Пуля не пробила нагрудник, но ощущения все равно были малоприятными. Оставалось надеяться, что обошлось одними ушибами, без переломов. Толстый свитер смягчил удар, зато одежда быстро пропиталась водой, и я чуть не утонул.
— Пенсне еще смыло, валяется где-то на дне Яузы, — пожаловался я. — Знаете, Женя, мне надоело таскать эти стекляшки, вечно то зажим разболтается, то еще чего. У меня две пары и одна постоянно в ремонте. Завтра же закажу себе нормальные очки.
— Ильюша, я вас, наверно, разочарую, но очки тоже смывает, когда в них ныряешь! — развеселился Петров.
— Все равно! Надоело.
— Ну, дело хозяйское! Вы как, пришли в себя? Пойдемте, что ли, наверх. У меня сигареты в пальто, я его наверху оставил, вместе с ботинками.
Я задумчиво сощурился, рассматривая ноги соавтора: на правой был аккуратно заштопанный носок, а левая осталась босой, и Петров задумчиво трогал ею воду. Мне хотелось надеяться, что это не потому, что он хочет продолжить купание.
— А носок вы тоже оставили?
— Нет, Ильюша, он там же, где ваше пенсне, — ухмыльнулся Петров.
— Знаете, Женя, я предлагаю еще немного посидеть тут. Если мы вдруг понадобимся, за нами спустятся — они же видели, что мы выплыли. Я не очень хочу мешать общению Ваньки Приблудного с правоохранительными органами.
Петров сел на нижнюю ступеньку бетонно-гранитного спуска и озвучил негромкие, но весьма выразительные пожелания насчет того, где он хотел бы видеть Приблудного, Распутина, цианид и «браунинг».
Я сел рядом и положил руку ему на плечо:
— Женя, я представляю, что вы почувствовали. Но все ведь в порядке, правда? Скажу вам как идиот, который едва не утонул в реке со средней глубиной полтора-два метра, все могло быть и хуже.
— Конкретно тут, у Госпитального моста, не два метра, больше, — со знанием дела возразил Петров. — Тут же были донноуглубительные работы, хотели делать из Яузы судоходную реку. Я правил статью пару недель назад, еще до той истории с…
Соавтор вдруг замолчал и повернулся ко мне с недоумением в темных глазах. Отвернулся, снова взглянул на меня, словно хотел что-то проверить, и опять отвел взгляд.
Что-то было не так.
Я снова положил руку ему на плечо, потрепал по еще не просохшему свитеру и тихо спросил:
— Женя? Все хорошо?
— Да? Как же я…
Петров смотрел мимо меня и бормотал что-то про то, как можно было не узнать сразу. Я проследил его взгляд и вздрогнул.
Кто-то спускался к нам с набережной. Без пенсне я не мог рассмотреть лицо и видел лишь длинные ноги в коричневых брюках — на мне были такие же, только мокрые. Ботинки, наверно, тоже были похожи на мои, утонувшие в Яузе — я не всматривался.
Пару секунд спустя я понял, что это помощник Ганса Василий Васильченко. А, может, и не Василий, Ганс говорил, что на самом деле его зовут по-другому. И что это самый ленивый и бестолковый товарищ во всей московской милиции, он никогда не задерживается на работе и вечно занят не пойми чем…
В опущенной руке Васильченко был черный блестящий пистолет. Вася даже не целился в нас, просто держал его дулом вниз, словно забыл дома кобуру.
Он спускался медленно, смотрел не на нас, а на реку, и, кажется, еще не понял, что его только что опознали как того самого «таксидермиста-сектанта». У нас еще был шанс сохранить это в тайне и аккуратно доложить Гансу.
Шанс был.
Вот только Женька не мог отвести глаз от брюк и ботинок Васильченко, и все бормотал, даже не мне, а себе, какой же он идиот, и как можно было не узнать раньше, и нужно было просто посмотреть с другого ракурса, снизу вверх…
Я осторожно сжал его плечо, напоминая, что нужно быстрее взять себя в руки, и Женя тут же вцепился в меня:
— Вы же видите, да? Теперь видите? Это все объясняет!..
— Тише, Женя. Я все вижу.
Бесполезно. Петров умел держать эмоции под контролем, только сегодня он и так пережил слишком много. В любой другой день мой друг, может, и глазом бы не моргнул, но сейчас это стало последней каплей.
И все это было ужасно не вовремя.
Я вспомнил, как Женя хватался за мои руки тогда, возле дома Распутина, и, задыхаясь, просил прощения за то, что испугался меня, перепутав с тем, кто пытался его душить. Как ранило его осознание, что он незаслуженно причинил мне боль и может не успеть извиниться. Каким важным это ему казалось.
Разве я имел право в чем-то его упрекнуть? Пусть даже и в том, что из-за этого нас пристрелят?
— Идите сюда. Я обниму вас. Если вы, конечно, не против.
Я не был уверен, есть ли у нас в запасе хотя бы десяток секунд. Возможно, Васильченко уже услышал достаточно и готовился вот-вот расправиться с нами.
— Ох, Иля… — Петров отпустил мою руку и устало улыбнулся, — я что-то совсем…
— Замолчите.
Я так и держал его одной рукой, а теперь обнял второй, прижал головой к своему плечу и повернулся так, чтобы Васильченко не видел его лица.
И заговорил:
— Вы в безопасности, Женя. Никто вас не тронет. Вы уже не на фронте. Вы дома, в Москве.
Петров вздрогнул, и я прижал его сильнее — так, чтобы не вздумал дергаться — после чего повторил, что бояться не надо, тут нет никаких немецких солдат, никто не стреляет и мы в Москве.
До Женьки, кажется, стало доходить. Во всяком случае, он больше не пытался вырваться. Я гладил его по спине и по голове, повторял, что он дома, и все хорошо, и ждал выстрела.
Выстрела не было.
В какой-то момент я поднял голову, осмотрелся в поисках Васильченко и обнаружил того на площадке на пару шагов выше нас. Вероломный помощник Ганса нервно крутил в руках «парабеллум» и в целом выглядел как человек, чувствующий себя крайне неловко. По счастью, бедному Женьке не пришло в голову завопить «Иля, я опознал этого урода, это тот самый, который душил меня ногой!». Все остальное, что он говорил, вполне укладывалось в картину «Петров и душевные травмы после войны».
— Тише, Женя. Вы дома, вы в безопасности, — повторил я, после чего взглянул на Васильченко в упор (настолько, насколько это было возможно без пенсне) и тихо, но твердо сказал. — Евгений Петрович скоро будет в порядке.
— Война, да? — тихо спросил Васильченко, с опаской поглядывая на моего соавтора. — Накатывает?
Я дернул плечом, оставив этот вопрос без ответа, и снова переключился на Женьку, поглаживая его, притихшего, по спине, и ласково рассказывая, что все будет хорошо.
Мне очень хотелось добавить «если нас сейчас не пристрелят», но я, разумеется, не мог себе такого позволить.
— Меня отправили посмотреть, в порядке вы или нет, — извиняющимся тоном сказал Васильченко. — Мы с реутовским участковым увидели, что вы выбрались из реки, но потом вас долго не было. Я… поеду по делам, а вы не уходите, пока Иван Федорович не возьмет объяснение. По инциденту.
Я кивнул. Васильченко удалился с таким видом, будто тоже желал оказаться подальше от нас с Петровым.
Убедившись, что он ушел, я отпустил Женьку и потрепал его по плечу.
— Я был уверен, что он все-таки нас пристрелит, — смущенно сказал Петров. — Простите, Ильюша. Не думал, что после того, как вас чуть не убили у меня на глазах, меня сможет вывести из равновесия какой-то маньяк-сектант. Или кто он там. Дохлый таксидермист.
— Даже не думайте извиняться, у вас просто накопилось! — сказал я, вставая и подбирая нагрудник с пальто. — Вы, как и я, подумали, что все позади, и забыли, что у нас еще есть маньяки. Ну, ничего, надеюсь, мы быстро закончим со всеми объяснениями и сможем отдохнуть. К тому же я рассчитываю, что Иван Федорович, или как там его, уже отправил нашего дорогого Ивана Приблудного в отделение, и тот не будет маячить перед глазами, вызывая желание дать по морде.
Женя осмотрелся, убедившись в отсутствии на горизонте маньяков, и весело посмотрел на меня:
— Подумайте, Иля, Ганс Гросс еще смеет выговаривать нам то, что мы приваживаем Ваньку Приблудного! А сам-то! Пусть только скажет еще раз, что мы недостаточно осторожны и пьем чай где попало, я сразу припомню, что у него маньяк ходит в помощниках!
Я тихо фыркнул, поднимаясь за ним, и недовольно поморщился при виде взъерошенного и немного побитого Приблудного, прикованного к парапету наручниками на радость немногочисленным прохожим. Признаться, я рассчитывал, что его уже увезли, как он сам выражается, в каталажку.
— Ваня, а где милиция? — с неподдельным интересом уточнил Женя. — А то я, знаете, вас побаиваюсь. Вы же чуть меня без соавтора не оставили.
— Они за машиной пошли, — хмуро откликнулся Приблудный, отводя взгляд.
— Вдвоем? — резко спросил я, и Ванька кивнул.
Мы с Женей посмотрели друг на друга:
— Интересно, а второй работает на маньяка или на Ганса? — спросил Петров.
— Вы знаете, меня больше интересует, кого пошел арестовывать Ганс, когда маньяк тут, у нас. И нет, я не думаю, что это Распутин, — сказал я, заметив, как вздрогнул Приблудный. — Совершенно не думаю.
29.08.1942.
Москва, главное Управление уголовного розыска НКВД СССР.
Ганс Густав Адольф Гросс.
«Здравствуйте, уважаемый Ганс! Надеюсь, вы получили мое письмо. Не сомневаюсь, что вы хотели пообщаться лично, и чтобы я был в наручниках — но Господь пока меня уберег. Посему не могу написать, где я нахожусь, могу лишь сказать, что Иван Приблудный ничего об этом не знает — мы на конспиративной квартире, и сегодня я ее покидаю. Если же вышло так, что вы и вовсе не давали приказу арестовать меня, значит, я недооценил вас, за что прошу меня простить.
Я знаю, что вы подозреваете меня в создании богопротивной секты по свержению миропорядка, но, клянусь, я виноват лишь в том, что отравил Евгения Петрова, угостив его пирожными с цианидом. Только не вам меня за то судить».
Вот чего вы смеетесь, Феликс Эдмундович? Судить Распутина, вот еще. Как будто у меня в милиции мало дел. Я знаю, что это фигура речи, и данный несоциальный элемент не собирается загружать меня работой судьи, но он об этом будет распинаться еще три абзаца.