Но почему «иссохли» эти ветви на древе цивилизации? Самому британскому историку так и не удалось однозначно ответить на этот важнейший для человечества вопрос на страницах своего многотомного труда. Он признавался, что вспышка цивилизации всегда обусловлена таким множеством сошедшихся во временном и пространственном фокусе причин, что требует согласиться на присутствие тайны.
Французский мыслитель Жозеф де Местр за полтора века до Тойнби в споре с идеями Ж.-Ж. Руссо о «благородном дикаре», предположив неподобие современного дикаря древнему человеку, попытался приоткрыть тайну этой деградации: «Руссо всегда принимал дикаря за первобытного человека, между тем дикарь не является и не может являться ничем иным, кроме как потомком того человека, который вследствие некоего преступления оторвался от великого древа цивилизации… Языки этих дикарей были приняты за языки исконные, между тем они не могут быть ничем иным, кроме как обломками более древних языков, разрушенных (если можно так выразиться) и испорченных – как и те люди, которые на них говорят».[365]
Действительно, языки неписьменных народов, подобно ритуалам, отличаются большой, часто крайней сложностью и при бедном словаре имеют очень замысловатую грамматику, что намекает на их когда-то более интенсивное и многообразное употребление, чем в то время, когда дикари впервые встретились с ученым-лингвистом. Древние языки настолько же сложнее нынешних, насколько древние духовные представления сложнее тех, которыми живет ныне большая часть так называемого образованного человечества; и то и иное, прав здесь де Местр, свидетельства нашей деградации. В отличие от дикаря, хранящего обломки былого языка и былого священнодействия, не понимая их исконного смысла, современный «культурный» человек полагает «пережитком» то, что он не понимает, и потому отвергает. Он реформирует и язык и веру, подгоняя и то и то под свое уплощившееся сознание, и тем самым уродует их до полного изничтожения в безбожии, косноязычии и сквернословии.
А если взглянуть с другой стороны, то приходят на ум слова знатока религий неписьменных народов Э. Дж. Парриндера: «Нет сомнения, что выдающиеся мыслители, священнослужители, пророки и певцы существовали и в Африке, Америке, Австралии (до прихода цивилизации. – А. З.). Но они ушли, не оставив, кажется, и следа от своих высоких прозрений в пустынях (где обитают неписьменные народы. – А. З.)».[366] Но почему где-то гений дал пышные всходы высокой цивилизации, а где-то иссушенная почва так и не смогла, увлажнившись, израстить упавшее в нее семя духовного прозрения?
Понять это можно, только сравнив верования современных неписьменных народов с религиозными представлениями доисторических людей. Именно в той разнице, том «зазоре» между древнейшими и современными верованиями народов, сходных по объективному уровню общественного и хозяйственного развития, кроется, как мне кажется, ответ на сомнения А. Тойнби и Э. Дж. Парриндера в поисках причин «прорыва» в цивилизацию одних сообществ и «отсыхания» других.
Представления о Боге-Творце у неписьменных народов
«Широкая публика, возможно, и не ведает, что большая часть написанного в прошлом, часто с горячей убежденностью, и то, что до сих пор учат в наших школах и университетах об анимизме, тотемизме, магии и тому подобном, в действительности неверно или, по крайней мере, сомнительно», – указывал знаток неписьменных народов и историк религиеведения Эдвард Эванс-Притчард. Он добавлял, что, как правило, теоретики «примитивных верований» никогда не выезжали из Европы и нередко, подобно сэру Джеймсу Фрезеру, испытывали отвращение от одной мысли о возможности встречи лицом к лицу с объектом своих исследований.[367]
«Большинство ученых XIX века, заложивших основы антропологии, были исключительно кабинетными мыслителями. Если бы они провели хоть несколько недель среди людей, о которых писали, их методики и выводы претерпели бы немалые изменения», – отмечал Э. Дж. Парриндер.[368]
Подобно тому как многие ученые XIX столетия надеялись найти доказательства преходящего характера религии в открытии дорелигиозного доисторического человечества, точно так же исследователи современных первобытных народов были озабочены поисками племен, где бы отсутствовало какое-либо понятие о чем-либо религиозном. Временами казалось, что такое племя наконец-то обнаружено, но всякий раз более тщательный анализ опровергал слишком поспешные выводы о первобытном атеизме. Так, Муат утверждал, что религии нет у андаманцев, но А. Рэдклифф-Броун подробно описал ее в 1922 году. Верования андаманцев оказались весьма сложными и исторически неоднородными.
Вплоть до 1940-х годов исследователи небольшого племени в юго-восточной части внутренней Суматры – оранг-кубу – подчеркивали, что «у кубу нет ни веры в духов, ни каких-либо суеверных представлений об умерших (которых они просто покидают на месте смерти и уходят), нет ни колдунов, ни знахарей».[369] В. Фольц написал специальную книгу о своем путешествии к куба, где привел беседы, в которых пытался спровоцировать «дикарей» раскрыть ему свои религиозные верования. Но все было напрасно. Дикари куба ни в чем не проявляли своей веры в сверхъестественное.[370] А между тем еще за два десятилетия до Фольца Б. Хаген описывал у кубу колдунов, медиумов, именуемых малимами, постоянно общающихся с миром духов в трансе, лекарей, узнающих в мире духов причины болезни и пути ее исцеления.[371]
Подобных примеров можно привести очень много. И надо сказать с полной уверенностью, что современной этнографии неизвестен ни один народ, ни одно племя, не имеющее религиозной традиции, дорелигиозное. Ошибка исследователей, изучавших на месте верования неписьменных народов и приходивших к выводу об их нерелигиозности, имеет своей причиной ту тайну, которой многие, далеко не только «слаборазвитые» сообщества окружают область отношений с духовными силами.
В современном обществе сняты многие покровы, и те предметы, о которых еще совсем недавно нельзя было говорить открыто, например область продолжения рода, сексуальных отношений, теперь обсуждаются вполне откровенно. Это считается знаком современности. Раньше человек был существом более многоплановым. Он знал, о чем можно говорить со всяким встречным, а что надо хранить как величайшую тайну. Чем важней для человека была та или иная сфера его жизни, тем меньше лиц посвящались в нее. Человек ощущал себя живущим в мире высокого духовного напряжения. Он верил в мощь слова и в то, что через слово духовные силы могут ворваться в наш мир. Поэтому он был весьма осторожен в обращении со словом. Рассказ о какой-либо духовной сущности, тем более называние ее, являлось одновременно и призыванием, инвокацией. А призванная без должного почтения, открытая посторонним, «непосвященным», духовная сила могла повредить, а то и уничтожить самого незадачливого рассказчика.
И нам сердце часто подсказывает, что при всей откровенности лучше не говорить о своих чувствах, о любви, например, с приятелями, что есть вещи, которые доверить можно только единственному, ближайшему другу, а есть и такое, о чем лучше не говорить и с ним. И не потому, что это нечто постыдное. Нет, просто и в нашем сердце существует инстинктивное чувство тайны и святыни, которые уходят, рассыпаются при непочтительном к ним отношении. В традициях, где люди живут напряженной духовной жизнью, чувство это развито несравнимо сильнее.
«Секретность во всем, имеющем отношение к священному, без сомнения, является одной из поразительнейших, а для европейского исследователя еще и одной из самых огорчительных особенностей религии аборигенов. По пальцам можно пересчитать тех европейских ученых, которым когда-либо была оказана честь посвящения в высшие таинства аборигенной религии в любом из районов Австралии», – писал знаток верований коренных австралийцев австралийский религиевед Т. Дж. Г. Стрехлоу.[372]
Даже среди самих аборигенов существует сложная иерархия посвящений в религиозные тайны, и далеко не все достигают ее высших степеней. «Священные предания были известны аборигенным женщинам в самой общей форме, – указывает тот же Т. Дж. Г. Стрехлоу и объясняет далее: – Только взрослые, прошедшие посвящение мужчины могут получать полные объяснения в вопросах священного. Некоторые из существеннейших частей священных преданий были известны лишь нескольким старцам в каждом тотемном клане. Женщины, очень возможно, хранили некоторые священные повести как часть их собственного тайного знания».[373]
И это не особенность только Австралии. Повсюду представители неписьменных народов говорят о содержательной, существенной части их верований скупо и неохотно. Они предпочитают сообщить назойливому «бледнолицему» какие-нибудь сказки, в которые сами не особенно верят, говорить о внешней стороне обрядов, но избегать всего, что касается духовной сути. Лучше прикинуться ничего не понимающим в священных знаниях простаком, нежели разгласить то, что под страшными клятвами тебе поведали во время посвящений вожди и старцы, что имеет существеннейшее значение для твоей жизни и жизни твоих близких.
«Дикари пугливы и молчаливы в присутствии белых людей, и они имеют предубеждение даже против упоминания имен их богов и героев. На основании этого еще совсем недавно считалось, и эти мнения казались весьма авторитетными, что у зулусов, например, совсем нет религиозных понятий, но ведь даже наши епископы предпочитают отмалчиваться по богословским вопросам», – объяснял в 1870 г. лондонской ученой публике знаменитый Фридрих Макс Мюллер.