и занимали люди старшего, в основном, поколения. Вот и все. Французов молодого и среднего возраста днем с огнем было не сыскать.
Молодая женщина положила дымящийся окурок в пепельницу, снова приподняла кружку с вином. Кинув на собеседника мимолетный взгляд, пригубила с привкусом виноградной лозы горьковато–сладковатый напиток.
— Ты заставил меня откровенно посочувствовать этой деревенской девушке. Невеста действительно оказалась стойким оловянным солдатиком, — отставляя кружку от себя, наконец, заговорила она. — Наверное, и я бы дала деру хоть к черту на кулички, забыла бы о замужестве вообще, или дождалась бы случая более подходящего. Напилась бы, в конце концов, а потом полезла в кровать.
Задумчиво похмыкав, мужчина помолчал. Затем перекинул ногу на ногу, сплел пальцы на колене и чуть подался вперед:
— Не забывай, что девочка в Доку успела влюбиться. Как ты помнишь, она сама предложила перейти жить на квартиру. Это раз, — без напора принялся он за разъяснения. — Во вторых, если деревенские что–то решают, обязательно доводят дело до конца. Странный, казалось бы, пример, но он как нельзя лучше характеризует русских крестьян с данной точки зрения. Сбросили татаро–монгольское иго, выиграли войну с Наполеоном, победили в Великой Отечественной, в общем–то, ополченцы из тех самых холопов. Да, под водительством и по указке начальствующих, в смысле, политиканствующих, горожан. Да, этот класс неграмотен, труслив, завистлив, но он строил магнитки, днепрогэсы, рыл каналы. В конце концов, воевал из–под палки. Но строил и воевал. И самый, пардон, цимус победы добыли представители драных хамов, потому что и к середине двадцатого столетия городских жителей в России насчитывалось не так много. А кто в природе живет, тот по ее законам и поступает.
— Прости, но пример не совсем удачный, — передернула плечами молодая женщина. — Причем здесь добровольное избавление от девственности и очищение родной земли от врагов? Тут зов природы, а там чувство долга, патриотизм. В чем, собственно, суть одинаковости?
— Суть, как ты выразилась, одинаковости на первый взгляд абсолютно разных вещей, состоит в одном, — собеседник помедлил. Бросив руки на стол, со вниманием и теплотой посмотрел на женщину. — Она в характере.
На веранду опустилась тишина. Крупные звезды, крупнее чем на родине, перекатывались гранями в глубине бесконечного космоса. Здесь он казался ближе, или из–за особой прозрачности воздуха, или холм с казненными на нем мучениками действительно был местом необычным. Внизу мерцал ночной Париж, мириады электрических огней создавали над городом световое облако. Оно обволакивало его всего пузатым прозрачным воздушным шаром со вспышками то на одном, то на другом конце. В направлении Де Фанса — города будущего — огни были упорядоченными, Эйфелева башня преставляла из себя новогоднюю елку, а остров Ситэ со знаменитым Нотр Дам де Пари, откуда — с медного пятака под древними стенами монастыря — начинался отсчет всех парижских километров, плыл посреди Сены и всего мегаполиса одуванчиковым пятном. Панорама смотрелась необычайно красиво, женщина с благодарностью взглянула в сторону сидящего напротив мужчины. Слово свое он сдержал, и гостиница с верандой оказались на высоте, и впечатлений даже после экскурсий по историческим местам напластывалось достаточно. Вдохнув полной грудью пахнущий дорогим парфюмом воздух, она улыбнулась, лукаво вильнула глазами по направлению ко входу в роскошный двухкомнатный номер с мощными освежителями воздуха. С готовностью наклонив седеющую голову с идеальным пробором, мужчина поднял вверх указательный палец:
— Всего один момент. Завтра до двух часов дня я намерен решать проблемы нашей фирмы. А вечером мы приглашены на рандеву в загородную резиденцию одного из высших руководителей «Lafayette», господина Корнуэля. Как ты на это посмотришь?
— Ты меня заявил? — немного подумав, переспросила женщина.
— Естественно. Это будет не деловая встреча, а обычный русский междусобойчик на французский лад. Кто–то придет с женами, кто с невестой, с любовницей. И так далее. Повторяю, встреча неофициальная, но народу, полагаю, соберется достаточно. Сама понимаешь, президент араб.
— Я в курсе. Никаких спецэффектов? В смысле прикида.
— Даже не смокинги, обычные костюмы и вечерние платья. Украшения, само собой.
— А где находится особняк?
— В районе Фонтенбло, одной из раннего периода бывших загородных резиденций королей.
— Версаль стал ею позже, — в знак согласия кивнула собеседница. — Чудненько, экскурсии в деревушку Барбизон не намечается? Ужасно нравится неповторимая барбизонская школа художника Коро и его друзей.
— Тебе мало сокровищ Лувра? Там и «Женщина с жемчугом» твоего Жана — Батиста Коро, и «Жилль» Антуана Ватто. Во всем мире нет того, что выставлено в его полутемных залах с застоявшимся запахом веков.
— О, да! И «Вирсавия» Рембрандта, и «Коронация Наполеона 1» Жака Луи Давида. Не забудь упомянуть про неповторимую Джоконду под темным стеклянным футляром, зацелованную миллионами взглядов, заклацанную ураганами фотовспышек. В прошлом году я едва продралась через плотную толпу туристов из стран утренней росы, восходящего солнца, могущественного дракона. Все как один путешественники были маленькими, узкоглазыми и желтолицыми. В разговоре старались меньше употреблять ласковую букву «л». Они так усердствовали фотоаппаратами, что из–за бликов на месте картины красовалось ослепительно белое пятно. И ничего более.
— Надеюсь, охоту к посещениям музея они не отбили? — с притворным сочувствием поцокал языком собеседник. — В этот приезд, по моему, ты туда не торопишься.
— Зря иронизируешь, — завелась подружка. — Первое, что я сделаю завтра с утра, это поеду на встречу с самым дорогим историческим местом на земле.
— А как же Нотр Дам? — не удержался от колкости мужчина. — До сегодняшнего чудного вечера путеводной звездой был он.
— Чуть позже я съезжу туда помолиться, — холодно отрезала молодая женщина.
В домах вокруг давно погасли огни. Истинные французы, как все европейцы, ложились спать довольно рано. Лунный свет делал тени от строений и деревьев резче, таинственнее. Когда на маленькой уютной веранде отключилась единственная в бледно розовом плафончике лампочка, показалось, что в тишине раздалось бряцание боевых доспехов римских легионеров и цокот копыт коней мушкетеров. Но лишь почудилось. Так зазвенела в ночи оберегаемая французами как зеница ока парижская тишина.
Она неторопливо шла по выложенному пиленым камнем просторному Двору Карре к главному входу в бывший королевский дворец Лувр. В лучах утреннего солнца посередине пылала построенная из хрусталя пирамида, закрывающая обширный вестибюль подземной площади, с которой можно было попасть в любой конец музея мирового значения. На фоне ренессансных и классических дворцовых форм угловатое сооружение выглядело чудовищно. Его невозможно было сравнить, приложить, ни с чем, ни к чему. Но интеллигентные французы на то и законодатели моды, что поначалу диктуют неприемлемое, через короткое время становящееся обиходным. В прошлом веке так случилось с Эйфелевой башней, после ее возведения оплеванной парижанами в полном смысле слова. Пройдет всего три–пять лет, неуклюжая на вид пирамида тоже займет славное место в ряду особо почитаемых достопримечательностей.
Выйдя из метро за несколько остановок до Лувра, женщина поднялась наверх, прошлась по улицам пешком, освежая в памяти подзабытые мелочи. Неспешно прогулялась по саду Тюильри с многочисленными статуями, восьмиугольным бассейном, фонтанами, массивными каменными вазами, свернула на набережную Сены. Полюбовавшись юркими речными корабликами, видами на противоположный, забранный в гранит берег, застроенный мрачноватыми средневековыми зданиями, типа конических башен Консьержери, она вернулась на окруженное дворцовым комплексом пространство через площадь Каррузель с самой маленькой из трех на улице Триумфальной аркой. Увенчанная конной квадригой, она была копией римской арки Септимия Севера. Все в мире имело первоисточники. И вот теперь молодая женщина входила под гулкие своды королевских когда–то апартаментов. Все течет, все меняется, сказано в Библии устами Экклезиаста, Златоуста, царя Давида, Иоанна Крестителя — неважно. Все они говорили об одном и том же, указывали человечеству на бренность земной жизни, на ценности более великие. Но до тех, незримых, не осязаемых на ощупь, ценностей людям дела не было, они стремились заполучить все и сразу. Короли, со всего мира загребая под себя бесценное, тоже не задумывались над тем, что когда–нибудь придется делиться. Пришло время, царствующих особ не стало, сокровища перешли в руки общие. Чтобы ни у кого не возникало желания повторить неразумный пример, шедевры собрали в одно место, объявили охраняемыми государством. Защищали полотна, статуи, изделия из драгоценных металлов не хрупкие смотрители — старички и старушки, не электронная сигнализация, как могло показаться на первый взгляд. Сами люди в силу природной зависти следили за тем, чтобы нигде, ничего, никуда не пропало. Многие и рады были, да остальным тоже хотелось. Особенно это ощущалось по бегающим взглядам не только людей богатых, но и ничего не смыслящих в искусстве представителей из стран развивающихся. Природу человеческую как переломишь!
Уделив окруженным как вода меняющей состав толпой «Сидящему писарю» с глазами из горного хрусталя, безрукой «Венере Милосской», безголовой, но крылатой, «Нике Самофракийской» по несколько неповторимых мгновений, женщина остановилась перед «Моной Лизой» Леонардо да Винчи. Как всегда, небольшая темная картина купалась в бликах от фотовспышек. Мечтать о том, что когда–нибудь плотный человеческий поток иссякнет, не приходилось, и она прошла дальше, ненадолго задерживаясь у средневековых итальянской, фламандской, поздней французской художественных школ. У двухметрового вавилонского, из черного базальта, четырехтысячелетнего «Кодекса Хаммураби» людей не было. Человечество законы не интересовали.