буглившихся в болотистой почве свай. Это были единственные остатки свайных домов, в которых жили строители мегалитов.[318] Не более основательными оказались и жилища рыбаков Аррана. Хутора или деревни вокруг бретонских «аллей» менгиров, кажется, так до сих пор и не найдены. Только полное отсутствие леса заставило строить из камня жилые дома неолитических обитателей Оркнейских и Шетлендских островов. Деревни, состоящие из таких домов, с каменными кроватями, шкафами и сиденьями, сохранились под песчаными дюнами Скара Брэ (Skara Brae, Оркнейские о-ва). Дома эти круглой формы «по-европейски» комфортабельны, удобны и аккуратны, но очень просты. Построенные из тонких плит песчаника, они требовали намного меньшего вложения труда, чем громадные менгиры и галерейные гробницы, в которых островитяне хоронили останки своих умерших.[319] Скорее всего, деревянные жилые постройки более южных районов мегалитической цивилизации были типологически сходны с этими простыми и уютными жилищами далекого севера и еще менее трудоемки. От этих поселений эпохи мегалита остались только мусорные кучи, в которых черепки посуды и непригодные к дальнейшему использованию каменные орудия перемешаны с костями животных и рыб и раковинами моллюсков.
В конце V тыс. до Р. Х. группа неолитических земледельцев Сицилии (археологическая культура Сан-Коно – Пьяно Нотаро) высадилась на островах Мальты и почти сразу создала здесь уникальную мегалитическую цивилизацию, имеющую мало общего с культурой их сицилийской прародины. Это тем более примечательно, что Сицилию отделяет от Мальты пролив всего в 90 км, а хозяйственные контакты между сицилийцами и мальтийцами не прерывались.[320] Не было ли отселение людей на необитаемые и сравнительно неблагоприятные для жизни острова каким-то религиозным исходом ради сохранения чистоты обретенной ими веры, подобным бегству британских пуритан за океан в Новую Англию в XVII веке?
Аргументом в пользу этого предположения может быть факт, отмеченный в свое время Дж. Марингером: «Самым удивительным у этих неолитических островитян была, кажется, сила их веры. Хотя сами они, вне всяких сомнений, ютились в жалких хижинах из плетеных циновок, которые вскоре разрушались и исчезали без следа, они возводили громадные храмы, циклопические стены которых сохранились и по сей день».[321] Еще более Марингер бы удивился, когда узнал, что мальтийские храмы построены были тысячи на две лет раньше, чем думал он и все его коллеги в 1950-е годы, и потому на их строительство никак не повлияли и не могли повлиять ни Египет, ни Шумер, где тогда ничего подобного еще не строили.
«Даже простые дольмены, – пишет он в другом месте своего исследования, – обнаруживают затраты сил и материалов, намного превышающие все необходимое в отношении мертвых. Такие затраты не могут быть убедительно объяснены из того факта, что эти дольмены, галерейные и купольные гробницы являлись общинными склепами. Невозможно объяснить их, за редчайшими исключениями, и непомерным честолюбием отдельных богатых родов. Поражает то, что, возводя величественные жилища своим мертвецам, они и не думали строить что-либо подобное для нужд живых».[322]
Но кто и когда убедительно объяснил, какие затраты для умерших разумно делать живым? Священник Джордж Барри, написавший в начале XIX столетия книгу по истории Оркнейских островов, считал, что создатели мегалитических сооружений «почти до безумия были воспламенены причудливым духом их религии».[323] Но, наверное, с точки зрения строителей стоунхенджей, современные европейцы, далекие их потомки, показались бы им не менее безумными, когда все силы своих рук и воли они вкладывают в обустройство временного, земного существования, стараясь вовсе забыть о неизбежности смерти и отщипывая для умерших только жалкую толику тех средств, какие тратятся на прихоти живых.
«В мегалитических культурах Средиземноморской и Западной Европы… – пишет Мирча Элиаде, – поселения не превосходили размеров деревни. Мегалитические „города“ (the cities) на Западе в действительности возводились для умерших – это были некрополи».[324]
Чтобы понять религию мегалита мы должны представить себе строй сознания очень несходный с нынешним. Люди с глубочайшей древности искали связи с Богом и путей победы над смертью, но здесь, на Атлантических прибрежьях Европы, шесть-семь тысяч лет назад они по непонятным для нас причинам вдруг с особой ясностью осознали, сколь непроста эта задача. Они усомнились в привычных ритуалах и жертвоприношениях. Они почему-то сочли, что того, что делалось раньше, совершенно недостаточно для уверенности в хорошем посмертном бытии. Они поняли, что труды для вечности следует многократно умножить, пренебрегая удобствами этой жизни. Вряд ли мы когда-либо достоверно узнаем, что стало причиной этой духовной революции, но она быстро охватила обширные пространства Атлантических побережий Европы, Северо-Западную Африку, сначала Западное, а потом Восточное Средиземноморье, берега Черного моря.
Круг бытовых археологических находок очень разнится в отдельных частях этого мегалитического мира. «Если сравнить, например, предметы из скандинавской зоны с находками, связанными с мегалитами в Испании, Португалии или во Франции, то окажется, что эти предметы совершенно различны, хотя могилы и устроены по одному и тому же принципу», – отмечает, например, шведский специалист по мегалитической цивилизации Лили Кэлас.[325] Можно с большой долей уверенности предположить, что мы в данном случае имеем дело не с колонизацией одним народом – «строителем мегалитов» обширных пространств Старого Света, – но с распространением суммы религиозных идей среди многих племен и культур. Процесс этот сравним, как предположил еще Вир Гордон Чайлд, с движением идей всемирных религий. Возникнув где-то на западе Европы, убеждения, связанные с резким возрастанием трудоемкости религиозных, особенно заупокойных ритуалов, распространились на очень большой территории. «Подобное явление наблюдалось в Средневековье, – отмечает Лили Кэлас, – когда романский стиль в архитектуре церквей распространился в Европе от Средиземного моря до Скандинавии, тогда как повседневная утварь, используемая широкими массами населения, сохраняла местные различия».[326]
Если археолог далекого будущего раскопал бы древний Новгород, Кельн и Йорк, он повсюду столкнулся бы со сходной картиной – один громадный каменный комплекс, безусловно, религиозного предназначения, некоторое число подобных же, но меньших размеров, комплексов и море недолговечных жилых построек. Он бы ошибся, если бы счел все эти ансамбли делом рук одного народа, но он был бы совершенно прав, когда бы решил, что люди, их возводившие, вдохновлялись идеями, исходившими из единого источника и что они одинаково предпочитали усилия в религиозной сфере житейским трудам.
Если бы такому археологу пришлось раскапывать современные Лондон, Петербург или Милан, он, конечно бы, и здесь нашел постройки «культового назначения», но они бы совершенно терялись среди многоэтажных домов, шикарных вилл, громадных торговых центров, стадионов и театров. И ученый будущего будет совершенно прав, если сделает вывод, что через 600–800 лет после Новгорода и Йорка представления европейцев претерпели глубочайшие изменения и теперь, заботливо охраняя свои религиозные памятники, они направляют основные силы на обустройство этой, «посюсторонней» жизни.
Когда мы исследуем цивилизации далекого прошлого, не оставившие письменных свидетельств, то сами камни порой убедительно говорят, во что верили и чем жили их строители. Большие камни мегалита, безусловно, утверждают, что мощнейший религиозный подъем имел место в Европе и прилегающих к ней землях в VI–IV тысячелетиях до Р. Х.
Процесс этого религиозного подъема между тем не захватил все народы Европы. Почему-то он плохо распространялся в глубь материка. Жители Средней Германии, обитатели свайных построек швейцарских озер, земледельцы придунайских равнин остались к нему равнодушны. Подчас даже на маленьком пространстве можно зафиксировать границы зоны распространения мегалитической культуры. Так, в Южной Швеции, на островах и балтийских берегах Ютландии из ледниковых валунов возводили циклопические постройки, а рядом, в Западной и Центральной Ютландии, продолжали хоронить «по старинке» в обычных копаных могилах, нисколько не считая нужным умножать труды для своего и своих соплеменников надежного посмертного существования.
Но в чем же была суть этой «новой веры»? Зачем, пожертвовав частью урожая и удачными охотами, начали европейцы ворочать многотонные глыбы гранита и известняка?
Зачем возводились постройки из больших камней
Ныне никто не сомневается в том, что мегалитические постройки как-то были связаны с заупокойным культом. Но современному исследователю кажется неправдоподобным, что один этот круг идей мог вдохновить людей на такие грандиозные работы. Слишком уж это несходно с нашей нынешней шкалой ценностей. Даже такой крупнейший специалист по мегалитической археологии, как Колин Ренфрю, в юности дававший клятву, что он раскроет тайны создателей больших камней, через много десятилетий после того юношеского порыва вполне прозаически писал: «Совершенно ясно, что многие из памятников мегалита имели отношение к нуждам мертвых, но мы не должны считать, что это предназначение было для них главным. Можно, если к тому имеется желание, удовлетворить нужды мертвых и не строя для них огромные гробницы. Нельзя считать, что все эти сооружения имели одинаковое назначение и использовались сходным образом».