будь, я останусь».[450] У тунгусов в XVIII веке после поминок говорили: «Теперь расстанемся, не возвращайся, быстрее отправляйся, не думай возвращаться. Вернешься – дети будут стонать».[451]
Очень сходные обычаи существуют и у иных народов. Л. Варнер повествует, например, об обычае аборигенов Арнхемленда (Северная Австралия) затягивать песнь тотемного клана, когда умирающий еще способен подпевать. С песней на устах он умирает, а близкие поют все громче. «Если мы не будем петь, – объясняли родственники исследователю, – он может вернуться, так как он будет бояться, что злые духи – мокои – поймают его и утащат в лесные дебри, где обитают сами. Пусть лучше придут за ним его старые пращуры и духи-предки, возьмут его и прямиком отведут в то священное место, где дух-основатель вышел из вечности».[452]
Страх перед возвращением умершего, его неприкаянной голодной души весьма велик. Не только заботой, но и этим страхом объясняют нанайцы тщательность соблюдения ими заупокойных ритуалов и частое кормление умершего. Ульчи ежедневно в течение недели после похорон приходят на могилу кормить умершего. Чтобы сохранить с умершим физическую связь, к его косе или шапке перед зарыванием могилы привязывают нитку, другой конец которой привязан к дереву близ могилы. На дерево вешают берестяную коробочку, в которую кладут пищу. Кроме того, тут же у могилы разводят костер и бросают в него угощения. Потом ходят на могилу раз в месяц в течение года до больших поминок. Делают атау – ящичек, в который кладут еду и одежду умершего. Атау хранят у могилы в шалашике, потом – в амбаре. Атау, скорее всего, ставится для «телесной души» уксуки, хотя об этом нижнеамурские племена уже ясно не помнят. Но с панян поступают они иначе. Даже сильная панян не может сама добраться до буни, она или изнемогает по дороге, или влачит жалкое существование в алдан буни, или вовсе возвращается.
Когда после похорон шаман камлал на могиле, он всегда спрашивал: «Ты здесь?», и если слышал ответ: «Я здесь», приглашал панян вернуться в дом и вселиться в специально вырезанную деревянную фигурку пане. Если же души на могиле не было, то шаман отправлялся за ней в потусторонний путь, находил ее, опознавал и приводил назад, домой. Дабы шаман не ошибся и не привел «чужую душу», происходил обряд опознания. Обряжая умершего перед похоронами, родственники прятали в его одежду самогдан – цветные лоскутки, монеты, камешки. Все это хранилось в тайне. Шаман, найдя душу, начинал вытаскивать самогдан, и если они совпадали, то душа была своя, и ее можно возвращать в дом. Таким образом, нанайцы не сомневались не только в материальности пане, но и в материальности одежд, в которые обрядили тело и двойники которых облекают панян. На одежду покойного на коленях нашивали даже несколько слоев ткани, так как панян, если устанет, будет на коленях по дороге ползти.
Наконец, поскольку обладатель панян умер, то и сама она считалась больной. Прежде чем вернуть душу в дом, шаман «лечил и оживлял» ее. Для этого перед домом умершего устраивают сироча – обтянутые тканью, парусиной, вертикально поставленные шесты, образующие подобие пирамиды. Землю в сироча устилают циновками, на которые так раскладывают одежду умершего, что она имитирует лежащее в одежде тело. На место каждого сустава, на место головы, печени, сердца шаман возлагает по одному из девяти камушков. Положив каждый камень – тавогда, троекратно камлает над ним, чтобы камень оживил данный орган. Затем полуметровым жгутом сухой травы – посохом богдо шаман «чистил» грудь и горло души, приговаривая: «Надо тебе помогать, чтобы мы были спокойны, чистим тебя богдо, разных гадов, кровь из горла вычищаем, будет у тебя чистое дыхание». Затем шаман призывал птиц иного мира, сидящих на девяти ветвях мирового древа, и они также «чистят» душу, после чего «чистым горлом» душа могла говорить, и действительно слышался тихий голос. После этого в течение года, пока душа живет в доме, родственники могут беседовать с ней.[453]
В этих обрядах есть много древних, архаических черт, которые указывают, что когда-то действия осуществлялись не над душой, но над телом покойного. Это были элементы похоронных ритуалов, призванных воскресить тело умершего в небесном мире. И древнеегипетский, и ведический заупокойные обряды, о которых мы еще будем говорить, поразительно напоминают нанайские «поминки» – хэргэн, но в этих древнейших исторических традициях речь идет о теле. Его очищают, его восстанавливают «по суставам». В доисторических погребениях верхнего палеолита и неолита мы встречаем ту же символику «собирания тела». Но современные неписьменные народы не имеют веры в телесное воскресение, утратили ее, а сам заупокойный ритуал, из-за присущей ему консервативности, во многих чертах сохранился, будучи перенесенным на душу, которая в чистке и оживлении вряд ли нуждается.
Однако вернемся к нанайскому обряду. Подобно всем духам, душа умершего нуждается в теле, и шаман возвращает ее в тело, но не в былое, преданное земле, а в пане – деревянную фигурку 12–15 см высотой, укрепленную на квадратной подставке. Поймав душу, опознав ее, почистив и оживив, шаман «вдувает» ее в пане (обряд пук-синг): «Теперь ты дома, будешь сидеть на своем месте, кушать». В фигурке даже делается специальное отверстие, куда время от времени вставляют раскуренную трубку покойного. Пане на год возвращает умершего в мир живых. Обряд этот проводят на седьмой после смерти день.
Подобные же обряды возвращения умершего в дом имеются у многих сибирских народов. У ненцев, например, вдова делает куклу, одевает ее в одежды умершего мужа и спит с ней от полугода до трех лет. Перед фотографией умершего (в которой находится его душа) регулярно ставится в это время тарелка с едой.
Приблизительно через год после смерти проводится главный заупокойный обряд нанайцев – каса. Смысл этого обряда – окончательные проводы умершего в буни. Каса могут проводить только самые сильные шаманы, которые есть далеко не в каждой деревне. Их так и именуют – касатысама.
Обряд начинается со строительства итоана. Итоан строится из тонких жердей и в него помещают куклу мугдэ, изображающую покойного и сделанную из его одежды. Сверху итоан покрывается куском парусины. В итоане совершается важное действо – шаман «пересаживает» душу умершего из пане в мугдэ. При этом в камлании итоан предстает не хрупким временным сооружением, но мощнейшей «вечной» постройкой:
Обнимешь – становится в семь обхватов.
Возьмешь – семь обхватов!
Крыша – из китовой кожи,
Стропила – из китовых ребер,
Жир лампы – из китового сала.[454]
Эта постройка по описанию очень напоминает гробницы мегалита и верхнего палеолита. Семиобхватные стволы в качестве бревен, кожа, кости и жир огромного морского зверя – как строительный материал и топливо для лампады. А на самом деле кита в нанайском итоане и близко не видно и никакая лампада там не зажигается. Подобно тому как ориньякские охотники клали в могилы кости и черепа мамонта, покрывали склепы лопатками и шкурами этого мощного зверя, жители Тихоокеанских прибрежий, видимо, в доисторические времена употребляли китовую шкуру и кости. Для них кит являлся образом высшего Бога, принимающего под Свою защиту умершего. Горевший в лампаде китовый жир символизировал восхождение умершего в горняя, к Тому существу, земным образом которого кит являлся. Этот последний обычай возжигания жира, взятого от принесенного в жертву животного, символизирующего Творца, очень вероятно, был распространен в доисторические времена. Но следы его археологическими методами практически не обнаруживаемы. Ныне только шаманская песнь напоминает о древнейшем ритуале.
Очень напоминают верхнепалеолитические похоронные обряды и обычаи индейцев коги, живущих в горах Сьерра-Невада де Санта Мария в Колумбии. К. Рейшель-Долматова оставила описание похорон девочки, свидетелем которых она являлась в 1966 г. Колдун – мама – долго выбирал место для могилы, совершая особые ритуальные телодвижения. Когда наконец место было определено, то, став над ним, мама провозгласил: «Вот – селение смерти, вот – обитель смерти, вот – утроба смерти. Я открываю обитель. Обитель затворена, и я открываю ее». Затем он объявил: «Обитель отворена» – и указал место, где копать могилу. Девочка была облачена в белый саван, который сшил ей отец. Мать и бабка все время тянули погребальную песню почти без слов. На дно могилы положили зеленые камни, морские раковины и большую раковину гастропода. Затем колдун с девятой попытки поднял тело девочки (до этого он делал вид, что тело слишком тяжело для него) и положил его в могилу головой к востоку в эмбриональной позе на левый бок. Через два часа обряд был закончен, «обитель закрыли». Этнографу объяснили, что морские раковины – это родственники девочки, а раковина гастропода – ее муж в мире умерших. Если не положить эти раковины, она будет скучать по оставшимся в живых родственникам, и они могут умереть; если не положить раковину-мужа, то она, когда подрастет на том свете, захочет замуж, и какой-нибудь юноша из племени может тогда умереть.[455] Так ли понимали кроманьонцы смысл помещения в могилу раковин и иных предметов или иначе, чем индейцы коги, но археологически Брюнское захоронение ориньяка выглядит очень сходно с могилой в Колумбийских горах Сьерра-Невады.
Примечательно, что из дома в итоан пане переносил обязательно чужеродец, а родственники плакали и делали вид, что хотят помешать ему. Шаман уговаривал душу не плакать и быть спокойной. Сами нанайцы объясняют обычай тем, что душа может сердиться на родных, избавляющихся от нее, и потому поручают вынос чужаку. Подобный обычай распространен широко. Дж. Гуди, например, сообщает, что среди говорящих на языке вольта племен Нигера «похороны никогда не осуществляются близкими покойного», но соседями, которые не должны принадлежать к тому же роду или клану».