Здесь, в этой таинственной фреске из Ляско, перед нами, быть может, предстает самое сокровенное упование палеолитических людей – надежда на победу над смертью. И предстает не в виде элементов заупокойного ритуала, но в символическом изображении.
Стоящий над умершим зубр поражен, кажется, тяжелым копьем. Он и податель жизни, и жертва за жизнь. Представление это может показаться слишком сложным для ориньякских охотников, но вспомним, что именно с таким представлением о гибели и победе над смертью подателя жизни (Осирис в Египте, Думузи в Шумере, Яма в ведах) входит человечество в религиозную историю пять тысяч лет назад. Идея единства жертвоприношения, жертвы и жертвователя – идея очень древняя. «Жертвою Боги пожертвовали жертве», – провозглашают, например, веды [RV. 10.90.16.1].
В недавно открытой пещере Шовэ есть изображение зубра с нарисованными поверх него многочисленными красными отпечатками человеческих кистей рук. На большинстве кистей один или несколько пальцев загнуты, и это, должно быть, передает какую-то информацию, непонятную нам. Но само изображение человеческих ладоней поверх фигуры зубра почти наверняка свидетельствует о том чувстве причастности, которое испытывали к зубру кроманьонцы, которые «наложили на него руки». Изображение лошади с наложенными на нее изображениями шести рук имеется и в пещере Коске, и в некоторых иных палеолитических «галереях». Через много тысячелетий подобный же прием отображения причастности мы встретим в неолитических фресках Чатал-Хююка, в стенописи австралийского мезолита и во многих иных местах. Да и современный христианин, касаясь ладонью или целуя почитаемую им икону или гробницу святого, не совершает ли действие, совершенно аналогичное изображенному 29 тысяч лет назад в пещере Шовэ?
Близ фрески во внутреннем зале Ляско в земле найдены остатки светильников, каменные лезвия. Видимо, посвященные в таинства жизни и смерти совершали в этой окрашенной охрой пещере свои обряды, слов и действий которых мы не узнаем никогда.[208]
С фреской Ляско совпадает изображение на палетке из пещеры Абри Раймондон (Abri Raymondon. Дордонь, Франция). Только здесь действие происходит не в потустороннем, но в земном мире, и не закланный в жертву зубр животворит умершего, а люди приносят в жертву зубра, надеясь, должно быть, через эту жертву соединиться с первообразом, с тем великим Существом, символом Которого был для кроманьонца зубр. На палетке изображено жертвоприношение – голова зубра на уже освобожденном от мяса костяке и две передние ноги, отсеченные и лежащие перед головой. По обе стороны зубра стоят люди. Это – участники жертвоприношения, жертвенной трапезы. У одного из них в руке нечто наподобие пальмовой ветви.[209]
Фреска Ляско и палетка из Раймондон – две части целостной картины религиозных упований человека верхнего палеолита. На палетке мы видим жертвоприношение в мире людей, на стенах пещеры – результат (и одновременно причину) этого жертвоприношения в мире богов, куда так желал попасть человек, пройдя рубеж земной жизни. Можно привести немало примеров находок остатков таких жертвоприношений, какое изображено на палетке из Раймондон. Например, в Ла Шапелль-о-Сант (La Chapelle-aux-Saints) перед входом на неандертальское «кладбище», под камнем, лежали голова, грудь и передние ноги северного оленя. Животные для жертвы были взаимозаменяемы, но смысл жертвоприношения от этого не менялся.
«Великий колдун»
Таинственные изображения животных, то приносимых в жертву, истекающих кровью, то стоящих посреди какой-то конструкции, то заимствующих детали от разных видов живых существ, весьма распространенный сюжет верхнепалеолитической живописи. О том, что пытался выразить через эти изображения древний человек, можно только догадываться. Смешение частей от разных животных в одной фигуре, что мы так отчетливо замечаем в Ляско, преследует определенную цель – показать, что «в том мире» все не так, как в этом. Такие смешанные изображения очень часты. Они как бы разбивают наивное представление ученых, что древние полагали Богом зубра или медведя и объясняют нам с предельной для доисторического охотника ясностью – нет, не зубр есть Бог, но зубр – это символ Бога. И там, где возможно, лучше нарисовать зубра не совсем настоящим, чтобы этой символичностью никто не обманулся и не принял тварный образ за первообраз. Но часто эти смешанные изображения перестают быть чисто звериными. В них то там, то тут начинают проглядывать человеческие черты. То корпус, то ноги, то лицо этой странной фигуры обнаружат человеческое. «Это колдуны в масках», – говорят иногда исследователи. Но, безусловно, это не маски. Это все те же составные фигуры «иного мира».
«Великий колдун».
Ученые вполне условно называют верхнепалеолитические изображения этого типа – «Великий колдун». В чем их действительный смысл, кого изображают они, никто не знает, и мы можем строить только догадки о сути сюжетов, представленных здесь изображениями из французских пещер Труа-Фрер и Лурд: а) из Лурдской пещеры (Франция); б) изображение из пещеры Труа-Фрер, Монтескьë-Авантес (Южная Франция).
В пещере Три Брата так же, как и Ляско, бывшей, как мы помним, святилищем, а не жилищем, таких составных фигур очень много. Но над всеми ими, в самой глубине пещеры, на высоте пяти метров, царит изображение удивительного существа 75 см высотой и 37 см шириной. По мнению одного из первых посетителей пещеры профессора Кюна, «изображение это жутко до содрогания».[210] У него торс зверя, хвост и уши волка, глаза филина, рога оленя, но руки, ноги и сама постановка корпуса человеческие. Существо с хвостом лошади, рогами оленя, но с бородатым мужским лицом встретится нам в Лурдской пещере. Иные исследователи наивно говорят, что изображенный – сам художник в ритуальном убранстве, а изображение не более чем попытка самовыражения.[211] Посвятив немало страниц анализу изображений и пространственных форм пещеры Три Брата, Джозеф Кэмпбелл резонно возражает: «Что бы ни свершалось в этой пещере, можно с уверенностью утверждать, что древнее действо в ней имело так же мало общего со стремлением к художественному самовыражению, как и священнодействие Папы, когда он служит понтификальную мессу в соборе Святого Петра в Риме».[212]
Аббат Брель назвал изображенного в этих пещерах «богом охотников», Марингер – «великим колдуном». В чем действительный смысл этих изображений, кого изображают они, никто не знает, и мы можем строить только догадки о сути сюжетов из пещер Трех Братьев и Лурда, вглядываясь через изображенные фигуры в духовный мир художника и «заказчиков» этих странных фресок, следуя совету Коллингвуда: «События истории никогда не выступают как простые феномены, картины для созерцания. Они объекты, и историк смотрит не „на них“, а „через них“, пытаясь распознать их внутреннее мысленное содержание».[213] Попробуем распознать и мы, какие первообразы побуждали древних художников изображать на стенах пещер странные образы «колдунов».
Определение аббата Бреля относится к религии, определение Марингера – к магии. Для нашей христианской иконографии эти рогатые звероподобные, козлоногие существа с подчеркнутыми мужскими частями конечно же духи зла, черти. Но не забудем, что десятки тысяч лет назад человек мыслил в иных образах. Члены жертвенного животного напоминали ему объект жертвы, рога – могущество Бога, фаллос – жизнедательную силу. А когда древний художник придавал этому «богу охотников» какие-то собственные, человеческие черты, он делал великий и дерзновенный шаг в познании Абсолютного начала бытия. Кроманьонец увидел какое-то сходство между собой, маленьким, затерянным среди диких пространств неосвоенного еще мира существом, и могущественным Творцом этого мира. Придавая великому Богу-Зверю человеческие черты, он, должно быть, хотел показать, что он сам сродни божественному и потому смеет рассчитывать на благосклонность «того мира». Может быть, так думали и раньше, но человек верхнего палеолита, овладев живописным искусством, сумел показать наглядно, хотя и в причудливых для нас формах, что Великий Бог и он сам в чем-то подобны друг другу. В Великом Звере проступили человеческие черты, а в человеке – подобия Великого Зверя.
Может быть, на некоторых «фресках» действительно изображены древние жрецы, которые, совершая в глубине пещер свои обряды, одевались так, чтобы уподобиться Великому Зверю, может быть даже, их облик послужил образцом для древнего художника в изображении высших сил – в сущности, все это ничего не меняет. Кроме необычного для нас иконографического решения, ничто не позволяет говорить «великий колдун» при взгляде на эти изображения. И связь с заупокойным ритуалом, и безусловные ассоциации с жертвой, и надежда, очень явно обозначенная, на преодоление смерти через соединение с Творцом – все это позволяет согласиться скорее с Брелем, нежели с Марингером.
«Первобытный человек осознает в своем духовном мире некую противоположность между магией и религией, хотя и в иной форме, чем мы… Магия по отношению к религии является вторичной. Теперь невозможно установить наличие какой-то стадии без магии. Но теоретически магии предшествует религия… знакомство с силой, могущей приносить помощь или несчастье. Нельзя злоупотребить чем-то, прежде чем это нечто имеется в наличии. И если магия рассматривается уже первобытными людьми как corruptio optimi, то она предполагает нечто, что для них является важнейшим в жизни», – разумно указывает архиепископ Натан Зедерблом.[214]
Когда древние охотники спускались в темноту пещер, освещая свой путь неверными огоньками светильников, они шли не совершать колдовские радения, но просить у Великого Подателя Жизни удачи в этом мире, а главное, победы над вечным врагом человека – смертью. У нас не