Но действительность жизни часто разрушает наши схемы. Люди стали использовать зерно в религиозных обрядах за одно, а то и два тысячелетия до начала регулярного земледелия и практически одновременно с фиксируемым археологически активным сбором дикорастущих злаков. Складывается впечатление, что зерно, мука, выпечной хлеб сначала были элементом ритуала, священнодействия и лишь постепенно проникли в профанную, обыденную сферу жизни. Впрочем, и до сих пор к хлебу у нас сохраняется не вполне «простое» отношение. Народная традиция воспрещает выбрасывать хлеб, с пренебрежением относиться к нему. «Доешь хлебушек, – объясняет внуку бабушка, – а то будет кусочек за тобой бегать».
Зерно, как известно, очень емкий символ смерти и возрождения. Падая в землю, умирая и разлагаясь в ней, оно дает росток, колос и множество новых семян. Древние могли усмотреть в этом символ и индивидуальной победы над смертью, и родового ее преодоления. Человек умирает, но он оставляет потомков, род, которые после него будут жить на земле, и он, умерший, будет жить в них, как в колосе пшеницы живет то зернышко, из которого пророс колос. Не исключено, что если еще в палеолите зубр и мамонт были воплощенными символами небесной, творческой, божественной реальности, то колос, зерно и, шире, растительная пища вообще – реальности земной, родовой. Собирая дикорастущие злаки, растирая их зерна в муку, выпекая хлебы и вкушая их, наши древние предки соединяли себя с «родом отцов своих», и их, «отцов», с собой, через стихию все принимающей и все возрождающей земли.
Если мощные животные, олицетворявшие Творца в эпоху палеолита, не несли непосредственного символического сходства с образом смерти и воскресения, оставались как бы по ту сторону смерти, в инобытии, то зерно вполне выражало анастатические идеи. И тогда, когда в обществе первобытных охотников эти идеи усилились, они обратили внимание на семя, ценой своей смерти в земле вызывающее к жизни росток. Вкушая годные в пищу семена дикорастущих трав, в первую очередь крупные – зерна злаков и бобов, человек, видимо, подразумевал, что и он, если ест их с соблюдением определенных ритуалов, в сознании значимости совершаемого, также победит смерть. Не исключено, что первоначально ритуальной пищей, по крайней мере на Ближнем Востоке, был отвар из муки, сохранившийся в качестве священной снеди в Элевсинских мистериях Греции (κυκεών), связанных непосредственно с Персефоной и ее матерью Деметрой (то есть с зерном и Матерью-Землей). Опресноки – бездрожжевой хлеб – это дальнейшее развитие ритуальной пищи. Они возникают от непосредственного соприкосновения с огнем смеси муки с водой. Огонь – переносчик жертвы – соединил с небом победившее смерть зерно, ставшее при этом хлебом (вспомним широко распространенный обычай поминальных блинов). Выпечка хлеба, безусловно, имела место в Юго-Восточной Европе и на Переднем Востоке уже в VII тысячелетии до Р. Х., и она наверняка была связана со священнодействием.
Примечательно, что в древнеегипетском языке плуг, обрабатывающий землю, и мужской половой член одинаково произносятся ḥnn (хенен), хотя иероглифически, понятно, изображаются различно: . Как женщина получает семя извне, от мужа, так и земля – от сеятеля. А в образе «могила – утроба земли» само тело умершего становится семенем его новой, будущей жизни и подателем этого семени является Сам Творец всяческой жизни. «После открытия плуга земледельческий труд уподобляется соитию… Священный смысл женского начала и материнства наверняка не был неизвестен и в палеолите, но открытие земледелия существенно усилило его», – указывает М. Элиаде.[240]
В древнейшем религиозном литературном памятнике человечества – в «Текстах пирамид» (середина III тысячелетия до Р. Х.) мы встречаем эхо этого доисторического образа, удивительно сплавившего в себе неолитические и палеолитические символы:
«Земля взрезается плугом, дары приносятся, земля Тиби (?) приносится, две божественных области кричат перед ним, когда он (умерший) сходит в землю. О Земля, отверзи уста свои для твоего сына, ставшего Осирисом, ибо то, что позади него, принадлежит пище; то, что впереди него – принадлежит охоте» [Pyr. 560, § 1394–1395].
Последняя формула – «то, что позади него, принадлежит пище; то, что впереди него – принадлежит охоте» – почти наверняка восходит к палеолиту. Это – слова охотника. Убитые животные, оставшиеся за его спиной на охотничьей тропе, являются уже пищей, те же, что еще не поражены – объект охоты, «принадлежат» охоте.
Вполне возможно, что знание и навыки, полученные при символическом использовании семян растений, дали толчок их одомашниванию и широкому использованию в качестве пищи. Широкое использование хлеба и растительной пищи начиная с VIII тысячелетия до Р. Х. вовсе не свидетельствует о потере ею качества священной снеди. Скорее всего, в то время всякая пища считалась священной, ибо соединяла вкушающих ее с некоторыми высшими сущностями, эту пищу сотворившими. «Животные, различные продукты и напитки, которые мы называем жертвами, исходя из нашего современного восприятия… (у хеттов. – А. З.) именуются «едой», «завтраком»… Совпадение «еды» и «жертвы» характерно… вероятно, для всех хеттских праздников», – отмечал Владислав Ардзинба, исследователь религиозных представлений Древней Малой Азии.[241] Народное русское именование главного литургического таинства христианской церкви обедней, равно как и обычай молитвы до и после еды во всех, кажется, религиозных традициях, – воспоминание этого древнейшего установления о священности любой вкушаемой пищи.
Почитание зерна, орудий земледелия и выпечки хлебов отнюдь не было попыткой «сакрализовать жизненно важный труд и его плоды», то есть не было идеологией, когда слово является оправданием дела. Тогда, при переходе к производству пищи, логика нашего далекого предка, скорее всего, была противоположной: «Религиозное творчество было побуждено не эмпирическим феноменом сельского хозяйства, но тайной рождения, смерти и возрождения, явленной в ритме жизни растений».[242] Потому-то предметы, связанные с обработкой и хранением зерна, мы встречаем ранее времени доместикации растений и встречаем именно в сакральной сфере.
Символика зерна, хлеба прошла через всю историю религий и ярко проявилась в евангельской проповеди и в жизни Церкви. «Аз есмь хлеб жизни» [Ин. 6, 35], «хлеб – плоть Моя» [Ин. 6, 51], «хлеб Божий есть тот, который сходит с небес и дает жизнь миру» [Ин. 6, 33], – многократно повторял Иисус. В древнем Моисеевом законе специально подчеркивалось, что «не одним хлебом живет человек, но всяким исходящим из уст Господа живет человек» [Втор. 8, 3]. «Как пшеничное зерно ложится в землю, чтобы, взойдя, стократно умножиться ко времени жатвы, – объясняет современный богослов, – так и тело погребается, дабы осуществилась полнота человеческой жизни».[243] Тот же «неолитический» образ используется в религии и на чисто аскетическом уровне: «Да будет сердце мое доброю для Тебя землею, приемлющею в себя доброе семя, и благодать Твоя да оросит меня росою вечной жизни».[244]
Особенно характерно, что в сфере заупокойного ритуала хлеб, как правило, заменяется прошедшими термическую обработку целыми зернами – кутья христианского отпевания, рисовые шарики заупокойных индуистских жертвоприношений, печеное зерно тантрийского обряда (мудра). Посыпание зерном связано и с брачными церемониями и также символизирует рождение новой жизни. Но тут, напротив, используется зерно живое, которое может прорасти в этом мире. Все эти обычаи – очень древнее воспоминание.
Почитание предков и начало оседлой жизни
Начало использования зерна в ритуальной сфере происходит одновременно с переходом человека к оседлому образу жизни. Оседлая жизнь, как я уже говорил, не сулила охотникам и рыбакам протонеолита никаких бытовых преимуществ. Первые поселения, принадлежащие к натуфийской культуре (Нахал-Орен, Эйнан, Иерихон), весьма бедны. Да и одомашнивания растений и животных еще не произошло. Что же, если не «экономический интерес», могло заставить общины бродячих охотников резко изменить весь строй жизни?
Исследование натуфийских «деревень» позволяет сделать некоторые предположения. Натуфийские дома еще очень напоминали охотничьи шалаши и временные жилища палеолита. Они делались круглой или овальной формы диаметром 4–7 м. Крыши их были, скорее всего, конусообразными. Верх делался из легких материалов – соломы, стеблей камыша, переплетенных ветвей, но стены представляли собой достаточно надежное сооружение из камней, обмазанных глиной. Пол в доме, как правило, был существенно ниже уровня земли. Что сразу же бросается в глаза при раскопках натуфийских поселений, так это обилие погребений, расположенных прямо среди домов, а очень часто и непосредственно под полом. Под полами чаще хоронили детей и подростков, а взрослых сородичей – между домами, в специальных обмазанных глиной колоколовидных ямах. Большинство захоронений – вторичные. Видимо, тела сначала выносили из поселения, помещая их во временные могилы или оставляя на открытом воздухе. После распада мягких тканей кости вновь вносили в поселение и предавали окончательному захоронению.
Погребального инвентаря в могилах практически нет. Обычны только средиземноморские раковины денталии, формой напоминающие клыки. Видимо, они являлись распространенным элементом погребальной одежды. Но бедность могил отнюдь не говорит о равнодушии натуфийцев к своим усопшим. Внимание теперь сосредоточено не на заупокойных дарах, а на приближении умерших к живым. В эпоху палеолита дома смерти и дома жизни редко совпадали. И неандерталец, и кроманьонец, при всем почтении к своим умершим сородичам, избегали жить рядом с их могилами. Теперь людьми овладевает совершенно иное представление – род должен быть связан воедино и топографически. Что было причиной изменения в представлениях мезолитических и протонеолитических охотников, мы не знаем, но само это изменение выявляется совершенно наглядно. Конечно, архитектуру первых жилищ можно объяснить вполне утилитарно: круглая форма – реплика охотничьего шалаша; полуземлянка – ради экономии строительных материалов; центральный опорный столб – необходимый конструктивный элемент кровли; очаг близ него – результат мер безопасности, когда кровля над огнем должна быть максимально поднята. Но священные элементы постройки, ее интерьера дают и совершенно иной, сакральный ряд объяснений: круглое основание – окоем, образ полноты мира; заглубление – соединение с миром предков и воспоминание пещерного храма; опорный столб – ось мира, связь неба, земли и