[456] Действительный смысл этих установлений неясен, но они, по всей видимости, имеют ту же природу, что и матримониальные табу внутри клана. Антропологи склонны объяснять последние стремлением исключить генетически неблагоприятные кровосмешения, но, возможно, причина табу менее биологична, о чем говорит аналогичная практика заупокойного обряда.
Несколько дней душа жила в итоане в кукле мугдэ, а шаман ежедневно камлал для нее. Наконец, все были готовы к главному действу – окончательному уходу души в буни. Перед западным входом в итоан воздвигали столб – дарин дани с прибитыми на разной высоте поперечными планками, видимо, символизировавшими небесные уровни. Во всем облачении шаман с луком и стрелами в руках поднимался по столбу, а затем незримо воспарял в поднебесье вместе с духом-помощником – птицей коори. Считается, что он так обозревал путь в буни и заодно узнавал полезные для общества факты – когда ждать половодья, где кочует соболь и т. п. Затем шаман спускался, запрягал свои невидимые сани-нарты, сажал в них мугдэ, и незримые же ездовые животные мчали седоков в иной мир. Перед окончательным отбытием душа прощалась с живыми родственниками, ей опять чистили горло, опять оживляли. Душа говорила «по-птичьи», куковала – кэку, шаман, камлая, переводил ее речь. Когда прощание оканчивалось, шаманские нарты устремлялись в иной мир. Сначала путь шел по земле, по знакомым всем родственникам сопкам, рекам, таежным увалам. Потом путешественники проходили сквозь узкую дыру в земле и попадали в инобытие.[457]
Отметим, что, хотя буни располагался на западе «под землей», с дарин дани шаман для чего-то воспарял, подобно орлу, в поднебесье и, лишь спустившись, вез души «куда следует». Указание наилучших мест будущей охоты – почти наверняка вторичная рационализация этого акта камлания. Смысл его, думается, в ином: небесный полет – это воспоминание былого пути умершего к Небесному Отцу, который ясно виден в древнейших письменных традициях III тысячелетия до Р. Х. и в доисторических погребениях. Но с забвением Отца потерял смысл и путь в вершины неба. Характерно, что нанайцы не имеют единого мнения относительно смысла обряда каса. «Одни считали, что все действия совершались с душой умершего… Другие – что с родными прощался сам «оживший покойник»».[458]
Весь обряд каса очень напоминает ритуалы вторичного погребения, сохранившиеся кое-где до настоящего времени (например, среди мерина Мадагаскара[459]). А поскольку нанайцы давно уже не практикуют эксгумацию, они производят все обряды каса с куклой покойного и колеблются относительно возможности его полносоставного оживления, что когда-то являлось главным смыслом заупокойного ритуала.
В огромном костре перед итоаном сжигаются все вещи умершего, «нужные ему в иной жизни». Опять же – предание огню – воспоминание о небесном местопребывании души. Жертвы в подземный мир приносятся иначе, например, возлияниями на землю (греческий культ героя).
У самых архаичных племен сохранилась лучшая память о небесном пути умерших. Австралийцы кулин полагают, что души поднимаются по лучам заходящего солнца.[460] Племена долины Гербертривер верят, что умершие поднимаются в иной мир по Млечному Пути.[461] Но многие более «развитые» народы Океании и Америки считают, что на небо идут только герои и колдуны. Остальные души остаются бродить по земле или отправляются на запад, иногда с очень четкой топографической привязкой – аборигены Арнхема, например, отводят душам своих умерших соплеменников острова Торресова пролива.[462] Наконец, местом обиталища простых душ может быть и преисподняя. У новозеландских маори только избранные вожди поднимаются на небо, все прочие уходят «за океан». У нанайцев такое посмертное неравноправие почти отсутствует. В подземный мир – буни идут все без изъятия – и шаманы, и нешаманы. Только для древних героев делается исключение. Устроитель мира Хадау, застреливший «лишние солнца», испепелявшие на земле все живое, и его жена Мямелди живут на высшем, девятом небе.
Социальная сегрегация заупокойных миров вряд ли существовала в доистории. Это – благоприобретенное верование. Оно оставляет за лучшими то право, которым раньше пользовались все. Это как бы монархия наизнанку. Вскоре мы узнаем, что древний царь-спаситель спасал подданных в его собственной плоти, являлся ритуальным посредником при восхождении людей в небесный мир. Вождь и шаман, служа людям здесь, вовсе не склонны обременять себя соплеменниками в загробных странствиях. Они уходят одни, пользуясь своей магической силой и мощью посвящений. Но при забвении Бога преимущества небесного пути постепенно утрачиваются. Почему на небе лучше, чем на западе, в преисподней? И вот память о небе остается только элементом камлания или исключительной судьбой древнего героя. Стремление к Небу угасает.
Представления о том, что мир мертвых находится под землей, в «преисподней земли», возникли, скорее всего, как переосмысление древнейшего похоронного обычая. Мы помним, что обряд предания тела умершего земле был характерен уже для неандертальцев, но тогда он, судя по всей символической структуре захоронения, имел совершенно ясный смысл: тело-земля превращается в землю, возвращаясь в земную материнскую утробу, дабы «в день оный» возродиться, вернуться к жизни от сна смерти. И если среднепалеолитические захоронения лишь намекают на веру в небесное воскресение, то верхнепалеолитические «фрески» и мегалитические курганы свидетельствуют о надежде людей на посмертный небесный путь с полной безусловностью. Подобно материнской утробе, земля – только временное прибежище умершего, его будущая жизнь связана не с преисподней земли, а с сияющим божественным небом.
Однако для обыденного религиозного сознания мир могилы мог связываться с потусторонним миром мертвых, и, чем больше забывают люди о Небе, тем решительней они посмертное существование соединяют с подземным бытием. «Преисподняя» становится обиталищем мертвых по той простой причине, что тела опускают в глубины могилы. Первоначальная символика погребения при этом забывается. Небесный и подземный миры начинают разделяться, например, в Древнем Египте, видимо, только во II тыс. до Р. Х. До того инобытие понималось как нечто единое, и притом небесное. В Текстах Пирамид умершие возносятся на небо.
Но если для исторических народов Небо остается желанной целью, то у народов неисторических им очень часто совершенно пренебрегают. Умершие уходят под землю. Нанайцы и ульчи при этом уверены, что «подземный мир» во всем сходен с земным, разве что побогаче зверем и рыбой. «Буни расположен на западе под землей, умершие живут там так же, как и на земле, – в домах, рыбачат в Амуре, охотятся в тайге».[463] Души каждого рода обитают отдельно в своем подземном мире. Многие респонденты рассказывали А. Смоляк, что в буни нет никакого бога, и порядок там поддерживают умершие старцы. Для североамериканских индейцев мир мертвых также не отличим качественно от мира живых. Избегая прямого слова «он умер», индейцы обычно говорят: «он ушел в места, богатые дичью», «отправился в поля большой охоты».
Не в состоянии отказаться, подобно многим из современных европейцев, от инобытия как такового, неписьменные народы в своем обезбоженном мире упрощают тот свет до простого отражения «света этого». Ведь именно Творец мира делает инобытие действительно иным: здесь мы живем среди сотворенных сущностей, там оказываемся перед Сущностью творящей, в абсолютном бытии Которой все наши мысли, слова и действия не могут не явить свой подлинный смысл соответствия или несоответствия замыслу Творца. Забывая о Творце, люди и тот мир лишают его инакости, а следовательно, он становится лишь зеркалом, отражением посюсторонней повседневности: «Добравшись до входа в буни, шаман останавливается, пропуская вперед души (умерших, которые он привез с касы-поминок. – А. З.), смотрит, что там, за «порогом», видит души усопших родных, живущих, как и на земле, в обычных домах обычных деревень, рыбачащих в реке…».[464]
Задерживаться в буни шаману, однако, опасно. Хотя мертвые встречают его с распростертыми объятиями, расспрашивают об оставшихся на земле родственниках, следует немедленно уходить. Иначе буни мог поглотить шамана навсегда. Более того, отправляясь в буни, шаман всегда прикидывался не собой. Он называл иное имя, говорил, что происходит из другого рода, проникал в буни, «замаскировавшись» (это слово любят употреблять теперь нанайцы) «под черта» или «какого-нибудь зверя». Надо было обманывать и духов инобытия, и души обитающих в буни умерших. Иначе – смерть. А умирать шаман не хочет. Как бы ни был хорош тот мир, как бы ни кипели там многорыбием воды, подлинным миром является этот, земной мир. И, оседлав духа-помощника – птицу коори, в сопровождении иных духов-помощников шаман в полубессознательном состоянии возвращается на землю. Обряд каса очень труден даже для опытнейшего колдуна.
Предпочтение земного мира потустороннему – общее явление у неписьменных народов, роднящее их с нами, современными европейцами, и существенно отличающее от большинства народов религиозных цивилизаций. Мысль о том, что земная жизнь – сон, а смерть – пробуждение, отчасти может быть понятна самым архаичным дикарям – аборигенам Центральной и Южной Австралии или обитателям Терра дель Фуего (Огненной Земли), для которых смерть – возвращение к вечному духу-создателю, но никак не более «развитым» неписьменным народам.
Однако «дурная бесконечность» лишенного Бога инобытия не может не смущать своей бессмысленностью. Неписьменные народы, делая иной мир отражением земного, вынуждены вносить в него характерные земные явления – старение и