— Сожалею, — сказал я вместо приветствия. — Я ведь допросил Воробьева всего трижды.
Сидевшего рядом Брусникина слегка покоробило, но я не стал поправлять. Не хотелось показывать слабость.
Профессора действительно было жаль. Он оказался прекрасным, умным и образованным человеком с железобетонным алиби по всем эпизодам нашего дела. В самом деле, такого уникального алиби не было ни у одного фигуранта. Я сразу же принялся примерять его на роль организатора всей преступной деятельности — увы, эта версия тоже не выдерживала никакой критики.
Не считая этого, у нас были очень продуктивные встречи. Мы перебрали всех московских анатомов и бальзамировщиков, обсудили их методы, сверили их с показаниями Е. Петрова (я все-таки дождался его из Ташкента!) и пришли к выводу, что Лениным занимался не анатом, а таксидермист. И Воробьев настаивал, что у этого таксидермиста есть какие-то психические отклонения, потому, что проводить все необходимые манипуляции с еще живым человеком это странно и ненормально. Ну, если только это не жертвоприношение.
Настаивал, да.
Две недели, не меньше. Только я все еще сомневался — уж слишком все было гладко. Когда я поделился своими соображениями с Дзержинским, тот обозвал меня параноиком и предложил порыться в другом направлении. В последнее время он был особенно невыносим из-за того, что бросал курить.
Только у всех профессиональных таксидермистов — в Москве мы нашли их человек двадцать — тоже были и алиби, и проблемы с мотивами. Таксидермисты-сектанты, к большому сожалению, мне так и не попались.
— Расскажите, как это случилось, — попросил я висевшего на проводе реутовского участкового. — Можно без лишних подробностей, я все равно сейчас приеду.
— Да как, ваш убийца вырезал у него почку! — донеслось из трубки. — Как будто нам было мало нашего собственного маньяка, Ганс!..
Я закатил глаза. В Реутово действительно был свой маньяк: в кустах вдоль тропинки ни раз и не два находили мертвых изнасилованных студенток, и местный участковый, крайне энергичный молодой человек, очень просил меня держаться настороже. Я, конечно, не смог оставить столь трогательную просьбу без внимания, понимающе улыбнулся в усы и проверил табельное оружие в кобуре. Тем не менее, маньяки на меня почему-то ни разу не клюнули: принцип «на безрыбье и следователь студентка» у них не работал.
И вот теперь реутовский участковый нервно жаловался в трубку, что два маньяка в одном маленьком рабочем поселке это все, перебор.
Может, для него и в самом деле был перебор, только я не был расположен к сочувствию и сердито уточнил, не мог ли реутовский маньяк-насильник перепутать Воробьева со студенткой.
На меня тут же уставились три пары глаз: уже упомянутого начальника убойного отдела Брусникина, старшего следователя Денисова и оперуполномоченного Ложкина. Двое последних вообще стояли посреди коридора и пялились на меня в открытую дверь!
И ладно Брусникин, это ведь был его кабинет, но Ложкин с Денисовым точно могли заниматься своими делами, а не совать длинные носы в мои! И хоть бы одна зараза одолжила мне кофе! Но нет, он у них резко закончился именно сегодня!..
— Стыдитесь, товарищ Ганс, тут совершенно нет повода для иронии! — сказала телефонная трубка нервным голосом участкового.
И тут я, каюсь, не выдержал:
— Держите себя в руках! — рявкнул я в трубку. — У вас, может, маньяк, а у меня, чтоб вы знали, орудует таксидермист-сектант!..
Любопытствующие одновременно опустили глаза и сделали вид, что они вообще здесь не причем. Ложкин с Денисовым прикрыли за собой дверь и ретировались, а Брусникин взял в руки газету и притворился, что читает. Я чертыхнулся, обхватил руками виски и мысленно порадовался, что остальные шесть человек из этих двух кабинетов сегодня работают на выезде и не видят, как я позорюсь.
— Сектанты?.. — робко донеслось из трубки.
Я глубоко вздохнул, разгладил усы, мимолетно припоминая, что собирался держать информацию про таксидермиста-сектанта в тайне даже от собственного доверенного помощника, и смущенно кашлянул:
— Вы, кхм, еще тут?.. Простите, не сдержался. Скажите дежурной группе, чтобы не увозили тело, я выезжаю.
Я вежливо попрощался, еще раз извинившись перед участковым за неприличную для следователя несдержанность, и аккуратно положил трубку на черный блестящий рычаг.
— Поедете в Реутово? — полюбопытствовал Брусникин.
— Не сразу, — определился я. — Сначала мне нужно еще немного поэксплуатировать телефон.
Я выехал спустя полчаса. Добираться до Реутово было неудобно. В старом мире этот рабочий поселок уже два года как стал городом, а у нас этот вопрос, как обычно, тормозили чиновники из Минсоответствия. Хотя на расстояния это, конечно же, не влияло — Реутово находилось в Подмосковье, в пятнадцати километрах от Курского вокзала.
Обычно я ездил туда на электричках, для чего уходил с Петровки, 38 не в десять, а в шесть. После трех таких поездок коллеги стали подозревать меня в амурных приключениях. Особенно усердствовал мой дорогой помощник — он уже и кандидатуру мне подобрал. А я в отместку подобрал ему дело об угоне мотоцикла на смену успешно раскрытому делу о краже велосипедов.
Реутово представляло собой небольшой поселок, застроенный частными домами, новыми бараками и летними дачами. В качестве места преступления дача профессора Воробьева не выдерживала никакой критики: слишком далеко от цивилизации, забор высокий — с улицы ничего не увидишь — да и участок большой, до соседей не докричаться. Хотя сам домик был довольно милым: небольшой, деревянный, со свежей серой краской и высоким зеленым крылечком.
— Почему вы так долго ехали? — сердито спросил участковый, когда я, отдуваясь, влетел на это крыльцо со следственным чемоданчиком наперевес. — Ребята заждались!..
Я улыбнулся в усы, заметив, что участковый перестал страдать по маньякам и настроился на деловой лад. Очевидно, этому немало поспособствовала конструктивная работа по осмотру места происшествия и фиксации улик вместе с дежурной опергруппой в составе четырех человек. Мое присутствие, кстати, опергруппа восприняла стоически.
— Простите за задержку. Я… уффф… выяснял, как он умер, — сказал я, поочередно пожав руки товарищам. — Я имею в виду, в первый раз. То есть я и так это знал, но на словах, а сейчас запросил срочное подтверждение из Минсмерти. Знаете, что там вышло? У Владимира Воробьева было заболевание почек, и медицинская комиссия стала настаивать на удалении одной почки. Только это все равно не помогло: спустя два дня у него случился приступ уремии, что и привело к смерти. Если упростить, у него вырезали одну почку, и он умер.
Участковый распахнул глаза — кажется, таких подробностей он не знал — а ребята из дежурной группы задумчиво переглянулись:
— Мало нам одного маньяка, товарищ Гросс…
Я едва удержался от того, чтобы не закатить глаза.
— Товарищи, это не маньяк, — отрезал я. — Говорю вам, этот человек абсолютно нормален… настолько, насколько в принципе может быть нормален таксидермист-сектант. А, теперь, милейший Иван Федорович, — в электричке я все же порылся в блокноте и нашел, как зовут участкового, — пойдемте, посмотрим на место преступления.
«Милейший» кивнул и с молчаливого разрешения руководителя опергруппы повел меня в дом. Это было не совсем по уставу, но я еще в прошлый раз заметил, что народ тут довольно пассивный, и товарищи только рады спихнуть меня слишком энергичному участковому. А самого Ивана Федоровича, в свою очередь, держал в тонусе местный маньяк. Пару раз мне даже хотелось пригласить участкового к себе в Москву, а унылого Васильченко отправить в Реутово ловить насильника студенток. Я отказался от этой идеи только потому, что лично мне насильник еще ничего не сделал.
Профессор жил аскетично. На даче было всего три комнаты: кухня, спальня и нечто среднее между гостиной и кабинетом, так что осмотр места преступления не должен был занять у нас много времени.
Первым делом мы осмотрели крыльцо, не обнаружив ничего интересного, потом участковый ткнул меня носом в дверь и обратил внимание на отсутствие следов взлома, затем показал место, где убийца разулся — криминалист смог обнаружить на гладких деревянных досках удивительно хорошо сохранившиеся потовые следы. Я мысленно добавил в копилку сведений об убийце то, что у него сильно потеют ноги: болезнь, неудобная обувь или просто особенность организма. Само по себе это не имело особого значения, но вместе с другими деталями могло составлять очень характерную картину.
Затем мы быстро заглянули в профессорскую спальню — там не было ничего интересного, профессор там даже не переночевал — и приступили к осмотру гостиной, где, собственно, и обнаружился труп.
Это была большая и уютная комната в традиционном советском интерьере: стеллаж-стенка с книгами во всю стену, широкий письменный стол, стулья, софа на низких ножках, два ковра на стене и один на полу. Мне вообще очень нравилась московская привычка оформлять все коврами — собирать с них образцы крови и прочих жидкостей было куда удобнее, чем с деревянных полов.
Длинный застывший труп профессора Воробьева лежал на софе лицом вниз. Он был в домашнем халате неприятного бурого цвета. Я недовольно поморщился, вспоминая первоначальный цвет халата — зеленый, кажется — а Иван Федорович судорожно втянул воздух сквозь зубы. Все же он недостаточно натренировал нервы на изнасилованных студентках. Впрочем, знакомые трупы, они всегда неприятные — тяжело отстраниться.
Хуже только знакомые преступники.
Я отошел от трупа и тоже потянул носом: пахло кислятиной, вроде свернувшегося молока, засохшей кровью и старыми, пыльными книгами. Воробьева, по словам участкового, убили вчера вечером, так что с учетом прохладного московского августа для запаха разложения было рановато.
— Он впустил кого-то знакомого, — махнул рукой Иван Федорович, — посадил сюда, на софу, потом сходил на кухню и принес чаю.
Мы осмотрели остатки пиршества на столе. Я заглянул в чашки и обнаружил в них старый остывший чай. Молоко в литровой стеклянной банке скисло и превратилось в простоквашу, а печенье на тарелке подсохло.