Если добавить, что священная часть жилищ с алтарями всегда представляет в Лепеньском Вире сектор в 60° по оси запад – восток, вершиной упирающийся в алтарь и расходящийся в противоположную входу сторону, и что именно в этом секторе находятся треугольные отверстия и в нем же, по оси север – юг покоятся человеческие останки (детей до пяти лет, непосредственно похороненных в доме, и взрослых – перезахороненных), то становится совершенно ясно, что через отверстия в полу предки должны были получать жертвенные пищу и питье из рук живых. То, что фигуры вокруг алтарей тоже ориентированы по оси север – юг, подтверждает наше предположение: изваянные в скульптуре – не боги, а предки. Скорее всего, именно эти полсотни жилищ и являются родовыми домами-жилищами, остальные – служебные постройки и временные сооружения.
Связь предков и потомков оказывается в дунайском протонеолитическом поселении не менее явной, чем в Иерихоне или Нахал-Орене, а привязанность к земле, которую еще не обрабатывали, вполне понятной. Это была та Мать-Земля, в которую, подобно семени в утробу, входили отцы и где они покоились до времени, отнюдь не оставляя своим попечением живых.
Если для палеолита пещерный храм противополагался временному жилищу бродячих охотников и путь к священному даже физически был затруднен шахтами и узкими подземными лазами, то теперь, в протонеолите, храм и дом совмещаются. Жилище становится храмом и обретает его незыблемость и монументальность, а одновременно и приобретает качества микрокосма. Дом становится святыней и сохраняет эту свою качественность у множества народов до сего дня. И сейчас в России благочестивый гость, переступив порог, первым делом ищет глазами красный угол с иконами и, делая низкий поклон и совершая крестное знамение перед этими домашними святынями, желает мира «дому сему». В эпоху неолита жилище становится промежуточной формой богоустроенного пространства между самим человеком («вы храм Божий, и Дух Божий живет в вас» [1 Кор 3,16]) и всем сотворенным Богом миром. Оно – родовое гнездо, монументализированное тело рода, соединяющее в Боге пребывающих предков и живущих на земле их потомков в некое не только ритуальное, но и зримое, вещное единство. «Космический образ жилища характерен для множества первобытных сообществ. Более или менее явно жилище повсюду моделирует мироздание, являя собой образ вселенной – imago mundi».[249] Мы не знаем, как относились к своим временным укрытиям охотники палеолита, но теперь дом, безусловно, становится храмом, его обитатели – священнослужителями, а домашний быт – непрекращающимся священнодействием, на которое взирали и в котором незримо участвовали предки.
Почему в ряде мест Старого и Нового Света почти одновременно вспыхивает эта новая вера, бесконечно усилившая древнее, как сам человек, почитание живыми своих умерших, заставившая человека отказаться от бродяжничества и обратившая его внимание на чудесную тайну умирающего, возрождающегося и умножающегося зерна? Ответа на этот вопрос, ответа убедительного, палеоантропологи не дают и по сей день.
Мать сыра земля
Присущее уже верхнему палеолиту почитание земли в образе беременной женщины в эпоху неолита вполне сохраняется и во многом усложняется. Но суть почитания земли остается той же – это благоговение перед стихией, в которую уходит семя жизни и которая возрождает его к новому бытию. В протонеолитическое и неолитическое время растительное семя, зерно, бобовые становятся постоянным и общепринятым символом семени человеческого и семени Божественного, той таинственной силы, которой творится жизнь. Следовательно, и соединение с этой силой, вкушение произрастающих из земли семян – залог жизни, возрождения. Древние понимали это очень хорошо.
В египетской «Книге врат» к умершим обращены слова Бога Творца (Ра): «Произрастания (букв. овощи), которые в вас, принадлежат Осирису, дабы был Он ублажен ими. Растет пшеница – Осирис приходит в бытие, Тот, виденьем Кого живут обитатели инобытия и обонянием ароматов Которого (живут) воскресшие. Да будет благо Тебе, о Осирис, да процветаешь Ты, Бог-зерно, да будешь Ты успешен, Первенец из умерших. Тот Он, Кто пребывает на полях инобытия». [BG.II,122–124]. Тот же образ, только менее персонализированный с именем Божьим, встречаем мы и в ветхозаветной книге Иова: «Войдешь в гроб в зрелости, как укладываются снопы пшеницы в свое время» [Иов 5,26]. Слова эти отражают очень древние и сильные символические образы.
В неолитическом Египте V тысячелетия до Р. Х. (культура Меримды) умерших погребали лицом к востоку, наполняя рот покойника зернами пшеницы. В Библе IV тысячелетия до Р. Х. почти все захоронения делались в сосудах для хранения зерна (пифосах), а непосредственно в земле – не более одного процента погребений. Умершего клали в пифос вперед ногами, практически без инвентаря, горлышко закрывали черепком. Достаточно часто умерших хоронили в гротах и пещерах – это прямое продолжение палеолитической традиции, но новая – в сосудах для зерна – для жителей поздненеолитического Библа оказалась более распространенной. Традиция соединять зерно и умерших дошла в своеобразной форме до классической Греции, где в домах часто около домашнего очага врывались пифосы с пшеницей и ячменем. Они считались вместилищами душ умерших предков.
С VII тысячелетия до Р. Х. распространяется почитание процесса выпекания хлеба. Хлеб становится не только священной пищей, соединяющей предков с потомками, но и символом нового качества человека, прошедшего через смерть и победившего ее. Выпекание хлебов, прохождение смеси муки с водой через огонь вполне могло видеться древнему земледельцу образом жертвоприношения, и даже само быть жертвоприношением. Так же как малосъедобные зерно и мука в огне хлебной печи превращаются в прекрасную пишу, так же и умерший, прорастая в иной мир, на огне жертвоприношения обретает новые качества, роднящие его с небесным божественным началом, к которому стремятся языки жертвенного огня.
В Восточной и Балканской Европе VI–IV тысячелетий до Р. Х. получают большое распространение модельки хлебных печей, с нарисованными над зевом-ртом глазами. Антропоморфные черты получают энеолитические[250] очаги и в Анатолии. Из этих же районов происходят и модели целых домов, в которых женщины растирают зерно и выпекают в печах хлеб. Труба в таком доме-модели нередко оформляется в виде головы, а крыша имитирует груди кормящей женщины.[251] В поселке трипольской культуры Сабатиновка II (Украина, Молдавия IV тысячелетия до Р. Х.) археологи обнаружили и прототип таких моделей – дом площадью в 70 м2с печью, зернотерками, сосудами для хранения зерна и крестообразным алтарем против входа. Около печи и зернотерок лежали женские статуэтки, кроме того, 16 статуэток находились на торцовой скамье. Две из них восседали на стульчиках с увенчанными рогами спинками. Исследователь этого памятника Т. Г. Мовша предположила, что здесь, в храме трипольской культуры, «осуществлялся магический обряд растирания зерна и выпечки хлеба».[252] Определение обряда как «магического» ничем не подтверждается в исследовании, но само предположение о культовом характере выпечки хлебов и приготовления муки в Сабатиновке II, видимо, справедливо. Тогда и модельки святилищ и печей с Украины и Балкан имеют тот же смысл. Это – картины священнодействия, позволяющие, в соответствии с законами религиозного изображения, открытыми еще в верхнем палеолите, символически повторять изображенное бесчисленное множество раз. Трипольские модели святилищ – это вечно длящиеся жертвоприношения хлебов. Что же касается изображений печей – то они, скорее всего, суть символические образы самой Матери-Земли в ее ритуальном облике преобразовательницы мертвого в живое, под образом превращения холодной и несъедобной смеси муки с водой в теплый и вкусный хлеб.
Примечательно, что печь сохранила в восточноевропейском фольклоре характер защитницы от смерти. В нее прячутся спасающиеся от Бабы-яги дети, после того как отведали испеченных в ней «пирожков». Когда же дети отвергают дары печи, они попадают во владения смерти. Яга – это и есть смерть (угро-фин. Nga – смерть).
«Приготовление обрядовых хлебов и поднесение их божествам – постоянный элемент обрядов всех религий „исторического периода“, – поясняет Е. В. Антонова. – Известна финикийская терракота эллинистического времени, изображающая группу из нескольких фигур, среди которых беременная богиня. Посередине находится предмет, напоминающий сводчатую печь. Возможно, вся сцена передает ритуал печения хлеба в присутствии богини».[253] Хлеб, который выпекается в священной печи, – это сам человек, умерший и побеждающий смерть в жертвенном огне, возносящем его к небу. Вкушение от таких «обрядовых хлебов» означало подготовку к победе над смертью, залог той жизни, которая проросла из умершего в земле зерна, дав колос нового хлеба. Выпечные просфоры православной проскомидии и евхаристического таинства доносят эту древнюю традицию до сегодняшнего дня.
Среди исследователей неолитических ритуалов бытует мнение, высказанное, в частности, и Марией Гимбутас, что умерший, по представлениям того времени, призван был вечно возрождаться на земле, подобно зерну, падающему из колоса.[254] Но как раз почитание зерна, печи и выпекаемого в ней хлеба говорит об ином. Земля призвана была родить умершего не себе и не из себя, но через себя вечному Небу – подателю семени жизни.
До нашего времени дошло несколько моделей жертвенных хлебов эпохи неолита, сделанных из глины:[255] Потпоранье (Восточная Югославия), Баньица (под Белградом). На их верх нанесены образующие треугольники и ромбы насечки со вдавленными точками или настоящими зернами. Такие же треугольники и ромбы с заключенными в них точками или зернами находим мы и на многочисленных статуэтках беременных женщин из жилищ и погребений VII–V тысячелетий до Р. Х. Поскольку эти знаки, как правило, рисовались на животе, ягодицах и в районе половых органов, они, видимо, обозначали внутренние органы деторождения, принявшие в себя семя. Английская рифма