— Это вы от себя говорите, Илья, или от вас двоих? — внезапно спросил Учитель.
— Не думаю, что Евгений Петрович испытывает по этому поводу мазохистское удовольствие.
Голос Ильфа остыл до температуры замерзания ртути. Примерно минус тридцать восемь по Цельсию — у Учителя еще был шанс отбиться.
— А вы что скажите? — Ильфа Распутин почему-то проигнорировал. Зато с Жени он глаз не сводил.
— От нас, — сердито сказал Петров.
Учитель расплылся в отеческой улыбке, протянул руку через стол и зачем-то потрепал его по плечу. Ильф воздержался от комментариев, но, судя по глазам, с температуры замерзания ртути шкала упала до температуры замерзания этилового спирта.
— Я познакомился с царем… — многозначительно начал Учитель.
Казалось, он разыгрывает перед ними какую-то комедию или трагедию, вроде тех, где древние греки надевают женское платье и туфли на высоких платформах и читают речи в толпу. И, кажется, предметом этой трагедии являлись отношения Григория Распутина с Николаем Вторым!
— Давайте начнем с Приблудного, а к царю вернемся потом! — взмолился Евгений Петрович. — В самом деле, вы же не зря его выставили!
— Вы славные, — Распутин хмыкнул в бороду. — Хорошие приятели для Вани. Знаете, он мне рассказывал, подробно рассказывал про вас обоих.
— Мы обратили внимание, — прищурился Ильф. — А нам, знаете, он даже не назвал вашего имени. Просто «Учитель», и глаза в сторону.
— Я только не понял, — лукаво улыбнулся Учитель, упорно игнорируя тему Приблудного, — почему вы двое до сих пор не на «ты».
— Простите, но это не ваше дело! — вспыхнул Петров. — Мы с Ильей Арнольдовичем не собираемся вам в этом отчитываться!..
Он с трудом удержался от того, чтобы не добавить «собачье дело», а еще лучше, вскочить и уйти прямо сейчас, и пусть Приблудный разбирается со своим Учителем как хочет.
Подобные претензии раздражали его еще с прошлой жизни. Казалось бы, кому какое дело, но нет — каждый год находилось не меньше двух-трех товарищей, желающих узнать, почему они с соавтором друг с другом на «вы»! Даже когда Ильф уже умер! Хотя там, казалось бы, уже было без вариантов, и любопытствующие идиоты должны были это понимать.
Ильф ткнул его ногой под столом, призывая держать себя в руках, и сказал:
— Поверьте, я был бы не против, чтобы Евгений Петрович обращался ко мне «ваше величество», но он почему-то отказывается.
Распутин хрюкнул, изображая смешок (взгляд у него остался острым — почти таким же острым, как и у Ильфа), запустил пальцы в бороду и без какой-то прелюдии заявил:
— 25 августа 1937 года я вытащил Ивана Приблудного из Невы. Он сказал, что хочет утопиться, и прыгнул обратно. Я снова прыгнул за ним, вытащил из реки, сказал, что Господу это не угодно, и дал по зубам. Ему было некуда идти, и я взял его к себе.
Женя молчал, опасаясь как-нибудь реагировать, чтобы рассказ Распутина не превратился в очередное театральное представление.
— Ваня был не в себе. Ему нужно было выговориться. Он рассказал, что Сережа Есенин, самый близкий ему человек, упрекал его в том, что он не пришел на похороны. Что у него, Есенина, не было ни единого человека, который любил его по-настоящему. А если бы были, он бы не покончил с собой. Вы, двое, вы же можете это понять?
Глаза Распутина пылали внутренним огнем. Он ждал ответа.
— Мы понимаем, — твердо сказал Ильф.
Евгений Петрович в очередной раз порадовался, что у него есть соавтор, потому, что сам он приличных слов не находил.
— Вы понимаете, что он обвинил Ваню в своей смерти? Эта рана так и не зажила. Я не мог его оставить, взял с собой в Москву, стал его духовным наставником. Знаете, Ваня стал доверять мне по-настоящему не так давно. Я надеялся, что он сблизится с вами, Илья. Вы мне понравились. Я настоял, чтобы он полетел с вами в Ташкент. Там появились вы, Женя, и Ванюша с вами сошелся. Тогда я решил попробовать. Я хотел, чтобы он вытащил вас из петли. Своими руками. Это могло исцелить его.
— А если бы Женя?.. — взгляд Ильфа был более чем красноречив.
Распутин не стал отводить глаза — он их, наоборот, вытаращил, а брови нахмурил:
— Я знал, что все обойдется. А если нет, грех лег бы на меня. Не на него, — он посмотрел на Ильфа так, словно мог прочитать его мысли. — Я знаю, о чем вы думаете, Илья. О том, что я мог бы сам…
Евгений Петрович не стал это дослушивать. По правде говоря, он тоже мог прочитать мысль своего соавтора — сейчас тут особой науки не требовалось. Ильф был настолько взбешен, что на щеках у него проступили пятна, как от туберкулезного румянца.
— Этот вопрос снимается, — твердо сказал Петров. — У меня нет к вам претензий.
Петров намеренно сказал «у меня», потому, что у Ильфа претензии явно имелись. Соавтор медленно выдохнул, поднял глаза к потолку, словно не мог это больше выдерживать, потом перевел на Женю холодный неприязненный взгляд и негромко спросил:
— Вы что, уверены? — это прозвучало почти как «вы что, рехнулись?».
— Уверен. Все, Ильюша, вопрос закрыт.
Они отвернулись друг от друга, оставшись каждый при своем, но не желая ссориться при посторонних, и одновременно посмотрели на Распутина.
Тот многозубо улыбался в бороду-мочалку.
— Может, вы выпьете чаю?
— Мы, наверно, пойдем, — неуверенно сказал Евгений Петрович. — Мы убедились, что вы желаете Ване только добра, и… — он осторожно посмотрел на соавтора, проверяя, сколько тому еще нужно времени, чтобы остыть. А то, может, остаться на чай с Распутиным безопаснее.
— И только ему, — добавил Ильф с чуть заметной иронией. — Остальным окружающим нет.
Распутин снова хрюкнул в бороду. В такие моменты он начинал выглядеть как самый обычный, нормальный мужик из глубинки: добрый, грубоватый и немного неряшливый. Петрову он даже нравился, но ровно до тех пор, пока не принимался сверкать глазами и корчить из себя актера древнегреческой трагедии со всеми его «грех лег на меня», «это могло исцелить» и «вы же можете это понять».
— Ну, конечно, я вам не нравлюсь, — недовольно сказал Учитель. — А, плевать, я все равно нравлюсь Ваньке. Ну, только честно признайтесь, я не переношу вранье. Оно не угодно Господу.
Ильф снова закатил глаза, на этот раз так, что Распутин это увидел, а Петров сел обратно и честно признался, что лично он еще ничего не понял, потому, что не имел возможности посмотреть на Учителя без его чертовой клоунады. Вот как началось с идиотских представлений по паспортным именам, так дальше и пошло.
— Давайте без «черта», накликаете, — одернул его Учитель. — Сначала ругаются как сапожники, а потом удивляются, что в жизни одни органы половые. Сидите, сейчас я поставлю чайник и расскажу вам кое-какую информацию для вашего товарища Ганса Гросса.
Глава 15
21.08.1942.
г. Москва, дворницкая по адресу Средний каретный переулок, 4.
Е. П. Петров (Катаев).
Распутин посмотрел на соавторов, убедился, что они достаточно заинтригованы и не собираются уходить, скинул сапоги и скрылся в соседней комнате — чем невольно подтвердил предположение Петрова, что их принимают в прихожей.
— Своеобразный тип, — прокомментировал Ильф.
Евгений Петрович кивнул, соглашаясь, и бросил на соавтора осторожный взгляд:
— Вы очень сердитесь?..
Ильф покачал головой и с насмешливой улыбкой протянул ему руку:
— Забудем, Женя. Я не могу упрекать вас в том, что вы цените душевное равновесие Приблудного больше, чем мое.
— Ну, это невозможно!.. — возмутился Петров, но руку пожал. Инцидент был исчерпан.
Учитель принес чашки и маленький заварочный чайничек с наполовину отколотым носиком, потом притащил еще большой помятый чайник с кипятком, разлил по чашкам:
— Ваня с сахаром где-то ходит, но у меня есть миндальные пирожные.
Он снова сходил в комнату, принес тарелочку, сунул ее Ильфу, предлагая выбрать пирожное, и принялся расхваливать их словами «Отличные пирожные, совсем как те, в которые мне в шестнадцатом году насыпали цианистого калию! Только там, кажется, были эклеры. Знаете, они теперь для меня как Тело Христа. Хотя цианид все равно не подействовал, пришлось того, револьвером».
— Вам обязательно нужно познакомиться с Гансом Гроссом, он любит такие шутки, — небрежно заметил Ильф, принимая тарелку. Соавторы взяли по пирожному и застенчиво вытерли пальцы о салфетку.
— А мы знакомы, он меня допрашивал после убийства моего царя, — вздохнул Учитель. — Этой весной. Он мне всю кровь выпил, вурдалак фаши…
— Давайте без этого, — нахмурился Петров. — Сказал бы я кое-что про фашистов, но вы запретили ругаться. А Ганс хороший человек, он просто на службе.
Распутин крякнул, подлил им чаю и принялся рассказывать про жуткое, совершенно жуткое убийство царя Николая Второго. В смысле, про второе, уже в этом мире — почти полгода назад. Его застрелили в подвале собственного дома, и единственный свидетель, экономка, говорила о том, что видела человека с картофельным мешком на голове…
Распутин снова принялся сверкать глазами, но театральный эффект смазал Приблудный, который притащил килограмм сахара.
Петров, если честно, испытал облегчение. От духоты и экспрессивных рассказов Учителя у него начала болеть голова. Ганс тоже рассказывал им с Ильфом про это убийство, но у него получалось не так угнетающе. Видимо, дело было в том, что Николай Второй был близок Распутину (он сам говорил, что после смерти они общались чаще, чем при жизни), и для него это было трагедией, а для товарища Гросса — предметом профессионального интереса.
— Куда сахар, Учитель? — деловито спросил Приблудный.
— Тащи на кухню, мы уже поели пирожных, — распорядился Распутин, и Ванька потопал на кухню прямо в обуви. — Друзья, может, еще по одному?..
Евгений Петрович вежливо отказался. Съеденное пирожное напомнило его желудку о пропущенном обеде и ужине, и он чувствовал легкий дискомфорт. Петров с удовольствием выпил бы горячего сладкого чаю — тот, который был в чашке, остыл и оставлял какой-то гадкий металлический привкус во рту — но просить у хозяина сахар было не слишком удобно.