чтобы держать соавтора подальше от меня.
Мог ли Петров пойти на лжесвительствование? Допрошенные мною знакомые по той жизни описывали его как честного и глубоко принципиального человека и коммуниста. Но честность и принципиальность сама по себе вовсе не гарантировала отсутствие проблем с уголовным законом.